Парадиалог как привилегия политических шутов

Еще немного побалаганим - уже ничей опыт не

понадобится.

В. С. Черномырдин. Выступление в Государственной Думе 03.09.1998.

Когда бывший американской президент Ричард Никсон вес­ной 1994 г. прилетел в Москву, он непременно захотел встре­титься с В. Жириновским, о котором после парламентских вы­боров 1993 г. западные газеты писали как об «угрозе молодой российской демократии». Однако после встречи с лидером ЛДПР ветеран американской политики заявил: «Господин Жиринов­ский - безжалостный и опытный демагог... Но после того, как я познакомился с его взглядами по широкому кругу тем... я го­тов разделить мнение президента Украины Леонида Кравчука: ему не быть избранным президентом России». Причину ограни­ченности карьерного роста Жириновского Никсон усмотрел в шутовском характере его политического поведения. Сославшись на неназванного функционера из ЛДПР, Никсон заметил, что Жириновский «намеренно избрал для себя этот экстравагант­ный имидж "святого дурака". На протяжении веков юродивые

¹ Алтунян А. Г. От Булгарина до Жириновского. Идейно-стилистический анализ политических текстов. М.: Российск. гос. гуманит. ун-т, 1999. С. 135 и далее.

находились в оппозиции, но благодаря именно своей неординар­ности избегали жестокого обращения с собой. И хотя россияне всегда снисходительно относились к этой публике, они никогда не избирали их в лидеры»¹.

Такая оценка Жириновского человеком со стороны вполне согласуется с оценками российской политической культуры, разделяемыми многими отечественными авторами. Если мы взглянем на политические нравы России 90-х гг. XX в., то без труда обнаружим многочисленные черты политического шутовства или — если брать несколько шире — театрально­сти. Заметим попутно, что политическая культура есть преж­де всего культура общения, а эта последняя имеет не только национальные и региональные вариации, но и модификации во времени². Временные вариации политической коммуника­тивной культуры точно соответствуют сменам политических режимов в стране. В этом смысле можно говорить о коммуни­кативно-стилистическом своеобразии любого политического режима.

Эпоха Ельцина в России - это, помимо прочего, период рас­цвета политического балагана и политической версии специ­фического черного комизма, характерного для «лихих 90-х». Шутовство было присуще многим известным и малоизвестным политикам, но прежде всего, самому российскому президенту. Если публичные выступления раннего Ельцина - периода ком­мунистической опалы и острой борьбы за власть с Верховным советом - отмечены мессианской театральностью харизматика, то поздний Ельцин (вторая половина 90-х) как бы надевает на себя маску клоуна или шута. Известный российский политик В. В. Игрунов пишет о «политической буффонаде» Ельцина как суррогате реальной политики³. В самом деле, выступления пре­зидента России все в большей мере оказывались даже не реча­ми, а шутовской «мимодрамой», если воспользоваться метким бартовским выражением⁴.

¹ Никсон Р. На российской политической сцене царит хаос // Известия.
1994. 31 марта. С. 4.

² Luckmann Т. Das Gesprach // Das Gesprach. Munchen: Wilhelm Fink 1984.
S. 56.

³ Игрунов В. Мюнхенская речь Путина - это реальная политика // IGRUNOV.
RU (9.03.2007 г.): http://www.igrunov.ru/vin/vchk-vin-civil/globaliz/amer_
world/1173434611, html.

⁴ Барт Р. Война языков // Избранные работы: Семиотика, Поэтика. М.: Про­
гресс, Универс, 1994. С. 538.

Речь идет не только о мимодрамах вроде дирижирования военным оркестром в Берлине весной 1995 г. Не менее скан­дальным, если задуматься, является факт официального сце­нического признания Ельцина, состоявшийся после его доб­ровольной (и весьма эффектно инсценированной) отставки в конце 1999 г. Интернетовский еженедельник «Российские по­литические портреты» с гордостью сообщал в январе 2000 г., что «первый президент России Борис Ельцин стал обладателем Российской независимой премии в области высших достиже­ний литературы и искусства «Триумф» - статуэтки «Золотой Эльф». Член жюри премии, художественный руководитель Большого театра Владимир Васильев сказал Ельцину, вручая ему премию в Большом театре: «Ваш приход был триумфаль­ным и не менее триумфальным становится Ваш уход»¹. Лю­бопытно, кому еще были вручены премии: писателю Василю Быкову, драматургу Александру Володину, дирижеру Валерию Гергиеву, актрисе Марине Нееловой и миму Вячеславу Полу­нину. И «политическому клоуну» Ельцину. В России, таким образом, был публично узаконен особый вид искусства - поли­тическая клоунада.

Это полностью отвечало расцвету шутовских политических партий после расстрела Верховного совета в октябре 1993 г. и созыва неопасной для режима Думы. В этот период возника­ют партии любителей бани, пельменей, портвейна, пружинных постелей. Регистрируется Банановая партия, партия соблазнен­ных и покинутых, партия Веры, Надежды и Любви, партия по­страдавших от властей и обездоленных и т. д. и т. п. По словам Д. А. Левчик, апогеем деятельности такого рода «политических юмористов» стало выдвижение трех избирательных объедине­ний на выборах в Госдуму в 1995 г., причем по количеству на­бранных голосов эти блоки обошли такие «серьезные» партии, как ПРЕС Сергея Шахрая и «социал-демократы» Г. Попова². Воистину, не только в российском телеэфире, но и в самом про­странстве российской политики серьезное и несерьезное, смех и горе были инвертированы и травестированы, как в карнаваль-

¹ Премия в области высших достижений литературы и искусства «Триумф»
вручена первому президенту России // Российские политические портреты,
№ 1(25), 10.01.2000. http://www.businesspress.ru/newspaper/article_mld_33_
ald_4821.html.

² Левчик Д. А. Политический «хэппенинг» // Социологические исследования.
1996. № 5. С. 54.

ном дискурсе. Д. А. Левчик подчеркивает, что аналогов такого рода политического шутовства на Западе практически нет¹.

Впрочем, надо заметить, что упомянутая (исключительно позитивная) оценка Ельцина как артиста, как бы компенсирую­щая его непопулярность как политика, оказывается удивитель­но созвучной благосклонной оценке российского президента на Западе. Примечательно, что многие западные авторы, весьма злобно отзывающиеся о «чекисте Путине», по контрасту, имен­но в шутовском имидже Ельцина усматривают признаки его «природной демократичности». Так, журналист немецкой «Die Zeit» Й. Фосвинкель в своей статье на смерть Ельцина отмечал, что тот «со своими противоречиями, своими импульсивными решениями и наивными обещаниями часто был очень близок своему народу... был именно человеком из народа, которым вос­торгались как шутом и балагуром»².

Разумеется, сказанное о политическом артисте Ельцине тем более уместно в случае артиста Жириновского. Соловьев в одном из выпусков своей телепередачи «К барьеру!» не без основания представлял Жириновского как «одного из старожилов россий­ской политической сцены», как «самого яркого ее актера». (Пе­редача «К барьеру!», теледуэль «Жириновский-Новодворская», эфир НТВ от 11.12.2003).

Шутовское поведение президента страны или Жириновско­го, как лидера крупной партии, а позже вице-спикера нацио­нального парламента, может служить типичным примером «эс­тетизации политики», когда она оценивается в первую очередь по критериям зрелищности и развлекательности, а не по своему предметному содержанию. Но как раз эта черта, как мы отме­чали ранее, характеризует парадиалогическую коммуникацию. В этом смысле парадиалог можно считать одним из проявлений эстетизированной политики.

О том, что поведение политиков в парламенте или во время телевизионных ток-шоу обнаруживает явное, отнюдь не толь­ко метафорическое сходство с театром, мы уже выше упоми­нали. А. Плуцер-Сарно проанализировал речи, произнесенные в Государственной Думе в период отставки С. В. Кириенко и утверждения в должности Е. Примакова (31 августа - 7 сен­тября 1998 г.), дабы проиллюстрировать свой тезис: думские те-

¹ Там же. С. 53.

² Voswinkel J. Ein Mann seines Volkes // ZEIT online, 24.4.2007. (http://www.
zeit.de/online/2007/17/jelzin-rueckblick).

атрализованные шоу обнаруживают черты преемственности по отношению к фольклору, к народному театру прошлых веков, прежде всего, к народному балагану¹.

По словам А. Плуцер-Сарно, «сама Дума в целом уже давно стала фольклорным персонажем, героем народных анекдотов и историй»². Рассматривая выступления думских депутатов под этим углом зрения, российский лингвист обнаруживает в них «и сказку, и похоронные причитания, и элементы народного те­атра»³. Особенно убедительно описывает он в терминах фольк­лора поведение Жириновского, относя его к жанру «балаганной хохмы». Жириновский, по мнению А. Плуцер-Сарно, претенду­ет на славу балаганного «деда» и «предводителя» всего балаган­ного думского действа. Для этого фольклорного персонажа было характерно, что он не только шутил и паясничал, "толкая" аб­сурдные речи, но также «пародировал сильных мира сего, бра­нился и постоянно издевался надо всеми: и над актерами, и над зрителями»⁴.

К характерным чертам поведения балаганного деда (и одно­временно Жириновского) А. Плуцер-Сарно относит следующие:

тотальная брань в контексте игры: кто сильнее и остроум­
нее выругается, а не глубже и умнее обсудит вопрос;

шуточки, прибауточки, издевки, насмешки, эротические
намеки.

перескакивание с темы на тему, бессвязность.

кривляние, (само-)пародирование, передразнивание.

выворачивание и переворачивание основных дискурсивных
оппозиций: плохого и хорошего, истинного и ложного, высокого
и низкого и т. д.

квазиюродствующий, псевдогероический пафос.

доведение до абсурда фактов, идей, тезисов и т. п.

Эти черты оказываются удивительно сходными с теми, ко­торые мы уже упоминали при анализе теледуэли Жиринов­ский-Проханов, а также при описании дискурса инфо- и кон-фронтейнмента. Соответственно, проявляются они не только в шутовском имидже Жириновского. В той или иной мере они

¹ Плуцер-Сарно А. Российская Дума как фольклорный персонаж. Пародия,
плач, исповедь и пасквиль - жанры русской политики // Логос. 1999. № 9.
С. 65-79.

² Там же. С. 78.

³ Там же. С. 65.

⁴ Там же. С. 67.

присущи публичному поведению многих российских полити­ков. Поэтому неслучайно сравнения Думы с балаганом, коме­дией, зрелищем и театром широко распространены не только среди населения, но и среди самих депутатов как участников думских дебатов.

А. Плуцер-Сарно замечает, что и спикер Госдумы Г. Н. Селез­нев «как главный "директор" думского театра» был вынужден «держаться в жанровых пределах, в рамках которых невольно оказывалась теперешняя Дума. Он как бы претендует на роль думского "деда^шутника»¹. Не в меньшей (если не в большей) мере это относится к спикеру Думы первого созыва И. П. Рыб­кину, и к премьер-министру В. С. Черномырдину, и к президен­ту Б. Н. Ельцину. Едва ли не все ключевые фигуры публичной политики «лихих 90-х» обнаруживают балаганно-шутовские черты в своем поведении, которое как бы плавно переливается в свои шутовские прообразы из передачи «Куклы»².

Любопытный анализ шутовского дискурса в аспекте диа­логовой коммуникации предпринимает немецкий философ Вольфганг Изер. Он также отправляется от отмеченного нами социального статуса шута, подчеркивая, что традиционно «шут есть фигура удвоения, которая обычно обнаруживает себя как зеркальная инверсия властителя»³. Что в дискурсе властителя отражает и одновременно инвертирует шут? Прежде всего, «мо­нологическое слово узурпатора», считает Изер.

Если в монологическом мире господина для языка действуют жесткие прагматические нормы, то в шутовской речи, напро­тив, открывается бесконечная семиотическая игра различных смысловых форм и уровней. В результате в речи шута начинает­ся неудержимая череда смысловых опрокидываний и пародий. Ссылаясь на М. Бахтина, В. Изер говорит о «карнавализации» шутовской риторики⁴. В самом деле, шутовские черты в пове­дении российских политиков вполне отвечают карнавальному языку, для которого характерна «своеобразная логика "обратно-сти" (a l'envers), "наоборот", "наизнанку", логика непрестанных перемещений верха и низа ("колесо"), лица и зада, характерны

1 Там же.

² А. Плуцер-Сарно опять-таки абсолютно прав, отмечая глубокую закономер­
ность в появлении этой передачи на российских телеэкранах. См.: Плуцер-
Сарно А. Российская Дума... С. 78.

³ Iser W. Dramatisierung des Doppelsinns in Shakespeares As you like it // Das
Gespräch. München: Wilhelm Fink, 1984. S. 344.

⁴ Ibid. S. 349.

разнообразные виды пародий и травестий, снижений, профа­нации, шутовских увенчаний и развенчаний»¹. Карнавальный мир - и это тоже характерно для шутовского, парадиалогиче-ского дискурса в политике - «строится в известной мере как пародия на обычную, то есть внекарнавальную жизнь, как "мир наизнанку"»².

Карнавальную риторику шута Изер называет также «рито­рикой двусмысленности»³, что кардинально отличает ее от пред­метного обсуждения реальных проблем, где востребованы стро­гие и однозначные формулировки. Речь шута как бы отвязана от своего предмета, она скорее играет с ним, чем служит его выражению (т. е. не выполняет строгую функцию информиро­вания о предмете речи). Двусмысленность шутовской речи дос­тигается различными логическими (парадоксы), чисто речевы­ми (каламбуры) и квазихудожественными (гротеск) способами. В любом случае речь идет о нарушении привычной семантики языка, причем нарушении, вызывающем комический эффект. Все названные способы производства двусмысленности струк­турно схожи, и они тесно переплетены в шутовском дискурсе. Бахтин отмечал родственность гротеска в искусстве парадок­су в логике⁴, а то, что мы сегодня на французский манер на­зываем «каламбуром», древние греки именовали парономасией (παρωνομαςία), где приставка «παρα-» отражает и тип дискурса, родственный /шрадиалогу.

При этом двусмысленность касается здесь не только слов и мыс­лей. В современном парадиалогическом дискурсе имеет место чер­та, обычно относимая к свойствам постмодернистского сознания: контаминация, оборотничество и пародирование самих коммуни­кативных рамок, жанров, стилей, опор, фигур и пр. Пафос эпи­ческого повествования переходит здесь в анекдот, трагический об­раз неожиданно оборачивается ироническим и т. д. В этом именно смысле парадиалог не знает, где смех, а где горе. Происходит языко­вая онтологизация шутки: из фиктивного дискурса она становится частью реального, квазипредметного описания. Она не может быть предметной и реальной по своей природе, но она функционирует в качестве таковой, и это делает ее частью парадиалогическо-

го дискурса с его специфической фиктивностью. Трагизм эпи­тафии может обернуться здесь комизмом саморекламы, как в одной лингвистической шутке с надписью на могильной плите: «Здесь покоится прах Юджина Джерома Смита, чья безутешная вдова держит отличный ресторанчик на 94-й авеню, который всегда к вашим услугам с шести утра»¹.

Но в парадиалоге такого рода шутка становится частью как бы «серьезного» дискурса. Так, в своей теледуэли Жири­новский и Проханов скорбят о трагической судьбе России, но постоянно оборачивают эпитафии по «великой России» в рек­ламу своей политической лавочки. Аналогичные сюжеты мы встречаем и в дискурсивном пространстве Госдумы. Жиринов­ский, начиная одно из своих выступлений с пафосных слов о национальной трагедии («трупы каждый день появляются у нас в стране, каждый год у нас миллион человек погибает...»), резко завершает свою речь банальной рекламой: «Все спокой­но. Давайте сохраним это. Ведь от того, что будет за этим, очень плохо будет всем. Я свою книгу закончил - «Последний вагон на Север», она поступает на прилавки книжных магази­нов {Смех, шум в зале)»².

Указанное свойство парадиалога маркирует качество его специфического драматизма и в особенности комизма, который одновременно и близок карнавальному смеху, и существенно от­личен от него (этот момент мы рассмотрим немного позже).

Драматизм политического диалога может быть вызван объективным драматизмом социального контекста, в котором пребывают участники политической коммуникации. Таков именно случай нормального предметного разговора (собствен­но диалога) о политике. В случае же парадиалога драматизм достигается за счет шутовской позиции хотя бы одного из уча­стников общения.

«С позиции шута, - справедливо замечает В. Изер, - рече­вые действия фигур представляются только как возможности, содержащиеся в семиотической игре двусмыслицы. И драма­тической эта игра является в той мере, в какой имеет место один из случаев: либо когда играть можно только с потерями (если нужно действовать), либо когда все действие само себя

¹ Бахтин. М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневеко­
вья и Ренессанса. М.: Худож. лит. 1965. С. 16.

² Там же. С. 16.

³ Iser W. Dramatisierung des Doppelsinns... S. 348.

⁴ Бахтин. М. М. Творчество Франсуа Рабле... С. 40.

1. Цит. по: Санников В. 3. Русский язык в зеркале языковой игры. М.: Языки русской культуры, 1999. С. 450.

2. Государственная Дума: стенограмма заседаний. Весенняя сессия. М.: Извес­тия, 1995. Т. 13. С. 100.

отрицает (если игрой овладевают так же, как и шут)»¹. Так что диалог с шутом непременно оказывается коммуникативной не­удачей для «серьезного» собеседника. И все серьезные попытки вернуть шутовскую речь к однозначности воспринимаются как абсурдные и смешные, как часть комического шоу. Серьезно ре­зонерствующий персонаж возле шута - это его классическое до­полнение. Он для него - коммуникативный ассистент, оттеняю­щий серьезностью и однозначностью своих суждений парадок­сальную стихию шутовской двусмысленности. Возможно, здесь кроется одна из причин того, почему официальные преемники на высший пост в государстве избегают «круглых столов» с по­литическими шутами вроде Жириновского, зато предоставляют возможность своим соперникам оказываться там в роли шутов­ских «мальчиков для битья».

Одним из наиболее драматичных моментов парламентского дискурса постсоветской Росси стало выступление в Думе писа­теля А. И. Солженицына. Даже чеченская война, к обсуждению которой депутаты обратились только по свершившемуся факту, и даже криминалитет, эхом отозвавшийся в Думе убийствами депутатов, не идут в сравнение с этим событием по его реаль­ному драматизму. Выступление большого русского писателя в национальном парламенте - это классическая версия диалога слепого с глухими. Когда Солженицын говорит в равнодушную пустоту российского парламента «Я рассматриваю вас как Пя­тую Государственную Думу», он видит не сидящих перед ним людей, а свои собственные иллюзии. А глухими оказываются здесь практически все депутаты. Реакция на выступление Сол­женицына была нулевой. Его просто «подпустили к микрофо­ну», причем общий контекст думского балагана делал это вы­ступление бессмысленным в точном значении греч. слова атожод: когда сама речь исполнена смысла, но места (тотгод) у нее нет, т. е. она пребывает в фальшивом пространстве, которое превра­щает ее в нелепый и комический эпизод.

Есть вообще какой-то парадоксальный, трагический комизм в этом образе писателя, говорящего правду в пространство Гос­думы, где хороводят всевозможные шуты, «балаганные дядь­ки», «рыжие» и ряженые. Солженицын мнит, что обращается к «народным представителям», собравшимся после «коммуни­стического варварства» продвинуть страну в «цивилизованное

¹ Iser W. Dramatisierung des Doppelsinns... S. 349-350. 334

будущее». Но он не видит, что перед ним предстал не образ этого будущего, а ожившее прошлое русской средневековой ярмарки, что окружающие его лица мало чем отличаются от кривых фи­зиономий телепрограммы «Куклы», и что иначе и быть не мо­жет в полуавторитарной государственной системе, взявшей курс на идейно-политическую реставрацию. Глубочайший драматизм ситуации состоял также в том, что, с одной стороны, текст Сол­женицына стал едва ли единственным за всю историю первого думского созыва, в котором содержалась честная и правдивая (пусть и не без идейных иллюзий) оценка происходившего в стране. С другой же стороны, русский писатель не мог признать эту Думу пародией на парламентаризм, даже на перестроечный парламентаризм. Это рождало бы в нем колоссальный когни­тивный диссонанс.

Итак, мы фиксируем шутовство как отличительную черту культурно-коммуникативного контекста, в котором практику­ется парадиалог. Теперь мы можем конкретизировать этот тезис двояким образом. Во-первых, мы можем уточнить социально-политический контекст и задаться вопросом, какой тип полити­ческого строя (режима) предполагает политическое шутовство? Во-вторых, мы можем уточнить собственную специфику пара-диалогического дискурса и спросить: каким образом позиция шута задает некоторые внутренние характеристики (пара-)диа-логов с его участием?

Прежде всего, сама фигура шута, несомненно, указывает на традиционный (архаический) тип политической культуры, и если шутовство становится релевантным в коммуникативной культуре наших дней (как в лихие 90-е в России), то это верный признак ее «архаизации». В этом смысле стоит согласиться с мнением А. Плуцер-Сарно о том, что в 90-х гг. российская Дума выполняла функцию, прямо противоположную возложенной на нее обществом мисии модернизации («менять традиции, созда­вать новые культурные стереотипы»). Дума, аккумулируя в себе традиции народного театра, оказалась, подобно средневековым формам народной смеховой культуры, в оппозиции к серьезным формам политики, стала их вторым миром, их шутовским «за-зеркальем». Только вот серьезная политика имела тогда слабый выход на публику. Она делалась в ходе всякого рода закулис­ных «разборок», часто криминального свойства. Бесспорным свидетельством такого положения вещей стала, как известно, всеобщая криминализация политического языка.

В традиционном обществе шут был фигурой привилегиро­ванной. По словам Макса Глюкмана, ему было дано право на­смехаться над королем, придворными и владельцами замков. Любопытно, что британский антрополог рассматривает шута как важный элемент авторитарной политической культуры средне­векового общества. «В системе, - пишет он, - где другим было трудно осуждать главу политической единицы, мы находим институционализированного шутника, функционирующего на самой вершине этой единицы.., способного выразить чувства ос­корбленной нравственности»¹. М. Глюкман замечает также, что шуты многих африканских монархов часто были всякого рода эксцентриками. Кстати, подобно Глюкману, М. Бахтин тоже подчеркивает, что «права дурацкого колпака были в средние века так же священны и неприкосновенны, как права pileus'a (дурацкого колпака) во время римских сатурналий»².

М. Бахтин отмечает еще одну важную черту уникального социального статуса средневековых шутов: они «были как бы постоянными, закрепленными в обычной (т. е. некарнавальной) жизни, носителями карнавального начала», оставаясь «шутами и дураками всегда и повсюду, где бы они ни появлялись в жиз­ни»³. При этом шуты не были просто чудаками или глупцами (в бытовом смысле), равно как и не просто комическими актера­ми. Фигуру шута Бахтин рассматривает в контексте карнаваль­ной культуры, которую он считает пограничным феноменом, где «сама жизнь играет, разыгрывая - без сценической площадки, без рампы, без актеров, без зрителей, т. е. без всякой художе­ственно-театральной специфики - другую свободную (вольную) форму своего осуществления»⁴.

Аналогичная «пороговость» карнавальной культуры прочиты­вается и в российском политическом балагане как культурно-ком­муникативном контексте политических парадиалогов. Совершен­но очевидно, что правовой и даже в известном смысле моральный иммунитет политиков вроде Жириновского, с их оскорбительны­ми и экстремистскими заявлениями, драками в прямом эфире и прочим, обнаруживает аналогичную ситуацию: права политиче­ского дурацкого колпака священны и в России XXI в.

¹ Gluckman M. Politics, Law and Ritual in Tribal Society. Chicago: Aldine
Publishing Company, 1965. P. 102.

² Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле... С. 102.

³ Там же. С. 13.

⁴ Там же. С. 12.

Но при этом у современных политических шутов тоже есть своя привилегия: говорить правду о положении в стране, при­чем с самых высоких трибун. Кто поспорил бы сегодня с утвер­ждениями Жириновского от 1995 г., сделанными им в Госдуме: «Каждый год один миллион россиян умирает... Вся наша про­мышленность продана за 7 миллиардов при цене 200 миллиар­дов... Руководитель страны говорит: "Шамиль, тебе куда авто­бусы подать?"...Всех наших ученых мы выбросили за рубеж... Что, у Козырева - внешняя политика?»¹ и т. д. Но кто поверит, что эти правдивые положения из (пара-)диалога «оппозиции» с властью могли восприниматься последней серьезно? В лучшем случае они воспринимались как карнавальная критика полити­ческого режима в устах его институционализированного шута.

В известном смысле фигура средневекового шута позволя­ет лучше понять феномен российского политического диалога, чем общее понятие политической театральности, которое мы анализировали с использованием гофмановского методологиче­ского инструментария. Лучше, потому что «шутовство» точно отражает специфику культурно-коммуникативной ситуации в российской политике 90-х гг. XX в. Разумеется, политическая культура постсоветской России не знает шута в смысле древних и традиционных обществ, зато политическое шутовство как тип коммуникативного поведения у нас налицо. Поэтому сравнение с традиционным шутовским дискурсом может дать некоторые важные ключи для понимания современного политического парадиалога.