Политический парадиалог как «словесный карнавал»

Все красивы в карнавале - даже уроды.

Н. Евреинов

Выражение «словесный карнавал» или «карнавализация речи» принадлежат, как известно, М. Бахтину², и оно очень точно передает существенные моменты любого парадиалогиче-ского дискурса.

¹ Государственная Дума: стенограмма заседаний. Весенняя сессия. 21 июля-
9 сентября 1995 г. М.: Известия, 1996. Т. 20. С. 64-66.

² Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле... С. 470.

Парадиалог можно рассматривать в очень разных ракурсах: в контексте политического действия (поведения), как проявление определенного жанра телевизионного ток-шоу, как разновид­ность парламентского дискурса, как элемент политического те­атра (или политической театральности вообще) и т. д. Но все эти аспекты парадиалога вполне объединяет черта, которую можно вслед за Бахтиным обозначить «карнавализованностью».

Напомним, что Бахтин считал карнавал «не художественной театрально-зрелищной формой, а как бы реальной (но временной) формой самой жизни, которую не просто разыгрывали, а которой жили почти на самом деле (на срок карнавала)»¹. Украинскому философу Н. Моженко это определение карнавала напоминает «украинскую политическую жизнь, наиболее ярко протекающую в Верховной Раде, как на сцене или точнее, даже на площади»². Деятельность украинского парламента он называет «карнавали­зованной (или театрализованной) политикой», справедливо про­водя параллели между Жириновским как «юродивым» россий­ской политики и его украинскими подражателями вроде Ната­льи Витренко ("Жириновским в юбке"). «То, что на это место у нас претендует женщина - замечает Н. Можайко, - наверно, не случайно. Бой-баба - непременный и весьма колоритный персо­наж украинского фольклора»³.

С фольклорным карнавалом политический парадиалог роднит именно то, что в обоих случаях речь идет о «языке в действии», о перформансе как части жизни, а не о театраль­ной пьесе о жизни. «Карнавал, - подчеркивал Бахтин, - не созерцают.., а живут в нем, живут по его законам, пока эти законы действуют, т. е. живут карнавальною жизнью»'¹. Это же характеризует и парадиалоговые зрелища в политике, где бы они ни совершались: во время политического ток-шоу или на очередном заседании в Государственной Думе. Их участ­ники не просто смотрят театральную пьесу о политике, но проживают свою политическую жизнь. Это - та общая «се­мейная» черта, которая объединяет традиционный карнавал с любым политическим парадиалогом. Но это не значит, что природа последнего исчерпывается только этой чертой. Поли-

¹ Там же. С. 12.

² Моженко Н, В. Выборы как карнавал (2000) // http://www.mozhenko.8m.
com/vibor_l.htm.

³ Там же.

⁴ Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского... С. 163.

тический парадиалог может, например, приближаться по своему коммуникативному жанру художественному театру, что значит, иметь исполнителей и публику. В этом смысле традиционный карнавал ближе ритуалу, чем театру.

С фольклорным карнавалом политический парадиалог род­нит еще одна важная черта: он тоже есть «жизнь, выведенная из своей обычной колеи», (узаконенной и освященной), в какой-то мере «жизнь наизнанку», «мир наоборот», выступающий па­родией на внекарнавальную жизнь и подчиняющийся своеоб­разной «логике обратности»¹.

Но тут же сразу видно и различие между ними. Как и в любой другой человеческой сфере жизни, в политике тоже есть обычная жизнь с обычными диалогами - достаточно вспомнить властную рутину исполнительной власти с ее закулисными ге­шефтами и подковерной борьбой. Но карнавал как «мир наиз­нанку», как пародия на обычный мир не локализован так чет­ко (во времени и пространстве), как фольклорный карнавал. С другой стороны, он не локализован и не обрамлен так же четко, как любой литературный жанр в отличие от нелитературной, нефиктивной реальности. В этом состоит своеобразие карнава-лизованного мира политического парадиалога — в его диффузно-сти. Карнавализованной может быть не только часть публично­го политического дискурса, но практически вся парламентская деятельность, в особенности, если властные функции законо­дательной власти являются двусмысленными и/или декоратив­ными. Парадиалог в этом смысле может быть понят как часть «вялотекущего» политического карнавала, не локализованного в каком-то одном месте и на какое-то определенное время. И это существенно отличает такую карнавализованную деятельность, как от традиционного карнавала, так и от его «транспонировки на язык литературы»².

Карнавализация речи по своим социальным функциям ам­бивалентна. И она вряд ли когда выполняет только одну функ­цию - освободительно-революционную или консервативную. Скорее, в какой-то мере сразу обе эти функции, но с акцентом, определяемым контекстом данной ситуации и эпохи. В слу­чае ренессансного карнавала, видимо, важной была освободи­тельная функция, что определялось общим духом той эпохи:

¹ См.: Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле... С. 16.

² Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. М.: Худож. лит., 1972.
С. 206-207.

«смеясь, расставаться со своим прошлым» (К. Маркс). В эпоху раннего средневековья это наверняка было иначе. И современ­ные карнавалы и карнавализованные формы дискурса тоже оп­ределяются по-своему: постмодернистским духом релятивизма и скепсиса, а также реакцией на него, культурным и религиоз­ным фундаментализмом.

Правда, Бахтин несколько романтизирует творческо-обнов-ляющую функцию фольклорного карнавала, абстрагируясь от его чисто консервативной миссии, хорошо изученной антропо­логами. В конце концов, карнавал - это разновидность риту­альных практик, а одной из главных функций ритуала явля­ется коллективное внушение традиционных паттернов мысли и действия, причем более глубоких паттернов, чем те, что вре­менно подвергаются инверсии (отрицанию) в ходе карнавала. В этом смысле любой ритуал (и карнавал) - это «хитрость разума» традиционной культуры¹. С учетом этого, фольклорный карна­вал - это не только «рекреация слов и вещей, отпущенных на волю из тисков смысла, логики, словесной иерархии»², но так­же как бы свободное обретение ими того, что они обязаны — по логике ритуала - обрести: базисные ценности и образцы данной культуры, данного (со)общества.

Идеализация сугубо обновляющей функции карнавала (кар-навализованной мысли и речи) ведет, с другой стороны, к недо­оценке пародийного и даже сатирического элемента карнаваль­ных практик, хорошо известного в современных карнавалах, где часто высмеиваются (причем в достаточно грубой форме) всякого рода звезды, в том числе политические. Кстати, переда­ча «Куклы» и ее аналоги в других странах есть тоже типичный пример пародийно-сатирического элемента в современном кар-навализованном мышлении.

Но речь идет не только о современном карнавале. Бахтин, например, категорично отрицает пародийный статус эпизода тяжбы между сеньорами Лижизадом и Пейвино у Ф. Рабле, хотя содержание речей участников этой тяжбы и сама ее ком­позиция носят откровенно пародийный характер. Сатирический

¹ Кстати, М. Бахтин тоже подчеркивал генетическую связь карнавала как
«смеховой обрядово-зрелищной формы средневековья» с церковными празд­
никами, а также с «с древними языческими празднествами аграрного типа,
включавшими в свой ритуал смеховой элемент». См.: Бахтин М. М. Творче­-
ство Ф. Рабле... С. 13.

² Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле... С. 468.

элемент раблезинства тоже вполне естественно предположить, если учесть, какой сокрушительной и отнюдь не «возрождаю­щей» критике подвергалась в эпоху Ренессанса папская курия с ее системой фальшивых нравов. В известном смысле роман Рабле отражал не только дух народного карнавала, но и служил политическим памфлетом.

Обратимся к упомянутому эпизоду тяжбы в «Гаргантюа и Пантагрюэле», поскольку он важен не столько для полемики с позицией Бахтина (это не является собственным предметом нашего разговора), сколько из-за своих параллелей с парадиа-логическим дискурсом.

Первое, что бросается в глаза в качестве общей черты - это бессвязность речей и героев теледуэли (Жириновский vs. Про­ханов), и героев тяжбы (Лижизад vs. Пейвино). Сеньор Лижи-зад (истец) начинает свою речь так: «Милостивый государь! Что одна из моих служанок отправилась на рынок продавать яйца - это сущая правда. Так вот, она должна была пройти расстояние между тропиками до зенита в шесть серебряных мо­нет и несколько медяков, поелику Рифейские горы обнаружили в текущем году полнейшее бесплодие и не дали ни одного фаль­шивого камня по причине возмущения балагуров из-за распри между ахинеянами и мукомолами по поводу бунта швейцарцев, тьма-тьмущая которых собралась встречать Новый год, с тем чтобы после встречи, днем, накормить быков супом, ключи же от кладовых отдать девкам-судомойкам, — пусть, мол, те засы­пают собакам овса...»¹.

После нескольких бессвязных пассажей в речи Лижизада следует вывод, который к сказанному не имеет никакого смы­слового отношения: «На основании всего мною изложенного, милостивый государь, я настаиваю на том, чтобы ваше превос­ходительство высказало по этому поводу, как полагается, свое мнение с оплатой судебных издержек и возмещением проторей и убытков»².

В случае ответчика мы имеем зеркальное повторение той же операции. Начало речи сеньора Пейвино есть пример высокока­чественной галиматьи: «Милостивый государь и милостивые го­судари! Если бы неправду можно было так же легко различить и вынести о ней суждение категорическое, как легко заметить в

¹ Рабле Ф. Гаргантюа и Пантагрюэль. М.: Изд-во «Правда», 1991. С. 194.

² Там же. С. 197.

молоке мух, то мир - четыре быка! - не был бы до такой степе­ни изъеден крысами, как в наше время, и всякий приложил бы свое коварнейшим образом обглоданное ухо к земле, ибо хотя все, что противная сторона говорит по поводу формы и содержа­ния factum'a, имеет оперение правды, со всем тем, милостивые государи, под горшком с розами таятся хитрость, плутовство, подвохи...»¹. После нескольких подобных абзацев следует паро­дия на вывод: «На этом я заканчиваю и прошу, как и противная сторона, оплатить мне судебные издержки и возместить протори и убытки»².

Наконец, и судья, собственноручно сочинивший приговор, тоже следует этому же семантическому образцу. Аргументация приговора повторяет галиматеиную аргументацию в речах истца и ответчика: «Имея в виду, приняв в соображение и всесторонне рассмотрев тяжбу между сеньорами Лижизад и Пейвино, суд постановляет: «Учитывая мелкую дрожь летучей мыши, храбро отклонившейся от летнего солнцестояния, дабы поухаживать за небылицами, коим с помощью пешки удалось сделать шах и мат благодаря злым обидам светобоящихся ночных птиц, оби­тающих в римском климате с распятьем на коне, самостоятель­но натягивая арбалет, истец имел полное право...»³.

К этому так же бессвязно прикрепляется и смысл приговора: «Что же касается обвинений, взведенных им на ответчика, будто бы тот занимался починкой обуви, сыроедством, а также смоле­нием мумий, то они с колебательной точки зрения неправдоподоб­ны, что убедительно доказал упомянутый ответчик, на основании чего суд приговаривает истца к трем полным стаканам творогу, приправленного, разбавленного, трампампавленного, как ве­лит местный обычай, каковые стаканы он обязуется уплатить упомянутому истцу в майской половине августа. Упомянутый же ответчик обязуется доставить сена и пакли на предмет затыкания гортанных прорех, перекрученных устрицами, пропущенными через решето на колесиках. Будьте же снова друзьями, без оплаты издержек, и на этом судебное заседание закрывается»⁴.

Таким образом, все три героя судебного разбирательства -«истец» Лижизад, «ответчик» Пейвино и «судья» Пантагрю-

¹ Там же.

² Там же. С. 200.

³ Там же. С. 201.

⁴ Там же. С. 202.

эль – строят совершенно бессвязные речи, причем бессвязность, начинаясь на уровне отдельных выражений (вроде «майской половины августа»), усиливается на уровне предложений, а на уровне макроструктур становится совершенно «невменяемой». Очень похожую картину наблюдали мы и в тяжбе-дуэли поли­тика Жириновского с писателем Прохановым, которую «судил» журналист Соловьев.

Карнавальная бессвязность содержания дискурса строит­ся здесь по принципу «в огороде бузина, а в Киеве дядька», или - если вспомнить теледуэль Жириновский-Проханов - по принципу «Коммунист Ющенко ворует наш газ - где ваша-наша Красная армия?». Бахтин, упоминая приведенный выше эпизод романа Ф. Рабле, замечает, что для речей участников тяжбы ха­рактерна «абсолютно свободная карнавальная игра образами, не стесненная никакими смысловыми рамками», благодаря чему «границы между вещами и явлениями совершенно стираются и гротескный облик мира выступает с большою резкостью»¹. Это Бахтин и называет «словесным карнавалом».

Бессвязность, которую мы только что отметили, касается семантики речи героев, смыслового содержания их отдельных реплик. Но имеет место и прагматическая бессвязность, как результат нарушения правил построения осмысленного диало­га. Мы уже отмечали выше, как Жириновский в теледуэли с Прохановым вместо вопроса формулирует обвинение, хотя не он, а его вызвали на дуэль. Но эта подмена не мешает модера­тору Соловьву квалифицировать сказанное как «вопрос» и при­глашать к «ответу» Проханова, который, не смущаясь, вывали­вает аудитории свою форму обвинения. Аналогичным образом, и в тяжбе у Рабле судья Пантагрюэль, выслушав галиматью ответчика Пейвино после галиматьи истца Лижизада, ничуть не смущаясь, говорит истцу: «Что вы имеете на это возразить, друг мой?». Тот ему отвечает: «Ничего, милостивый государь, не имею. Я сообщил суду истинную правду, а теперь давайте, ради Бога, покончим с нашей тяжбой, - ведь мы оба основательно поиздержались (курсив наш. - С. П.)².

Помимо прагматической абсурдности вопроса Пантагрюэля, здесь стоит обратить внимание на абсурдность (для судебного заседания) мотивации тяжущихся сторон («мы оба основательно

¹ Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле... С. 470.

² Рабле Ф. Гаргантюа и Пантагрюэль... С. 200.

поиздержались»), а также установки «присутствующих предсе­дателей судов, советникой и докторов». Эта почтенная публика реагирует на тяжбу примерно так же, как телезрители на ду­эли в программе В. Соловьева: «Слышать-то мы, точно, слы­шали, да только ни черта не поняли. По сему обстоятельству мы просим вас una voce (единогласно) и умоляем: будьте добры, вынесите приговор, какой вам только заблагорассудится, и ех nunc prout ex tune (отныне, а равно и впредь), мы единогласно его одобрим и утвердим»¹.

Можно, правда, сказать, что у Рабле мы имеем литератур­ную фикцию, а у нас - разговор реальных политических дея­телей, весьма на такую фикцию похожий. Впрочем, справедли­вости ради надо заметить, что для социально-правовых реалий эпохи Рабле упомянутая тяжба сеньоров Лижизада и Пейви-но тоже не была совсем уж фантастическим явлением. Можно вспомнить, например, о многочисленных судебных процессах против крыс, мышей, гусениц, пиявок, снесшегося петуха и пр., которыми полны хроники европейских судов вплоть до XVIII в. Прения сторон в таких процессах были чрезвычайно длительные, сообщает Джеймс Фрэзер², и можно представить себе, что за (пара-)диалоги там велись.

Подробный анализ этого эпизода заставляет нас еще раз по­ставить важный методологический вопрос: о возможности ис­пользования литературных (более широко - фиктивно-художе­ственных) текстов для исследования реального политического дискурса. Валерием Демьянковым уже высказывалась идея «по­литологического литературоведения» как дисциплины, которая рассматривает дискурс с помощью литературоведческого инстру­ментария³. Нам представляется, что необходимость такого ана­лиза политического дискурса у нас в стране давно назрела. Не только «карнавализованность» российской политики, но и потен­циал русской литературы могут сделать политическое литерату­роведение национальным «брендом» отечественной политологии.

Но не надо упрощать дело: не любой художественный текст можно структурно наложить на реальный политический, и на-

¹ Там же. С. 200-201.

² Фрэзер Дж. Фольклор в Ветхом завете. 2-е изд. М.: Политиздат, 1990.
С. 482.

³ Демьянков В. 3. Политический дискурс как предмет политологической фи­
лологии // Политическая наука - 3. Политический дискурс: история и со­
временные исследования. М.: ИНИОН РАН, 2002. С. 35.

оборот: не всякий политический дискурс позволяет себя интер­претировать в терминах литературоведения. Выше мы сближали парадиалог Жириновский-Проханов с текстами из литературы нонсенса и абсурда, и условием такого сближения было общее нарушение правил семантической и прагматической связности текста. Но гораздо более сложным вопросом является общность дискурсивных рамок политических парадиалогов и диалогов в художественных текстах. В. 3. Демьянков не без основания отмечает, что литературоведческие методы особенно уместны при попытке охарактеризовать эффективность и полемичность политического дискурса. Другими словами, когда необходимо «знание фона, ожиданий автора и аудитории, скрытых мотивов, сюжетных схем и излюбленных логических переходов, бытую­щих в конкретную эпоху»¹.

Сопоставление современных политических ток-шоу литера-таурными эпизодами вроде упомянутый «тяжбы» у Рабле дает возможность, например, понять специфический комизм полити­ческого парадиалога как форму карнавализованного дискурса, а не как проявление идиотического или больного сознания. А это, в свою очередь, важно для понимания специфической фик­тивности политического парадиалога. Этот последний может быть, а может и не быть фиктивен в смысле художественно­го произведения, однако он всегда фиктивен в смысле игрового карнавализованного дискурса.

Есть еще один момент, который проблематизирует сравнение политических парадиалогов в стиле инфотеинмент с диалогами из карнавализованной литературы: можно ли считать полити­ческое ток-шоу произведением искусства, шоу-искусства? Если это так, тогда кто бы (по своему социальному статусу) в нем ни участвовал, - все оказываются материалом для художника. Разумеется, не все ток-шоу, тем более, политические ток-шоу, оказываются художественными перформансами. Но то, что де­лает, например, В. Соловьев, уже вполне отвечает искусству. Участники его шоу смутно понимают это, когда они теряют свой «коммуникативный суверенитет» как политики, как люди из «политического поля» (П. Бурдье). В некотором смысле участ­ники передачи Соловьева и впрямь выступают для него кукла­ми, а сама передача — переформатированной версией програм­мы «Куклы».

1. Там же. С. 43.

Переформатирование осуществляется здесь за счет сдвига рамок дискурса от искусства к жизни (место кукол занимают реальные политики), но коммуникативная рамка их общения от этого не меняет свой игровой статус; скорее, она становится похожей на карнавал как «саму жизнь, оформленную особым игровым образом»¹. Однако, строго говоря, это не карнавал, а карнавализованный художественный дискурс в виде ток-шоу как художественного перформанса. Таким образом, сдвиг ком­муникативной рамки не ведет здесь за пределы искусства, про­сто меняется его вид, в том числе сам тип карнавализованного дискурса.

Получается, таким образом, что используемое нами понятие политического парадиалога относится как к художественному, так и к нехудожественному дискурсу. Важно, чтобы этот дис­курс был в какой-то форме фиктивен. Рассмотренные нами слу­чаи политических парадиалогов дрейфуют между квазикарна­вальными и художественными перформансами. Видимо, любые формы политического парадиалога носят в той или иной мере карнавализованный характер.

При всем сходстве парадиалогического дискурса с дискур­сом героев Ф. Рабле, между ними заметны и различия. Отме­тим это в аспекте пародийности, крайне важной для любого парадиалога.

У Рабле мы видим пародию на средневековые судебные про­цессы, длящиеся годами и погрязающие в куче бумаг и бестол­ковых, фантастических аргументов. Пародируется построение диалога в суде, где судья не следит за логикой речи, не заинте­ресован в решении дела по существу, заменяя его видимым ре­шением. Одновременно здесь и пародия на тяжущиеся стороны, которые тоже интересуются не своей честью, а даровым бары­шом, чтобы на него выпить и закусить и т. п. Наконец, здесь па­родируется и поведение «присутствующих председателей судов, советников и докторов», которым тоже на все наплевать.

По словам М. Бахтина, тяжба раблезинских героев есть раз­новидность травестирования (как переодевание возвышенного в низменное, одной роли в другую роль) и одновременно - пароди­рования (как формы осмеяния и осуждения). Это хорошо видно уже в именах героев, в их подлинной мотивации, в назначенном наказании и в их реакции на решение суда (оба остались до-

вольны состоявшимся решением). Можно говорить о своеобраз­ной травестирующей пародийности у Рабле, но о парадиалоге Жириновского с Прохановым этого уже не скажешь.

То, что выглядело (получилось) как пародия объективно, из-за встречи двух ярких медийных звезд, не должно было быть (по замыслу передачи) пародией, но только симуляцией. Поли­тический парадиалог, будучи объективно разновидностью фик­тивного дискурса, претендует на серьезность - и в этом его главное отличие от карнавальности у Рабле, вообще от карна­вальной литературы.

Пародийность политического парадиалога есть факт, но скрываемый, камуфлируемый факт. Скрывается он симуляци­ей серьезности. Политическое ток-шоу не может признаться в своей несерьезности. Но средство, которое оно использует для сокрытия своей пародийности - симуляция - очень коварного свойства. Как только симуляция становится осознанной, сра­зу же становится понятной и пародийность. И тогда возникает эффект, который вреден и опасен для власти, инструментализи-рующей такого рода дискурс. Тогда то, что казалось средством эстетической и идеологической легитимации, вдруг оборачива­ется формой ее осмеяния. Теледуэль Жириновский-Проханов призвана была внушить идеологическое превосходство (циви­лизованность) постсоветского режима перед коммунистиче­ским, осужденным на сессии ПАСЕ. А в результате получилась страшноватая пародия на идейную беспризорность современной России.

Мы можем тоже сказать, что в анализируемых нами пара-диалогах создается своеобразное карнавальное восприятие по­литической и исторической жизни. Но сказать далее, вслед за Бахтиным, что при этом «события восприняты вне их обычного традиционного и официального осмысления, и потому они рас­крывают новые возможности для их понимания и оценки»,¹ мы уже не можем. Представляется, что это не совсем выполняется даже для карнавала, тем более это не так для карнавализован­ного мышления современных политических парадиалогов.

Конечно, игра слов в парадиалогическом дискурсе имеет из­вестный творческий потенциал. Однако он касается скорее язы­ка, чем выражаемой им мысли о политической реальности. Дву­смысленность парадиалогического дискурса, какими бы смы-

¹ Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле... С. 12. 346

1. Там же. С. 468.

еловыми инверсиями, шутовскими выходками, метафорически­ми изысками и пр. она ни сопровождались, способна освежить мысль только на поверхностно-речевом уровне. Участники пара-диалогов вроде теледуэли Жириновский-Проханов смеются над идиотизмом ходячих истин, избитых сюжетов и окаменевших выражений, и в этом их сила - в их чисто шутовской свободе. Но как любые шуты, они остаются частью стихии смешного, а потому не ставят под сомнение и даже более того - закрывают путь к сомнению - относительно более глубоких истин суще­ствующих социальных порядков. Кто смеется - тот согласен, а освежение языка отнюдь не всегда ведет к освежению мысли, зато часто к консервации ментальных стереотипов. И квазиб­редовая бессвязность парадиалога нисколько этому не мешает, скорее наоборот: она-то и создает условия для освежения языка вне освежения мысли.

Политический парадиалог - это не часть карнавальной куль­туры в традиционном смысле, как ее характеризует Бахтин в «Творчестве Ф. Рабле...» (литература вольных бесед, пародий­ные диспуты, смеховые диалоги и т. п.), но карнавализованный жанр современного политического общения (коммуникации), или - в более узком смысле - форма карнавализованного поли­тического диалога. Это, кстати, ставит вопрос о типологизации жанров политической коммуникации, который становится все более острым в связи с прогрессирующей эстетизацией полити­ки. Не все политические диалоги можно типологизировать по аналогии с художественным творчеством. Есть ведь масса тех­нических (как правило, закулисных) разговоров и диалогов. Но публичные диалоги вполне допускают такую классификацию.