2015-06-16
328
Макама пятнадцатая
Сперва Абу Талибу показалось, что он действительно сошёл с ума.
Потом он подумал, что обознался.
Наконец он понял, что по коридору действительно идёт толстомордый бенедиктинец в жёлтой чалме. И даже не идёт — неторопливо движется, заглядывая в каждую нишу‑каморку, где томится на цепи очередной одержимый.
Воистину, скажет Аллах о чём‑нибудь: «Будь!» — и оно бывает!
— Брат Сулейман, сейчас я возложу руки тебе на обритую голову, а ты веди себя как вёл, — прошептал брат Маркольфо.
— Как ты сюда проник, садык?
— Тщеславием здешнего шейха, как же ещё? — монах говорил так, словно бубнил молитву. — Ну и ещё немножко денег. У тебя и вправду остались верные друзья, а саадитов ненавидит весь Багдад. Здесь полным‑полно здоровых людей! Один мешает наследникам, другой слишком честно судит, третий явный еретик, но в жилах его — кровь вашего пророка… Я пришёл открыто, под своим именем, как верный ученик медицинской школы в Салерно, и униженно молил шейха о науке. Сволочь этот Саадад! Он и вправду по живым людям на коне ездит! Ну да у меня спина крепкая. Теперь я здесь вроде послушника — горшки за вами выношу. Недолго тебе оковы терпеть: добрую сталь делают у вас в Андалусии! К ночи и покинем сию юдоль скорби… Я и кинжал твой захватил!
— Подожди! — Абу Талиб схватил его за руку. — Кажется, мы нашли то, что искали!
Глаза поэта в полумраке искрились.
— Иисусе сладчайший! — вырвал руку бенедиктинец. — Да ты и впрямь тронулся от пыток! Нашёл Ирем в преисподней!
— Здесь я встретился с тем, кто видел Ирем! — воскликнул Отец Учащегося. — Много лет он томится тут — тот, кого Маджнуном зовут!
— Ну вот, — вздохнул брат Маркольфо. — Опять Маджнун. Не многовато ли? Вроде только недавно от одного избавились… Ну, ладно. Ну, безумец. А почему, к примеру, не слепец?
— Он лишён зрения, — и как бы в доказательство Сулейман аль‑Куртуби закрыл глаза руками.
— Хорошо, — кивнул монах — ведь с умалишёнными следует во всём соглашаться. — Может, он ещё и дитя?
— Конечно, дитя! — едва не крикнул Абу Талиб. — Ведь всякий настоящий шаир — до смерти дитя! Так что всё сошлось, всё сбылось, всё насквозь пересеклось — так пронзает экватор земная ось!
— Хорошо, — сказал монах. — Стало быть, прихватим и его. Глупостью больше, глупостью меньше… О! К нам приближается отец‑настоятель!
Шейх Саадад всем своим видом словно бы намеревался показать человечеству, что оно, человечество, слишком много жрёт, пьёт и предаётся мирским удовольствиям, тогда как он, шейх Саадад, занят исключительно его, человечества, исцелением. Назвать его просто аскетом было всё равно что назвать палача Масрура озорником.
— Что ты скажешь, кафир, об этом пациенте? — голос шейха подобен был шороху старого пергамента или высохшей змеиной шкурки.
Брат Маркольфо отнял руки от выбритого черепа и почтительно сложил их перед грудью:
— Скажу, о муаллим, что бедняга вообразил себя крошечным тушканчиком или ему подобным грызуном. Мы с вами кажемся ему чудовищными великанами. Смотрите, как он грозно выставляет вперёд обломки передних зубов, словно готовясь к смертельной схватке. Недуг этого рода, согласно «Канону врачебной науки», лечится настоем паслёна и прохладными обтираниями. Дней через десять он у нас будет нормальным…
— Знай же, о невежественный франк, что нормальных людей в мире нет — один Аллах нормален, и он нормальнейший из нормальных!
— Всяк по‑своему с ума сходит, муаллим! — почтительнейше согласился монах. — У нас таких не лечат вообще, а просто следят, чтобы не натворили беды. Это оттого что мы в Европе скудны знаниями и скованы схоластикой. Вот я и решил стать первым в своём роде, потому и смиренно прошу права испить из сияющего источника вашей мудрости…
Вот уж по части лести шейх аскетом не был — мог поглощать её в неограниченных количествах.
— Согласитесь, муаллим, что безумие не минует даже членов богатейших семейств, а это сулит и возможности богатые…
Желтолицый старик неприятно рассмеялся.
— Мне по душе, кафир, что ты не притворяешься бескорыстным табибом вроде Ибн‑Баджи, ибо всякое знание и умение должно быть оплачено…
— Даром только птички поют, — вздохнул брат Маркольфо. — А у нас, бывает, и короли чудят. Если же излечу я от меланхолии принца Тарталью, то стану обеспеченным по гроб жизни. Присмотрел я уже себе один виноградничек…
— Десять лет, — сказал шейх.
— Не понял?
— Десять лет ты проведёшь в стенах благородного Маристана, не гнушаясь самой чёрной работой — тогда, возможно, я посвящу тебя в тайны помрачённого рассудка. Ещё десять годов уйдут на обучение. Если суждено тебе вернуться во Франгистан, ты будешь уже немолод…
Монах развёл руками:
— Да я и не ожидал, муаллим, что немедленно получу из ваших рук кувшин с чудесным зельем. Царство Божие трудом берётся. Зато потом получу кафедру в Болонье или в Салерно… Ещё бы — ученик великого Саадада‑Дин‑Джабави! Я даже придумал название своей грядущей профессии — психотерапевт!
— Кроме того, тебе предстоит принять истинную веру! — шейх многозначительно поднял палец.
— Ради страждущих я готов на всё! — поклонился бенедиктинец. — Разве может стать между истинным врачевателем и болящими презренный клочок кожи, взятый к тому же не с самого благочестивого места! Да ведь и пророк допускает такию — сокрытие своей подлинной веры! О том, что я стал правоверным, даже сам Папа Никанор не узнает. Кроме того, я же не собираюсь здесь двадцать лет платить налог на иноверцев!
Шейх как‑то странно на него поглядел, но продолжал:
— Ни тени подозрения в ереси не должно пасть на наш орден!
Монах по‑солдатски вытянулся:
— Не падёт, муаллим! Но всё‑таки разрешите мне заняться именно этим больным — уж очень интересный случай!
Шейх долго и тревожно молчал.
— Хорошо, — сказал он наконец. — Будут тебе и наука, и слава, и кафедра в вашей тупой салернской школе. Всё будет. Причём сразу. Только скажи мне… Назови имя, одно имя — кто тебя сюда послал? Кто послал тебя и твоего якобы безумного друга? Кого вы называете Наставником?
Абу Талиб вскинулся, загремев цепью.
— Не понимаю, — сказал брат Маркольфо. — Моим наставником, например, был фра Джованни Баптиста Арколе. Гнусный, доложу я вам, старикашка, еле от него отбился. Видимо, это у вас профессиональное, муаллим.
— Ну, двадцать лет мы ждать не будем, — сказал шейх и вцепился монаху в ворот рясы. — Ты сейчас же назовёшь мне имя, и мы покончим со всем. Быстро и безболезненно. На Маристан не распространяются никакие права и законы. Сопляк, кого ты надеялся провести? Да здесь открываются такие тайны, распахиваются такие бездны, о которых ты представления не имеешь. Как и о методах извлечения этих тайн из слабых человеческих тел. Масрур, Князь Гнева — простой мясник. Вы будете умирать долго… Хотя нет! Ты проживёшь подольше, чем твой сообщник. А ему, — он похлопал Абу Талиба по бритой голове, — искуснейший джяррах с помощью зубчатой круглой пилки срежет верхнюю часть черепа, и череп раскроется, словно горшок с шурпой. И я буду вонзать в эти якобы безумные мозги медные иглы, пока не найду место, ответственное за правдивость…
— Да уж, подлинный табиб, — сказал бенедиктинец. — Полные шальвары милосердия.
— …или пока это место не заработает у тебя, — продолжал шейх. Из краешка сизых губ старика побежала струйка слюны, но он не замечал. — Потом придёт и твоя очередь…
— Брат, — сказал Абу Талиб на латыни. — Задуши его. Я сейчас дёрну дедушку за ноги…
— …и сбежится стража! — торжествующе прошипел шейх Саадад на латыни же. — Ты силён, но у меня молодцы покрепче…
Брат Маркольфо стряхнул с себя шейха без всякого труда — высохшая рука, державшая мёртвой хваткой, разом разжалась.
— И столь же крепок их сон, — сказал он. — Иисусе сладчайший, как ладно ты устроил, что во всех монашеских орденах трапезы совместные! И что везде стоят чаши для омовения пальцев! И что здесь без ложек обходятся!
Абу Талиб вскочил на ноги — сколько позволила цепь.
— Ты что — отравил их всех? — задыхаясь, воскликнул он.
— Очухаются, — сказал монах. — А вот вам, муаллим, этого не обещаю. Он, представляешь, Соломон, жрать ничего не жрал, а только пил из этой чашки в знак скромности и самоуничижения… Если ты начальник, то и нечего скромничать! Вот стану Папой — ни за что не буду нищим на Пасху ноги мыть и воду пить, отменю этот обычай. Он многим жизни стоил…
Шейх ничего не отвечал, только хрипел и показывал пальцами на рот — видно, требовал противоядия.
— Можно, — согласился брат Маркольфо. — В обмен на тайны и бездны. Ишь чего выдумал — назови им наставника! И у тебя, небось, того же требовали?
Поэт не отвечал, только раскачивался на цепи из стороны в сторону.
— Ты невежда, муаллим, — безжалостно сказал монах. — Тебе не противоядие нужно, тебе ванна горячая нужна, покуда кровь не застыла совсем. Но до ванны ты не дойдёшь, а я тебя не понесу. Мне цепь нужно распилить, хоть я и не так искусен, как твой джяррах. Кстати, не забыть бы ему перед уходом все пальцы переломать. А ты, муаллим, если бы внимательно читал труды презираемого тобой Ибн‑Баджи, воистину Серебряного, то знал бы, что мозговое вещество нечувствительно к боли. Проклинаешь? Знал бы ты, насколько я проклят!
…Судьба, судьба — скоморох небес!
Только кровавая беспощадная месть утешит разбитое сердце самурая.
Д. Х. Шварц «По следу орла»
Катаоки Цунэхару и Итиро Симидзу уже на второй день почти подружились — как иногда могут подружиться два чопорных викторианских англичанина, оказавшихся на оккупированной бурами территории: то есть накрепко и очень близко, но только до перехода через линию фронта. Цунэхару отрекомендовался историком, преподавателем провинциального актёрского колледжа; это был очень удобный образ, он позволял объяснять все свои чудачества любовью к профессии. Итиро Симидзу был средней руки чиновником в министерстве транспорта. Кроме того, он был членом фан‑клуба Эдогавы Рампо. Кто такой Эдогава Рампо, простой деревенский самурай Цунэхару не знал. В чемодане у Симидзу нашлись два двухлитровых кувшина сакэ «Красный журавль», баночка маринованных слив и коробка сыра. Цунэхару выставил купленное в Москве острое сушёное мясо, которое следовало нарезать тонкими полупрозрачными ломтиками, и приобретённый уже здесь, в аэропорту, швейцарский нож — как раз для нарезания этих ломтиков. Оба сочли, что в походных и даже осадных условиях ничего лучшего просто не придумать.
На балконе как раз нашлось место для двоих. Они сидели, пили из маленьких фарфоровых чашечек сакэ, смотрели вниз на пустую и замусоренную рю Бас с закрытыми витринами магазинов, и разговаривали о нелепой сущности человечества. Человечество никогда не понимало себя, а когда ему начинало казаться, что оно приближается к пониманию, незамедлительно что‑то случалось…
Потом этот разговор плавно перетёк на нелепую судьбу самого Итиро Симидзу. Он трижды пытался жениться на хорошеньких девушках, но как только он делал предложение, обязательно что‑то случалось. Одну девушку увёз новозеландский миллионер, другая приняла католичество и постриглась в монахини, третья, самая красивая, сменила пол и стала мальчиком. Итиро должен сказать по секрету: у него вообще не было женщины. Никогда. В юности он следовал даётэ, а значит, блюл воздержание в целях внутреннего совершенствования; а с годами у него развилась непомерная застенчивость. Да, он очень застенчив с женщинами, потому что у него вот здесь, на плече, родимое пятно в виде иероглифа «тогу». Цунэхару не знал, что такое «даётэ» и как простой иероглиф способствует застенчивости, но выяснять ничего не стал, полагая это праздным любопытством.
Он постепенно, шаг за шагом, подталкивал своего нового друга пооткровенничать о странном того поведении в Москве — что именно подвигло его на похищение древней яшмовой чаши? И с удивлением выяснил, что Итиро воспринимает чашу как неотъемлемую данность, как свою руку, как воздух. Да, он её взял там, на столе, но как он её мог не взять?.. нет, это было бы невозможно… Не тяжкий долг, который заставлял действовать самого Цунэхару, а что‑то более естественное, поскольку неосознаваемое, инстинктивное, почти животное — двигало Итиро. И Цунэхару подумал, что его друг Итиро Симидзу — всего лишь раб чаши, тогда как он, Цунэхару — её страж и спаситель.
Ему сразу стало легко.
