Люди севера

(1918, апрель)

— Литвинов мне даже понравился, — сказал Гарднер, передавая мне мою часть бумаг. — Вот, главное, эту не потеряйте, тут его подписи и печати… Читал вас, обожает, приглашал на обед, на ужин…

— Много чести, — сказал я. — Наверняка бывший лавочник. Когда у нас пароход?

— Через четыре дня.

— Понятно…

Англия нас выставляла за дверь — грубо и довольно настойчиво. Нас, офицеров державы, предавшей союзников. Ведущей переговоры с врагом о сепаратном мире (и это уже давно не было тайной).

Не скажу, что нам это бросали в лицо. Но, в общем, не утаивали.

Что ж. И это следовало подержать во рту и проглотить — как рыбий жир. Потому что где были вы, господа офицеры, когда большевички брали власть?

— Там ещё мне один интересный господин встретился, Вильский, а имя‑отчество я запамятовал. Уговаривал Литвинова купить у англичан ледовую шхуну для республики. И тоже вам кланялся, сказал, что непременно найдёт, у него какое‑то страшно важное дело.

— Вильский… — Фамилия была очень знакома, я попробовал вспомнить — и всплыла Одесса. — Такой большой, круглолицый, нос пятачком? Антон Антонович?

— Да, именно. Знаете его?

— Вряд ли кто‑то может сказать, что знает его… Но знаком.

…Это был благословенный одиннадцатый год, я возвращался из Африки, меня ждала Аннушка… а может, и не ждала. Нет, наверное, всё‑таки ждала. Хотя на причале её не оказалось.

Лил противный мокрый сероватый дождь, превращающий всё вокруг в студень. Я подумал, что Аннушка не пришла из‑за дождя. Но она просто осталась в Царском. Это я узнал позже.

Зато на причале с букетом мокрых лилий меня встречала (держа под отдельным зонтом плакатик «Встречаем Н. С. Гумилёва») незнакомая мне чета: маленькая худощавая чёрненькая, похожая на испанку, женщина — и большой, розовый и чудовищно подвижный её муж: Юлия Михайловна и Антон Антонович Вильские, какие‑то дальние родственники Сверчковых, то есть мои сводные. Поначалу я пришёл в отчаяние, поскольку в ту пору терпеть не мог проявлений родственной любви и родственного же гостеприимства, — но вскоре понял, что здесь имеет место серьёзное исключение из правил.

Жюли была поэт; это можно сказать твёрдо. Она писала очень мало, но то, что она показала мне, было попросту хорошо. Главное, она не подражала никому. Чувствовались своё дыхание и своя рука. Я велел ей готовить книжку; рукопись она мне, однако, так и не послала, а на напоминания (редкие, к сожалению) отделывалась вздорными отговорками. Потом началась война…

Антуан же всему предпочитал паруса, имел яхту и звал меня в путешествия. У него был прожект — пробиться к Северному полюсу под парусами на этаком специальном буере, который по чистой воде мог плыть. Поскольку я начал считаться путешественником с серьёзным авторитетом (среди своих, разумеется) — то мне было поручено отвезти в Е.И.В. Академию наук соответствующий документ с обоснованиями. Я согласился, но документ нужно было ещё готовить, а меня ждала Аннушка… Мы договорились, что Антуан пришлёт мне всё необходимое почтой или же с оказией, а я уже передам в тёплые руки.

Надо ли говорить, что никаких документов я не получил. Потом началась война…

Теперь вот война подходила к концу — или по крайней мере к завершению. И появляется Антуан — можно сказать, ниоткуда. В Лондоне. Требуя у большевиков ледовую шхуну.

И желая со мной встретиться.

Желал ли я? Не знаю. Боюсь, что нет.

У меня только что погибла родина. От меня, скорее всего, уходит — или уже ушла — жена, которую я любил и люблю, но с которой совершенно не могу ужиться. Девушка, в которую я влюбился, как последний гимназист, выходит замуж за американского клерка с пуговичными глазками (последнее меня убивало наповал). Что ещё нужно для полноты ощущений?

Мимолётный товарищ из далёкого прошлого?

…Он настиг меня на перроне. Я садился в поезд до Саутгемптона.

— Николя!

Он бежал ко мне, страшно топая сапогами; огромное клетчатое пальто развевалось за его плечами, как черкесская бурка.

— Антуан…

— Вадим сказал мне, где вы! Фу, как я рад, что успел!

Я вдруг почувствовал, что тоже рад.

Те десять минут, которые мы проговорили на перроне у открытых дверей вагона, под звон вокзального колокола и ароматы горящего угля и креозота, чуть было не изменили всю мою жизнь.

Антуан начал брать быка за рога ещё при Керенском, но по‑настоящему это стало получаться только после Рождества. Новая власть оказалась ещё более сумасбродной и безалаберной, чем я думал. На открывание новой обитаемой земли, расположенной между Шпицбергеном, Новой Землёй и Северным полюсом — и уже названной Революционарией, — были выделены средства, а главное — дано поручение… Так что теперь у Антуана будет шхуна, будет экипаж, будут собаки, будет снаряжение. И он действительно верил, что где‑то среди льдов существует тёплая, подогреваемая подземным теплом, земля — ведь летят же куда‑то на север птицы…

(Много позже то же самое я слышал от Отто Юльевича Шмидта; правда, он, как человек знающий и понимающий всё, говорил, что птицы, скорее всего, просто теряют ориентировку от магнитных бурь и полярного дня — и летят не туда, и просто погибают во льдах… Но и он позволял себе чуть‑чуть верить в неоткрытые земли.)

Мы договорились, что я по приезде в Россию произведу необходимые приготовления, а Антуан, в свою очередь, вызовет меня в Мурманск или Архангельск — куда приведёт шхуну. Вот просто сразу. День в день…

Мой поезд отправлялся, и уже из тамбура я крикнул ему:

— А как поживает Жюли?

Он улыбнулся ещё шире, чем обычно. Поезд дёрнул и медленно покатился, и Антуан пошёл следом.

— Слава Богу, Николя, она умерла! Ещё до того, как всё это началось! В мае четырнадцатого! Представляете? Всё цвело, белые акации, я возил её по бульвару в кресле, она уже не могла ходить, но она была так счастлива!..

В Париж я съездил зря.

Уже в Мурманске я начал готовиться к экспедиции: в частности, купил оленью доху. Как она мне потом пригодилась!..

Антуан ничего о себе не сообщил. Только два года спустя я узнал, что он оказался одной из первых жертв испанки — как это тогда называлось, спылал на борту шхуны по пути в Архангельск.

Его похоронили в Баренцевом море.

Если у человека талант, это ещё не значит, что ему надо непременно найти применение.

Сестра Курта Воннегута

Ночью он сидел неподвижно, обняв колено, и пытался думать. Вероятно, думанье здесь было так же ненужно и бесполезно, как и дыхание, а потому быстро превращалось из необходимости в привычку. И уже как привычка — привыкало крутиться по накатанному, всё медленнее и медленнее. И вот теперь что‑то происходило, а мыслей всё равно не было. То есть они были, но вялые, ленивые и привычные, похожие на мышей в винном погребе…

Мысли были только про мысли, про то, почему нет настоящих мыслей.

Всё остальное по‑прежнему не вызывало ни восторга понимания, ни ужаса отторжения, ни желания вникать. Текло — и пусть течёт, стояло — и стоять будет…

Ещё когда отсиживались в том доме возле библиотеки, не зная, что делать дальше, Николай Степанович попытался применить некоторые доступные здесь методики стимуляции разума — но тщетно. Удавалось держаться над сонной одурью на уровне простого бодрствования, обыденного существования — без озарений и взлётов. И это даже не выводило из себя…

И сейчас, сидя без сна в звёздной ночи проклятого, зачарованного города, Николай Степанович решил попробовать ещё раз. Он лёг свободно, выбрал в небе звезду и стал думать ни о чём, выкидывая из сознания ленивых мышей, а с неба — лишние звёзды. Надо было добиться того, чтобы в голове образовалась великолепная пустота в тот самый момент, когда на небе останется одна последняя звезда.

Когда возникнет пустота, придёт постижение всего.

Сначала он долго и тщательно убирал мысли осознанные, привычные, которые день за днём мотались кругами — так навязчиво, что он давно перестал на них реагировать. Потом, немного расчистив пространство, стал выкидывать другие, тёмные и неосознанные, каждая из которых могла бы быть гениальной, если бы не исходящий от них запах затхлости. Это заняло сколько‑то времени и отняло сколько‑то сил. Число звёзд в небе уменьшилось раза в два. Потом он стал выкидывать мусор, всяческие обрывки и обломки, — их накопилось немало. И, наконец, принялся просто за пыль и грязь…

В небе оставалось четыре или пять звёзд, когда снаружи пришёл странный треск.

В ожидании парабеллума

Лагерь…

Я вот думаю: а надо ли про всё это рассказывать? Не потому, что нам тут было как‑то особенно плохо… тогда бы как раз стоило рассказать. Просто здесь было никак. Вот никак, и всё. Ни жарко, ни холодно. Не то чтобы очень скучно, но и не весело. Никак.

Ладно, скажу пару фраз, потому что выделять это наше «приключение» даже таким способом, как не говоря ничего, оставляя дыру, — это оказывать ему слишком много чести.

Ну, представьте себе: пятнадцать домиков, одна половина — нормальные, стационарные, под черепичными крышами, другая половина — щитовые, двухэтажные, окна закрыты наглухо и не открываются. В каждом щитовом доме двадцать четыре комнаты, в каждой комнате — шесть двухэтажных коек. Почти все койки заняты. Тиграна и Надежду Коминтовну поселили в старом доме, в маленькой (так примерно с железнодорожное купе), зато отдельной каморке, тётю Ашхен и Хасановну — в бараке, но в комнатке полупустой, там с ними была только одна пожилая леди из Турции, нас же с Петькой развели не только по разным комнатам, но и по разным баракам, хотя в Петькиной комнате была пустая койка; когда же мы стали просить и требовать, чтоб нас поселили вместе, нам ответили: нельзя, вы будете доминировать. Дескать, русские — они такие, всегда норовят доминировать. Это при том, что до нас русских в лагере не было. Откуда у них такой печальный опыт?..

Ирочку загнали вообще на другой конец лагеря, в самый крайний барак.

Ладно. Мы заселились, поужинали (жратва была пресной, никакой, но все успели проголодаться) — и пошли смотреть телевизор. Телевизоров было по одному на барак. По каким‑то причудам администрации переключать их было нельзя, каждый ящик показывал только один канал. Мы почти всей нашей толпой (без Ирочки и без тёти Ашхен — они отговорились усталостью и пошли спать) стали искать новости, чтобы хоть как‑то разобраться в царящем вокруг бардаке. И нашли.

Это был канал «Аль Джазира» на немецком — вернее, с немецким синхроном. Я довольно долго не мог приладиться к строю речи, к структуре фраз; но постепенно начало получаться. Впрочем, сюжет «К событиям в Швейцарии» и сам по себе был краток и непонятен — наверное, следовало знать историю вопроса, потому что кто такой Йоханн Акстельмейер и чем опасно его появление на слёте активистов кантонистского движения, я не имел ни малейшего представления. Но я теперь хоть знал, что противоборствующие стороны называются «банкисты» и «кантонисты». Швейцарский вопрос рассматривается в ПАСЕ, гуманитарная помощь поступает из, вопрос о применении силы отнесён в компетенцию, «Врачи без границ» требуют, а им отвечают, и наконец правительство Швейцарии в изгнании (Лондон) объявило неправоспособным правительство Швейцарии в изгнании (Вена), на что правительство Швейцарии в изгнании (Оттава) направило ноту…

Репортаж из Москвы был не в пример занимательнее. Помните, бандит спрашивал нас о золоте партии? Так вот, обнаружилось окаянное. Из него Церетели изваял своего Петра с рулём и поставил на берегу Москва‑реки, лишь слегка прикрыв золото сусальной бронзой. Недаром, ох недаром хитрый новономенклатурный скульптор хотел вывести статую за границу под предлогом, что это Колумб! Но теперь, после пожара на близлежащем химкомбинате, прошли какие надо дожди, бронзовая облатка превратилась в облупку, и нахищенное за десятилетия репрессий и ГУЛАГа золото вновь стало доступно глазу простого народа. А что доступно глазу, бывает доступно и ножовке…

Показали: по опутанной какими‑то сетями статуе, как муравьи, ползают трудящиеся и пилят, пилят, пилят. Чем‑то это напоминало Клондайк в разрезе, только навыворот: там золото было вокруг, а люди, забравшись в толщу его, выгрызали ходы.

Омон бесновался вокруг, потому что его на статую не пускали.

…Потом, когда я уже собрался ложиться спать, ко мне привязались соседи — то ли братья, то ли просто земляки, потом я узнал, что они албанцы. Один был немного помладше меня, другой — постарше. Чего они хотели, я тоже сначала не понял. Постепенно выяснилось, что хотели они доминировать. Я удивился, почему нам с Петькой доминировать было нельзя, а им — можно. Я решил спросить об этом тётку, которая нас распределяла по комнатам, а заодно — перевязать руки, потому что ободрал я их довольно сильно. Но тётка уже ушла, а дежурный медбрат, Адриан, который обрабатывал мне ссадины и порватости, сказал, что с албанцами администрация старается не связываться и ночевать мне лучше где‑то в другом месте. Например, здесь. Сам он был из Голландии, человек широких взглядов, предложил мне травки и не обиделся, когда я отказался. Мы с ним сыграли партий пять в шахматы, он спросил, смотрел ли я «Бойцовский клуб» — а когда я сказал, что смотрел, но не в восхищении, он с оценкой согласился, но объяснил, что по его мнению тут, в Швейцарии, произошло что‑то подобное, ведь всё началось, можно сказать, с ролевой игры (сам он ролевик, классический толкинист и на самом деле не голландец, а итилиэнец, а потому знает, что говорит), которая вдруг вышла из‑под контроля. У них тут и серьёзная армия существовала по типу ролёвки: собрались, неделю по горам полазали, постреляли — и разбежались по домам, да и оружие с собой прихватили; вот в пандан этим настоящим полкам и дивизиям завелись полки игровые, по той же схеме организованные, только оружие пневмо — ну и не платили им за сборы, они сами всё за свои деньги делали. Разделились они, чтобы было с кем воевать, на две армии: городских и деревенских, «банкистов» и «кантонистов». А многие люди и в настоящей армии служили при этом, и в этих игрушечных войнах участвовали. И вот в какой‑то момент пошла путаница… Когда это было? Ну, трудно сказать, всё постепенно произошло, размазанно. Пожалуй, что прошлым летом ещё такого беспредела не было… А власть то у одних, то у других, договориться не могут ни между собой, ни с заграницей — в общем, бардак. НАТО вроде бы поддерживает городских, потому что кантонистов изредка бомбят, когда они сильно наглеют, но и банкистов кто‑то бомбит — может, и по ошибке, а может, для острастки… Когда я сказал, что ещё вчера в окружающем мире ни о чём не знали, он только махнул рукой: да знали, только никому никакого дела до этого не было. И, в общем, я даже на какое‑то время в это поверил, хотя внутри себя точно знал: ещё вчера в Швейцарии было спокойно.

Потом Адриана позвали, кто‑то на что‑то жаловался, а я улёгся прямо на перевязочный стол и уснул. Мне снилось, что гудят самолёты, земля содрогается от ударов тяжёлых бомб, а Лёвушка с броневика произносит речь, бросающую визжащих чёрных собак на штурм зверофермы… норки и песцы метались в панике в своих вольерах, а над воротами написано было огромными железными гремящими на ветру буквами: «Потерянносвинный невиннояйцевый индеец»…

И почему‑то во время этой атаки я понял, где мы допустили ошибку при расшифровке записки и что на самом‑то деле всё очень просто, но у меня не было сил проснуться.

Неправильно. Я хоть и не проснулся, но поднялся со стола; я был как зомби. Я знал, что мне нужно что‑то взять и что‑то с этим чем‑то сделать. Я взял пульт от телевизора и ткнул какую‑то кнопку. И стал ждать, что получится.

Йоханн Акстельмейер появился наконец на слёте кантонистов и объяснил, что во всём виноваты гнойные вонючие педофилы. Он был в чёрной кожанке и чёрном берете, из‑под которого широко торчали уши. Швейцарская революция попала в надёжные руки. Я выключил телевизор, снова забрался на перевязочный стол и наконец уснул без пальбы и драки.

Необычайные случаи обычно повторяются.

Карел Чапек

Маленький отель «Капри» на рю Бас, в «нижнем городе» Женевы, давно специализировался на японских туристах, и весь персонал очень неплохо изъяснялся на языке страны сакуры, гейш, хайку, оригами и сэппуку. Сегодня отель внезапно оказался переполнен, поскольку новая группа туристов прибыла, а та, на место которой она должна была поселиться, в аэропорт не выехала — ибо аэропорт уже был закрыт. То есть аэропорт впускал, но уже не выпускал. Причём как‑то так получалось, что та часть аэропорта, которая впускает, ничего не знала о другой его части, которая не выпускает. Их как будто разделили невидимой, но непрозрачной стенкой, через которую не проходили ни телефонные звонки, ни курьеры, ни просто спешащие по делам служащие.

В общем, спокойно прибывшая из Москвы группа в составе двенадцати туристов обнаружила в отеле раздражённых и напуганных соотечественников, которые объяснили им, что в стране переворот, власть непонятно у кого, с крыш стреляют, в озере тонут, в ресторане кормят неохотно — и вообще надо что‑то делать, а консульство бессильно, поскольку их всех арестовали. Туристов просили от отеля не отходить: в университетском городке, совсем рядом, шли митинги и демонстрации; кроме того, утром перестали работать JPS…

Нельзя сказать, что места для вновь прибывших (и очень обескураженных подробностями бытия) не нашлось. Место нашлось. Японцы очень покладистые и неприхотливые люди, а любой одноместный номер легко переоборудовать в двухместный…

Волею судеб Цунэхару и Итиро Симидзу как раз и оказались в таком номере, расположенном на верхнем третьем этаже и обставленном в традиционном стиле: ширма, циновки на полу, квадратный столик с чайным сервизом, ниша с неканонической, но свежей и запоминающейся композицией в стиле морибана… На стене висело длинное узкое зеркало, а напротив него — простая и лаконичная акварель: горизонт, два почти параллельных, но всё же расходящихся стебля тростника — и маленькая пёстрая птичка с расправленными крылышками.

Почти такая же акварель висела рядом с входной дверью, только там была ночь, горизонт угадывался, а стебли тростника подсвечивал летящий светлячок…

Как рудимент европеизма, в номере был камин, но его непросто было заметить за ширмой классической раскраски. Очень узкая дверь выводила на крошечный полукруглый балкон.

Согласно официальным, хоть и фальшивым, документам, Катаоки Цунэхару был на год младше соседа, поэтому он уступил ему очередь в душ. Им позвонили и сказали, что горячая вода может вот‑вот закончиться, потому что и электричество, и газ в отель подают с перебоями. Слушая шум воды, Цунэхару рассматривал акварели. Они были чисты, трогательны и наивны, но, скорее всего, вышли из‑под печатного станка где‑нибудь в южном Китае. Одновременно он размышлял о том, как исполнить свой замысел. Главное, не совершать глупых действий и этими глупыми действиями не навлекать на себя неудачу.

Он никогда в жизни ещё не был так близок к цели…