double arrow

Женский портрет 42 страница

Минутами во время этого ее путешествия из Рима ей чудилось, будто она и вправду умерла. С единственным ощущением, что ее куда-то везут, сидела она в углу, такая неподвижная, такая безвольная, такая далекая от надежд и сожалений, что напоминала себе этрусское изваяние на саркофаге с собственным прахом. Да и о чем теперь сожалеть, если со всем покончено? Не только время ее безумства, но время раскаяния давно миновало. Сожалеть можно только об одном: что мадам Мерль оказалась до того… до того невообразимой. Изабелла неспособна была объяснить, какой оказалась мадам Мерль, – это было выше ее понимания. Но какой бы она ни оказалась, пусть сама и предается сожалениям – возможно, этим она займется в Америке, куда, по ее словам, намерена уехать. Изабеллу это больше не касается: у нее возникло впечатление, что она никогда уже не увидит мадам Мерль, и оно невольно перенесло ее в будущее, нет, нет, да урывками приоткрывавшееся ей. Она видела себя через многие годы по-прежнему в роли женщины, которой надо прожить жизнь, и прозрения эти противоречили нынешнему ее состоянию духа. Наверное, и хорошо было бы ото всего уйти, совсем уйти, – не в маленькую серо-зеленую Англию, а значительно дальше, но ей это, видно, не дано. В глубине души, намного глубже, чем тяга к небытию, укоренилось сознание, что впереди у нее долгая жизнь. И от этой уверенности она минутами почему-то приободрялась, чуть ли даже не оживала. Это было свидетельством силы, свидетельством того, что рано или поздно она опять станет счастливой. Неужели же ей жить, только чтобы страдать? Она ведь еще молода, еще так много всего может случиться. Жить, только чтобы страдать, только чтобы снова и с новой силой ощущать, как искалечена ее жизнь, – Изабелле казалось, что она представляет собой слишком большую ценность, слишком одарена для подобной участи. Потом она начинала думать, не суетно ли, не глупо ли с ее стороны быть о себе такого высокого мнения? Но даже если оно справедливо – когда и кого это спасало? Разве вся история не есть нескончаемый пример уничтожения драгоценнейшего? И разве не ясно, что, если человек тонок душой, ему, скорей всего, предстоит страдать? Тогда, очевидно, следует признать в себе наличие известной душевной тупости. Как бы то ни было, Изабелла не могла не уловить скользнувшую перед ней тень будущих долгих лет. Нет, никуда она не убежит, она продержится до самого конца. Но тут к ней опять подступало ее настоящее, отгораживая от всего серой завесой безразличия.

Генриетта поцеловала подругу, как всегда, торопливо, словно боялась, что ее поймают на месте преступления, затем Изабелла остановилась среди движущейся толпы, взглядом отыскивая свою горничную. Она ни о чем не спрашивала, предпочитала ждать. У нее внезапно появилось ощущение, что ей помогут. Она очень обрадовалась Генриетте – на этот раз Лондон обдал ее жутью. Темный закоптелый бесконечно высокий свод вокзала, непривычное мертвенное освещение, густая, угрюмая, работающая локтями толпа вселила в нее панический страх, и она поспешила взять Генриетту под руку. Изабелле припомнилось, что было время, когда все это ей нравилось, казалось частью некоего грандиозного и по-своему привлекательного зрелища. Припомнилось, как пять лет назад она шла в зимних сумерках пешком по людным улицам от самого Юстонского вокзала; сегодня подобная прогулка была бы ей не под силу. Случай этот всплыл у нее в памяти так, будто речь шла о ком-то постороннем. – Умница, что ты приехала, – сказала Генриетта, поглядев на Изабеллу с таким выражением, словно ожидала, что та вступит с нею в спор. – Если бы ты не приехала, если бы ты не приехала… ну прямо даже не знаю, – заметила мисс Стэкпол, грозно намекая на степень своего неудовольствия.

Изабелла продолжала оглядываться, но горничной по-прежнему не обнаруживала. Тут она заметила человека, который смутно ей кого-то напомнил, и мгновение спустя узнала приветливое лицо мистера Бентлинга. Он стоял неподалеку от них, и напиравшая на него толпа не могла ни на шаг сдвинуть его с занятой позиции – позиции джентльмена, скромно отошедшего в сторонку, пока дамы заключают друг друга в объятия.

– А вон мистер Бентлинг, – сказала негромко и невпопад Изабелла; ей вдруг стало все равно, найдет она свою горничную или нет.

– Он всюду меня сопровождает. Идите же к нам, мистер Бентлинг! – воскликнула Генриетта, после чего учтивый холостяк приблизился к ним с улыбкой, притушенной, однако, серьезностью положения. – Правда, чудесно, что она приехала? – спросила Генриетта. – Он все про это знает, – добавила она. – Мы с ним поспорили. Он утверждал, что ты не приедешь, а я утверждала, что приедешь.

– Мне казалось, вы всегда во всем друг с другом соглашаетесь, – улыбнулась в ответ Изабелла. Она вдруг почувствовала, что может теперь улыбаться: правдивые глаза мистера Бентлинга как будто говорили, что для нее есть добрые вести, что пусть она помнит – он старый друг ее кузена… он все понимает, все в порядке. Изабелла протянула ему руку и тут же, впадая в крайность, мысленно произвела его в рыцари без страха и упрека.

– Я-то всегда соглашаюсь, – сказал мистер Бентлинг. – А вот она – нет.

– Говорила я тебе, с этими горничными одно беспокойство, – заметила Генриетта. – Скорей всего, твоя девица осталась в Калэ.

– Мне все равно, – сказала Изабелла, глядя на мистера Бентлинга, который никогда еще не вызывал у нее столь живого интереса.

– Побудьте с ней, пока я пойду и выясню, – скомандовала Генриетта, оставив их на короткое время вдвоем.

Сначала они стояли молча, потом мистер Бентлинг спросил, благополучно ли они переправились через Ла-Манш.

– Да, очень хорошо. То есть нет, вероятно, очень качало, – поправилась она к великому удивлению своего собеседника и затем добавила: – Вы недавно побывали в Гарденкорте, я знаю.

– Как вы это узнали?

– Не могу вам сказать… но, судя по вашему лицу, вы там недавно побывали.

– Вы находите, что у меня ужасно грустное лицо? Да, там ужасно грустно.

– Мне трудно представить себе, что лицо у вас может быть ужасно грустное. Нет, оно у вас ужасно доброе, – сказала Изабелла с величайшей щедростью, которая не стоила ей ни малейших усилий. Она подумала, что впредь уже никогда не будет попусту испытывать смущения.

Бедный мистер Бентлинг не достиг еще, однако, сих высот. Он густо покраснел, рассмеялся и поспешил заверить Изабеллу, что очень часто хандрит, когда же он хандрит, то делается ужасно свиреп.

– Можете спросить мисс Стэкпол. А в Гарденкорте я побывал два дня назад.

– Видели вы моего кузена?

– Очень недолго. Но, в общем-то, он видится с друзьями. Накануне к нему приезжал Уорбертон. Ральф такой же, как всегда, только лежит в кровати, и вид у него совсем больной, и он почти не может говорить, – продолжал мистер Бентлинг. – Но, несмотря ни на что, все такой же весельчак и насмешник, и все так же умен. Ужасная беда.

Даже на людном и шумном вокзале эта бесхитростная картина была необыкновенно выразительна.

– Вы там были под вечер?

– Я нарочно поехал попозже: нам казалось, вы захотите знать.

– Я так вам признательна. Могу я попасть туда сегодня же?

– Наверное, она вас не отпустит, – сказал мистер Бентлинг. – Она хочет, чтобы вы заехали к ней. Я взял со слуги Тачита обещание, что он мне протелеграфирует, и два часа назад получил в клубе телеграмму. «По-прежнему спокоен» – сказано в ней, время отправления – два часа дня. Так что видите, вы вполне можете подождать до завтра. Наверное, вы ужасно устали?

– Да, ужасно устала. Еще раз благодарю вас.

– Полноте, – сказал мистер Бентлинг. – Просто мы не сомневались, что вы захотите знать последние новости.

Изабелла вскользь про себя отметила, что в конце концов они с Генриеттой пришли как будто к соглашению. Мисс Стэкпол возвратилась с горничной Изабеллы, застигнутой в тот момент, когда сия превосходная особа доказывала свою полезность. Она вовсе не потерялась в толпе, а просто-напросто получала багаж своей госпожи. Так что Изабелла могла теперь, не задерживаясь, уйти с вокзала.

– О том, чтобы ехать сегодня в Гарденкорт, и думать не смей, – сказала ей Генриетта. – Есть сейчас туда поезд или нет, ты все равно отправишься прямо ко мне, на Уимпол-стрит. В Лондоне буквально яблоку негде упасть, но все же я тебя пристроила. Это, разумеется, не римский палаццо, но на одну ночь вполне терпимо.

– Я сделаю все, что тебе будет угодно, – сказала Изабелла.

– Мне угодно, чтобы ты отправилась ко мне и ответила на несколько вопросов.

– Вы обратили внимание, миссис Озмонд, что про обед она ни слова? – шутливо осведомился мистер Бентлинг.

Несколько секунд Генриетта внимательно его разглядывала.

– А вам, я вижу, не терпится приняться за еду. Завтра в десять часов утра будьте на Паддингтонском вокзале.

– Если это ради меня, то не затрудняйтесь, мистер Бентлинг, – сказала Изабелла.

– Он затруднится ради меня, – заявила Генриетта, усаживая Изабеллу в кеб. Потом в большой темноватой гостиной на Уимпол-стрит – обед там их ждал отменный, надо отдать мисс Стэкпол должное – она задала те вопросы, о которых упомянула на вокзале.

– Муж устроил тебе из-за отъезда сцену? – спросила мисс Стэкпол в первую очередь.

– Нет, не сказала бы, что он устроил сцену.

– Значит, он не возражал?

– Возражал, и даже очень. Но я не назвала бы это сценой.

– Что же это тогда было?

– Очень спокойный разговор.

Несколько секунд Генриетта пристально на нее смотрела.

– Наверное, это был сущий ад.

Изабелла не стала отрицать, что это был ад, просто ограничилась ответами на Генриеттины вопросы: это не составляло труда, так как они носили вполне конкретный характер. Никаких новых сведений она сейчас сообщать не собиралась.

– Что ж, – сказала мисс Стэкпол, – у меня только одно возражение. Я не понимаю, почему ты пообещала маленькой мисс Озмонд, что вернешься.

– Не уверена, что сама это теперь понимаю, – ответила Изабелла. – Но тогда я понимала.

– Если ты забыла, по какой причине ты это сделала, быть может, ты не вернешься.

– Быть может, у меня найдутся другие причины.

– Даже если и найдутся, то наверняка не основательные.

– Что ж, за неимением более основательных достаточно и моего обещания, – высказала в виде предположения Изабелла.

– Да, потому-то оно меня и бесит.

– Не стоит сейчас об этом говорить. У меня есть еще время. Отъезд дался мне нелегко, каково же будет возвращаться?

– Во всяком случае, тебе следует помнить, что сцены он тебе не устроит, – сказала не без задней мысли Генриетта.

– Устроит, – сказала серьезно Изабелла. – Только не минутную, а сцену, которая продлится всю жизнь.

Некоторое время подруги созерцали эту неутешительную перспективу; затем мисс Стэкпол, перейдя по просьбе Изабеллы к другой теме, коротко сообщила:

– А я гостила у леди Пензл.

– Ах так! Приглашение пришло наконец.

– Да, оно шло целых пять лет. Но на сей раз она пожелала меня видеть.

– Вполне естественно.

– Вероятно, ты даже и не догадываешься, насколько естественно, – сказала Генриетта, глядя куда-то вдаль. И потом, посмотрев на подругу, добавила: – Я прошу у тебя прощения, Изабелла Арчер. Ты, конечно, не догадываешься за что. За то, что тебя я осуждала, а сама пошла еще дальше. Мистер Озмонд хотя бы родился по ту сторону океана.

Изабелла не сразу поняла, какой в этом кроется смысл, так скромно или во всяком случае так хитроумно он был припрятан, и хотя она не склонна была сейчас видеть что-либо в комическом свете, тем не менее в ответ на возникший у нее мысленный образ громко рассмеялась. Сразу же, однако, опомнившись, с преувеличенным жаром воскликнула:

– Генриетта Стэкпол, неужели ты собираешься покинуть свою родину?

– Да, бедная моя Изабелла, собираюсь. Не стану этого отрицать; надо смотреть правде в лицо; я собираюсь выйти замуж за мистера Бентлинга и обосноваться здесь, в Лондоне.

– Ну, ты меня и удивила, – сказала Изабелла, теперь уже откровенно улыбаясь.

– Удивила? Да, наверное. Я-то пришла к этому постепенно. Думаю, я знаю, что делаю, но не знаю, смогу ли тебе это объяснить.

– Браки всегда необъяснимы, – ответила Изабелла. – А твой нет нужды объяснять. Мистер Бентлинг не загадка.

– Отнюдь – и не какая-нибудь неудачная острота… И не перл американского юмора. У него прекрасная натура, – продолжала Генриетта. – Я уже много лет его изучаю и вижу насквозь. Он так же ясен, как слог хорошего путеводителя. Не сказала бы, что у него выдающийся ум, но чужой ум он ценить умеет. Правда, ценит в меру. Мне иногда кажется, что в Соединенных Штатах мы переоцениваем значение ума.

– Ну и ну! – воскликнула Изабелла. – Ты в самом деле переменилась. Я впервые слышу от тебя такое замечание о родной стране.

– Я говорю только, что мы слишком превозносим умственные способности как таковые; во всяком случае, это не какое-нибудь низменное заблуждение. Но я и в самом деле переменилась. Чтобы выйти замуж, женщине нужно изрядно перемениться.

– Надеюсь, ты будешь очень счастлива. И тебе удастся наконец увидеть кое-что из частной жизни англичан.

Генриетта с многозначительным видом вздохнула.

– Вероятно, это и есть ключ к разгадке. Я просто не могла выдержать, что меня не подпускают близко. А теперь я в своем праве! – добавила она с неподдельной радостью.

Хотя Изабеллу и позабавил этот разговор, вместе с тем он навел ее на грустные размышления. В конечном счете Генриетта расписалась в том, что она всего лишь человек, всего лишь женщина, – та самая Генриетта, которую Изабелла до сих пор воспринимала как горячий подвижный пламень, как некий бесплотный голос. Досадно было убедиться, что и она доступна слабостям, подвластна обыкновенным людским страстям, что в ее близости с мистером Бентлингом нет ничего особо оригинального. Выйти за него замуж до такой степени неоригинально, что, пожалуй, даже граничит с глупостью. На секунду мир показался Изабелле совсем уж беспросветным. Но потом ей пришло в голову, что мистер Бентлинг, тот, во всяком случае, оригинал. Однако она не понимала, как сможет Генриетта покинуть свою родную страну. Ее собственная связь с ней ослабела, но ведь Америка и не была никогда в такой мере ее страной, как Генриеттиной. Наконец Изабелла спросила подругу, получила ли та удовольствие от визита к леди Пензл.

– О да! – сказала Генриетта. – Она не знала, что обо мне и думать.

– И это доставило тебе удовольствие?

– А как же, ведь она славится своим умом и сама убеждена, будто знает все на свете; но ей никогда не понять современную женщину моего типа. Ей было бы куда легче, окажись я чуточку лучше или чуточку хуже. А так она крайне озадачена. По-моему, она считает, что я просто обязана немедленно сделать что-нибудь безнравственное. И хотя она считает безнравственным мое намерение выйти замуж за ее брата, но в конце концов это все же недостаточно безнравственно. Ей никогда не понять, из какого я теста… никогда.

– Значит, она менее сообразительна, чем ее брат. Он, видимо, понял.

– Нет, ничуть не бывало! – убежденно воскликнула мисс Стэкпол. – Мне, право же, кажется, ради этого он и женится на мне… хочет понять, в чем тайна, – разложить ее на составные части. У него это превратилось в навязчивую идею, в своего рода одержимость.

– Очень мило с твоей стороны этому потворствовать.

– Дело в том, – сказала Генриетта, – что мне и самой надо кое-что понять.

Изабелле стало ясно, что Генриетта не только не отреклась от своих обязательств, а даже замыслила перейти в наступление. Наконец-то она не на шутку померяется силами с Англией.

Впрочем, оказавшись назавтра в десять часов утра на Паддингтонском вокзале в обществе мисс Стэкпол и мистера Бентлинга, Изабелла убедилась, что сей джентльмен справляется со своими недоумениями сравнительно легко. Если он не понял еще всего, то, во всяком случае, понял самое главное – что мисс Стэкпол не страдает отсутствием предприимчивости. Очевидно, при выборе жены он прежде всего опасался именно этого недостатка.

– Генриетта сказала мне, и я очень рада – с такими словами Изабелла протянула ему руку.

– Вам кажется это, вероятно, ужасно странным, – ответил мистер Бентлинг, опираясь на свой изящный зонт.

– Да, мне кажется это ужасно странным.

– И все же не более, чем мне. Но я всегда предпочитал идти своим путем, – сказал с невозмутимым видом мистер Бентлинг.

Второй приезд Изабеллы в Гарденкорт прошел еще более незаметно, чем первый. Слуг у Ральфа Тачита было немного – новые не знали миссис Озмонд, поэтому проводили не в предназначенную ей комнату, а в гостиную и, оставив там с холодной учтивостью ждать, пошли доложить о ней миссис Тачит. Ждать пришлось долго; тетушка явно не спешила увидеться с племянницей. Изабелла стала наконец терять терпение, стала испытывать беспокойство и страх – такой страх, как будто все вещи вокруг нее, сделавшись вдруг одушевленными, начали с какими-то жуткими гримасами следить за ее растущей тревогой. День был хмурый, холодный, в огромных, обшитых дубом комнатах по углам сгустился мрак. Было неимоверно тихо – она помнила эту тишину, которая много дней подряд стояла в Гарденкорте перед смертью дяди. Выйдя из гостиной, она отправилась бродить по дому – зашла в библиотеку, оттуда – в картинную галерею; шаги ее гулко отдавались в царившем там полном безмолвии. Ничего не изменилось; она узнавала все, что видела столько лет назад; казалось, она стояла здесь не далее как вчера. Она позавидовала драгоценным «предметам обстановки», их сохранности, тому, что, не меняясь ни на йоту, они обретают лишь большую ценность, в то время как их владельцы мало-помалу утрачивают молодость, счастье, красоту, – и вдруг подумала, что расхаживает сейчас по комнатам в точности так, как ее тетушка в тот день, когда явилась повидаться с ней в Олбани. Сама она достаточно с тех пор переменилась – с этого все и началось. И ей пришло в голову, что, не явись тетушка Лидия к ней в тот день и не застань ее одну, все могло бы быть по-другому. Жизнь ее могла бы сложиться иначе, и могла бы она стать женщиной, куда более обласканной судьбой. Она остановилась перед небольшой картиной – изысканным, очаровательным Бонингтоном[178]– и долго не отводила от нее глаз. Но думала при этом не о картине, а о том, вышла ли бы она замуж за Каспара Гудвуда, если бы тетушка не явилась в тот день в Олбани.

Едва Изабелла вернулась в огромную необитаемую гостиную, как появилась наконец миссис Тачит. Она очень постарела, но глаза ее остались такими же ясными, и голову она держала так же прямо; ее тонкие губы точно затаили в себе все невысказанное. На ней было простого покроя, ничем не отделанное серое платье, и Изабелла, как в тот первый раз, спросила себя, кого больше напоминает тетушка: королеву-регентшу или тюремную надзирательницу?

Донельзя тонкая полоска губ коснулась пылающей щеки Изабеллы.

– Я заставила тебя ждать, потому что была у Ральфа, – сказала миссис Тачит. – Сиделка пошла завтракать, и я сменила ее. У него есть слуга, он обязан присматривать за хозяином, но этот отъявленный бездельник только и делает, что смотрит в окно, добро бы там было что увидеть! Ральф как будто заснул, я боялась двинуться, потревожить его и дожидалась сестры. Я помнила, что дом ты знаешь.

– Оказывается, я знаю его еще лучше, чем предполагала, я его весь обошла, – ответила Изабелла. Потом спросила, подолгу ли спит Ральф.

– Он лежит с закрытыми глазами, не шевелясь. Но не поручусь, что при этом он спит.

– Он узнает меня? Сможет со мной говорить?

Миссис Тачит уклонилась от прямого ответа.

– У тебя будет возможность проверить, – вот и все, что она соизволила сказать. После чего предложила Изабелле отвести ее в приготовленную ей комнату. – Я думала, туда тебя и проводили; дом ведь не мой, а Ральфа, я понятия не имею, какие тут порядки. Вещи твои по крайней мере, должно быть, уже там. Вероятно, у тебя их не очень много. А в общем, дело твое. Думаю, тебе предоставили ту же самую комнату, в которой ты жила. Ральф, как только услышал, что ты приезжаешь, сказал, чтобы тебя поместили там.

– А что он еще сказал?

– Он теперь не такой, как бывало, моя дорогая, не говорлив! – воскликнула миссис Тачит, поднимаясь впереди Изабеллы по лестнице.

Комната действительно была та же, и что-то сказало Изабелле – там после нее никто не жил. Вещи были уже внесены, их оказалось очень немного. Устремив на них взгляд, миссис Тачит присела на краешек стула.

– Неужели никакой надежды? – спросила, стоя перед ней, Изабелла.

– Ни малейшей. Да и не было никогда. Жизнь его нельзя назвать удачной.

– Да, нельзя… зато ее можно назвать прекрасной. – Изабелла поймала себя на том, что уже пререкается с тетушкой, которая раздражала ее своей бесчувственностью.

– Не знаю, что ты под этим разумеешь. Уж что там может быть прекрасного, когда нет здоровья? Какой у тебя странный дорожный костюм.

Изабелла взглянула на свое одеяние.

– У меня не было времени на сборы. Я надела первое попавшееся платье.

– Твои сестры расспрашивали меня в Америке про твои туалеты. Видно, это главное, что их интересует. Я не смогла им ответить… но у них, видно, правильное представление: даже твой скромный наряд сшит из черной парчи.

– Я кажусь им куда более блестящей, чем оно есть на самом деле; я не решаюсь открыть им правды, – сказала Изабелла. – Лили писала мне, что вы у нее обедали.

– Она четыре раза звала меня, один раз я приняла приглашение; ей следовало бы уже после второго раза оставить меня в покое. Обед был превосходный, стоил, вероятно, уйму денег. Муж ее страшно невоспитан. Довольна ли я своим пребыванием там? А почему, собственно говоря, я должна быть довольна? Я ездила туда не удовольствия ради.

Сообщив эти интересные подробности, миссис Тачит сразу же рассталась с племянницей – через полчаса им предстояло встретиться за дневной трапезой. Во время завтрака дамы сидели друг против друга за весьма сократившимся столом в наводящей уныние столовой. Здесь Изабелла очень скоро убедилась, что тетушка ее совсем не так бесчувственна, как это кажется, и в ней пробудилась прежняя жалость к этой женщине, неспособной к взлетам, сожалениям, разочарованиям, прожившей жизнь сухарем. Каким для нее было бы сейчас благом, если бы в свое время она познала поражения, ошибки, даже раз-другой стыд. Уж не томится ли она по такому обогащающему сознание опыту, подумала Изабелла, и не пытается ли втайне ощутить вкус хотя бы похмелья, хотя бы оскомины, набитой пиршеством жизни: будь то свидетельства душевной боли или трезвые забавы раскаяния? С другой стороны, наверное, ей страшно становиться на путь раскаяния, неизвестно, куда он может завести. Так или иначе Изабелла поняла: тетушка ее начинает вдруг смутно прозревать – что-то она в жизни упустила и теперь ей предстоит старость, лишенная воспоминаний. Ее маленькое заострившееся личико казалось трагическим. Она сообщила племяннице, что Ральф все так же неподвижен, но, скорей всего, Изабелла еще до обеда сможет с ним увидеться. Помолчав несколько секунд, она добавила, что накануне он виделся с лордом Уорбертоном. Известие это слегка встревожило Изабеллу, напомнив о близком соседстве его светлости и о возможности в любую минуту случайно оказаться с ним лицом к лицу. Такую случайность вряд ли можно счесть счастливой: не для того она приехала в Англию, чтобы снова вести борьбу с лордом Уорбертоном. Это не помешало ей, однако, сказать тетушке, что он очень заботлив по отношению к Ральфу; ей самой довелось наблюдать это в Риме.

– Сейчас у него другое на уме, – возразила миссис Тачит и замолчала. Она так и впилась в Изабеллу взглядом.

Изабелла поняла, что в ее словах есть какой-то скрытый смысл и тут же догадалась – какой. Но, отвечая, она постаралась ничем не обнаружить своей догадки; сердце у нее забилось сильнее, ей нужно было выиграть время.

– Ах да… палата лордов и все тому подобное.

– У него не лорды на уме, а леди. По крайней мере одна. Он оповестил Ральфа, что помолвлен и не сегодня-завтра женится.

– Женится – вот как! – воскликнула Изабелла легким тоном.

– Ну разве что расторгнет помолвку. Он почему-то считал, что Ральфу это интересно. Бедный Ральф все равно не сможет пойти на свадьбу, хотя, по-моему, она состоится очень скоро.

– Кто же невеста?

– Девица знатного рода, леди Флора, леди Фелисия – словом, что-то в этом духе.

– Я очень рада, – сказала Изабелла. – Как видно, это внезапное решение?

– Насколько я понимаю, весьма: трехнедельный роман. Помолвку только что огласили.

– Я очень рада, – повторила уже более подчеркнуто Изабелла. Она знала, тетушка за ней наблюдает, пытаясь уловить признаки должной досады, и желание не выказать их помогло Изабелле произнести эту фразу с живейшим удовлетворением, чуть ли не со вздохом облегчения. Миссис Тачит разделяла ходячее мнение, будто женщины, даже замужние, рассматривают женитьбу своих бывших обожателей как личное оскорбление. Вот почему Изабелла прежде всего постаралась показать, что так это или не так, она, во всяком случае, ничуть не оскорблена. И правда, хотя сердце ее, как я уже сказал, забилось сильнее, хотя несколько секунд она просидела в глубокой задумчивости, тут же забыв, что миссис Тачит не сводит с нее глаз, вызвано это было отнюдь не потерей поклонника. Воображение Изабеллы, миновав пол-Европы, остановилось наконец, запыхавшись и даже слегка трепеща, в городе Риме. Она представила себе, как сообщает мужу, что лорд Уорбертон повел невесту под венец, и, разумеется, не могла видеть, каким измученным от подобной игры воображения стало ее лицо. Наконец она опомнилась и сказала:

– Когда-нибудь это должно было произойти.

Миссис Тачит помолчала, потом, вскинув резким движением голову, воскликнула: – Ну, моя дорогая, ты для меня загадка! – После чего они продолжали завтракать молча. У Изабеллы было такое чувство, будто ей сообщили о смерти лорда Уорбертона. Она знала его только в роли влюбленного, претендующего на руку и сердце; этому теперь положен конец. Умер он и для бедняжки Пэнси, а ведь с помощью Пэнси мог бы продолжить свое существование. Слуга все не уходил. В конце концов миссис Тачит отослала ere. Позавтракав, она осталась сидеть, сложив руки на краю стола.

– Мне хотелось бы задать тебе три вопроса, – заметила она, когда слуга ушел.

– Три вопроса – не слишком ли это много?

– Меньшим мне не обойтись, я хорошо все обдумала. Они как нельзя более уместны.

– Этого-то я и боюсь. Что может быть неуместнее самых уместных вопросов, – ответила Изабелла.

Миссис Тачит отодвинула стул, а племянница ее встала и не без умысла направилась к глубокой оконной нише, чувствуя, как неотступно следует за ней взгляд тетушки.

– Ты хоть раз пожалела, что не вышла замуж за лорда Уорбертона? – осведомилась миссис Тачит.

Изабелла покачала головой без горячности, но и без горечи.

– Нет, дорогая тетушка.

– Прекрасно. Должна тебе сказать, я намерена отнестись к твоим ответам с доверием.

– Ваше доверие – величайший соблазн, – объявила, по-прежнему улыбаясь, Изабелла.

– Соблазн солгать? Я бы тебе не советовала – когда меня вводят в заблуждение, я опаснее отравленной крысы. Злорадствовать на твой счет я не собираюсь.

– Не я, мой муж не может со мной ужиться, – опередила ее Изабелла.

– Могла бы заранее ему это предсказать. Но злорадствую я не на твой счет, – добавила миссис Тачит. – Ты все в таком же восторге от Серины Мерль?

– Нет, не в таком. Но это не имеет значения, она уезжает в Америку.

– В Америку? Должно быть, она сделала что-нибудь очень скверное.

– Да, очень.

– Могу я спросить что именно?

– Она использовала меня в своих интересах.

– А-а! – воскликнула миссис Тачит. – Так же она поступила и со мной. Так она поступает со всеми.

– Она и Америку использует в своих интересах, – сказала Изабелла, снова улыбаясь и радуясь тому, что вопросы тетушки исчерпаны.

С Ральфом ей удалось увидеться только вечером. Весь день он дремал, во всяком случае, лежал в забытьи. Приходил врач, пробыл какое-то время и ушел – местный врач, лечивший еще его отца и приятный Ральфу. Он навещал своего пациента три раза в день, тот вызывал у него глубокий интерес. Ральфа пользовал сэр Мэтью Хоуп, но больной устал от медицинского светила и попросил свою матушку известить сэра Мэтью, что он уже умер, а посему впредь в услугах врача не нуждается. Вместо этого миссис Тачит написала сэру Мэтью, что он разонравился ее сыну. В день приезда Изабеллы Ральф, как я уже говорил, много часов подряд не подавал признаков жизни, но к вечеру очнулся и сказал, что знает, его кузина приехала. Как он узнал, осталось неясным, поскольку, не желая его волновать, никто ему этого не сообщал. Изабелла вошла и села возле погруженной в полумрак кровати – комнату освещала одна-единственная стоявшая в дальнем углу свеча. Сиделке Изабелла сказала, что та может идти, она сама побудет с Ральфом до конца вечера. Он открыл глаза, узнал ее и пододвинул свою бессильно лежавшую руку, чтобы Изабелле удобнее было ее взять. Но говорить Ральф не мог, он снова закрыл глаза и не шевелился, только держал ее руку в своей. Она сидела с ним долго, пока не возвратилась сиделка; но Ральф не подавал больше признаков жизни и мог бы скончаться прямо у нее на глазах – он уже являл собой образ и подобие смерти. Еще в Риме казалось – он так плох, что дальше некуда, но сейчас все обстояло куда хуже и невозможны были никакие другие изменения – кроме одного. На его лице застыло непонятное спокойствие; оно было неподвижно, как крышка гроба. При этом от Ральфа остались только кожа да кости; когда он открыл глаза, чтобы поздороваться, у нее было такое чувство, будто она заглянула в бездонное пространство. Сиделка возвратилась около полуночи, но часы эти не показались Изабелле долгими; для того она ведь и приехала. Да, если она приехала, чтобы ждать, ей предоставлена была полная возможность, ибо на три дня он замер в каком-то благодарном молчании. Он узнавал ее и несколько раз как будто хотел заговорить, но голос ему не повиновался. И он снова закрывал глаза, словно тоже чего-то дожидаясь – чего-то, что рано или поздно должно было наступить. Он был так тих, что порой ей казалось, будто предстоявшее уже произошло, и тем не менее ее ни на секунду не покидало ощущение, что они все еще вместе. Но не всегда они были вместе. Выпадали другие часы, когда она бродила по опустелому дому и в ушах у нее звучал голос, который не был голосом бедного Ральфа. Она жила в постоянном страхе, ей представлялось вполне возможным, что муж пожелает ей написать. Но он хранил молчание, и она получила только письмо из Флоренции, от графини Джемини. Наконец Ральф заговорил – это было на третий вечер после ее приезда.


Понравилась статья? Добавь ее в закладку (CTRL+D) и не забудь поделиться с друзьями:  



Сейчас читают про: