ГЛАВА VII. В этот вечер театр почему-то был полон, и толстый директор, встретившийДориана и его друзей у входа

В этот вечер театр почему-то был полон, и толстый директор, встретившийДориана и его друзей у входа, сиял и ухмылялся до ушей приторной,заискивающей улыбкой. Он проводил их в ложу весьма торжественно иподобострастно, жестикулируя пухлыми руками в перстнях и разглагольствуя вовесь голос. Дориан наблюдал за ним с еще большим отвращением, чем всегда,испытывая чувства влюбленного, который пришел за Мирандой, а наткнулся наКалибана. Зато лорду Генри еврей, видимо, понравился. Так он, во всякомслучае, объявил и непременно захотел пожать ему руку, уверив его, чтогордится знакомством с человеком, который открыл подлинный талант иразорился изза любви к поэту. Холлуорд рассматривал публику партера. Жарастояла удушающая, и большая люстра пылала, как гигантский георгин согненными лепестками. На галерке молодые люди, сняв пиджаки и жилеты,развесили их на барьере. Они переговаривались через весь зал и угощалиапельсинами безвкусно разодетых девиц, сидевших с ними рядом. В партерегромко хохотали какие-то женщины. Их визгливые голоса резали слух. Из буфетадоносилось щелканье пробок. -- Ив таком месте вы нашли свое божество! -- сказал лорд Генри. -- Да, -- отозвался Дориан Грей.-- Здесь я нашел ее, богиню средипростых смертных. Когда она играет, забываешь все на свете. Это неотесанноепростонародье, люди с грубыми лицами и вульгарными манерами, совершеннопреображаются, когда она на сцене. Они сидят, затаив дыхание, и смотрят нанее. Они плачут и смеются по ее воле. Она делает их чуткими, как скрипка,она их одухотворяет, и тогда я чувствую -- это люди из той же плоти и крови,что и я. -- Из той же плоти и крови? Ну, надеюсь, что нет! -- воскликнул лордГенри, разглядывавший в бинокль публику на галерке. -- Не слушайте его, Дориан, -- сказал художник.-- Я понимаю, что выхотите сказать, и верю в эту девушку. Если вы ее полюбили, значит, онахороша. И, конечно, девушка, которая так влияет на людей, обладает душойпрекрасной и возвышенной. Облагораживать свое поколение -- это немалаязаслуга. Если ваша избранница способна вдохнуть душу в тех, кто до сих порсуществовал без души, если она будит любовь к прекрасному в людях, чья жизньгрязна и безобразна, заставляет их отрешиться от эгоизма и проливать слезысострадания к чужому горю, -- она достойна вашей любви, и мир долженпреклоняться перед ней. Хорошо, что вы женитесь на ней. Я раньше был другогомнения, но теперь вижу, что это хорошо. Сибилу Вэйн боги создали для вас.Без нее жизнь ваша была бы неполна. -- Спасибо, Бэзил, -- сказал Дориан Грей, пожимая ему руку.-- Я знал,что вы меня поймете. А Гарри просто в ужас меня приводит своим цинизмом...Ага, вот и оркестр! Он прескверный, но играет только каких-нибудь пятьминут. Потом поднимется занавес, и вы увидите ту, которой я отдам всю жизнь,которой я уже отдал лучшее, что есть во мне. Через четверть часа на сцену под гром рукоплесканий вышла Сибила Вэйн.Ею и в самом деле можно было залюбоваться, и даже лорд Генри сказал себе,что никогда еще не видывал девушки очаровательнее. В ее застенчивой грации иробком выражении глаз было чтото, напоминавшее молодую лань. Когда онаувидела переполнявшую зал восторженную толпу, на щеках ее вспыхнул легкийрумянец, как тень розы в серебряном зеркале. Она отступила на несколькошагов, и губы ее дрогнули. Бэзил Холлуорд вскочил и стал аплодировать.Дориан сидел неподвижно, как во сне, и не сводил с нее глаз. А лорд Генривсе смотрел в бинокль и бормотал: "Прелесть! Прелесть!" Сцена представляла зал в доме Капулетти. Вошел Ромео в одежде монаха, сним Меркуцио и еще несколько приятелей. Снова заиграл скверный оркестр, иначались танцы. В толпе неуклюжих и убого одетых актеров Сибила Вэйнказалась существом из другого, высшего мира. Когда она танцевала, стан еепокачивался, как тростник над водой. Шея изгибом напоминала белоснежнуюлилию, а руки были словно выточены из слоновой кости. Однако она оставалась до странности безучастной. Лицо ее не выразилоникакой радости, когда она увидела Ромео. И первые слова Джульетты: Любезный пилигрим, ты строг чрезмерно К своей руке: лишь благочестье в ней. Есть руки у святых: их может, верно, Коснуться пилигрим рукой своей как и последовавшие за ними реплики во время короткого диалога,прозвучали фальшиво. Голос был дивный, но интонации совершенно неверные. Иэтот неверно взятый тон делал стихи неживыми, выраженное в них чувство --неискренним. Дориан Грей смотрел, слушал -- и лицо его становилось все бледнее. Онбыл поражен, встревожен. Ни лорд Генри, ни Холлуорд не решались заговорить сним. Сибила Вэйн казалась им совершенно бездарной, и они были крайнеразочарованы. Понимая, однако, что подлинный пробный камень для всякой актрисы,играющей Джульетту, -- это сцена на балконе во втором акте, они выжидали.Если Сибиле и эта сцена не удастся, значит, у нее нет даже искры таланта. Она была обворожительно хороша, когда появилась на балконе в лунномсвете, -- этого нельзя было отрицать. Но игра ее была нестерпимо театральна-- и чем дальше, тем хуже. Жесты были искусственны до нелепости, произносилаона все с преувеличенным пафосом. Великолепный монолог: Мое лицо под маской ночи скрыто, Но все оно пылает от стыда За то, что ты подслушал нынче ночью, -- она произнесла с неуклюжей старательностью ученицы, обученнойкаким-нибудь второразрядным учителем декламации. А когда, наклонясь черезперила балкона, дошла до следующих дивных строк: Нет, не клянись. Хоть радость ты моя, Но сговор наш ночной мне не на радость. Он слишком скор, внезапен, необдуман, Как молния, что исчезает раньше, Чем скажем мы: "Вот молния!" О милый, Спокойной ночи! Пусть росток любви В дыханье теплом лета расцветет Цветком прекрасным в миг, когда мы снова Увидимся...-- она проговорила их так механически, словно смысл их не дошел до нее.Этого нельзя было объяснить нервным волнением. Напротив, Сибила, казалось,вполне владела собой. Это была попросту очень плохая игра. Видимо, актрисабыла совершенно бездарна. Даже некультурная публика задних рядов и галерки утратила всякийинтерес к тому, что происходило на сцене. Все зашумели, заговорили громко,послышались даже свистки. Еврейантрепренер, стоявший за скамьями балкона,топал ногами и яростно бранился. И только девушка на сцене оставалась ковсему безучастна. Когда окончилось второе действие, в зале поднялась буря шиканья. ЛордГенри встал и надел пальто. -- Она очень красива, Дориан, -- сказал он.-- Но играть не умеет.Пойдемте! -- Нет, я досижу до конца, -- возразил Дориан резко и с горечью.-- Мнеочень совестно, что вы изза меня потеряли вечер, Гарри. Прошу прощения у васобоих. -- Дорогой мой, мисс Вэйн, наверное, сегодня нездорова, -- перебил егоХоллу орд.-- Мы придем как-нибудь в другой раз. -- Хотел бы я думать, что она больна, -- возразил Дориан.-- Но вижу,что она просто холодна и бездушна. Она совершенно изменилась. Вчера еще онабыла великой артисткой. А сегодня -- только самая заурядная средняя актриса. -- Не надо так говорить о любимой женщине, Дориан. Любовь вышеискусства. -- И любовь и искусство -- только формы подражания, -- сказал лордГенри.-- Ну, пойдемте, Бэзил. И вам, Дориан, тоже де советую здесьоставаться. Смотреть плохую игру вредно для души... Наконец, вряд ли вызахотите, чтобы ваша жена оставалась актрисой, -- так не все ли вам равно,что она играет Джульетту, как деревянная кукла? Она очень мила. И если вжизни она понимает так же мало, как в искусстве, то более близкое знакомствос ней доставит вам много удовольствия. Только два сорта людей понастоящемуинтересны -- те, кто знает о жизни все решительно, и те, кт© ничего о ней незнает... Ради бога, дорогой мой мальчик, не принимайте этого так трагично!Секрет сохранения молодости в том, чтобы избегать волнений, от которыхдурнеешь. Поедемтека со мной и Бэзилом в клуб! Мы будем курить и пить заСибилу Вэйн. Она красавица. Чего вам еще? -- Уходите, Гарри, -- крикнул Дориан.-- Я хочу побыть один. Бэзил, и выуходите. Неужели вы не видите, что у меня сердце разрывается на части? К глазам его подступили горячие слезы, губы дрожали. Отойдя в глубьложи, он прислонился к стене и закрыл лицо руками. -- Пойдем, Бэзил, -- промолвил лорд Генри с неожиданной для неготеплотой. И оба вышли из ложи. Через несколько минут снова вспыхнули огни рампы, занавес поднялся, иначалось третье действие. Дориан Грей вернулся на свое место. Он был бледен,и на лице его застыло выражение высокомерного равнодушия. Спектакльпродолжался; казалось, ему не будет конца. Зал наполовину опустел, людиуходили, стуча тяжелыми башмаками и пересмеиваясь. Провал был полный. Последнее действие шло почти при пустом зале. Наконец занавес опустилсяпод хихиканье и громкий ропот. Как только окончился спектакль, Дориан Грей помчался за кулисы. Сибиластояла одна в своей уборной. Лицо ее светилось торжеством, глаза яркоблестели, от нее словно исходило сияние. Полуоткрытые губы улыбалиськакой-то одной ей ведомой тайне. Когда вошел Дориан Грей, она посмотрела на него с невыразимой радостьюи воскликнула: -- Как скверно я сегодня играла, Дориан! -- Ужасно! -- подтвердил он, глядя на нее в полном недоумении.--Отвратительно! Вы не больны? Вы и представить себе не можете, как это былоужасно и как я страдал! Девушка все улыбалась. -- Дориан.-- Она произнесла его имя певуче и протяжно, упиваясь им,словно оно было слаще меда для алых лепестков ее губ.-- Дориан, как же вы непоняли? Но сейчас вы уже понимаете, да? -- Что тут понимать? -- спросил он с раздражением. -- Да то, почему я так плохо играла сегодня... И всегда буду плохоиграть. Никогда больше не смогу играть так, как прежде. Дориан пожал плечами. -- Вы, должно быть, заболели. Вам не следовало играть, если вынездоровы. Ведь вы становитесь посмешищем. Моим друзьям было нестерпимоскучно. Да и мне тоже. Сибила, казалось, не слушала его. Она была в каком-то экстазе счастья,совершенно преобразившем ее. -- Дориан, Дориан! -- воскликнула она.-- Пока я вас не знала, я жилатолько на сцене. Мне казалось, что это -- моя настоящая жизнь. Один вечер ябыла Розалиндой, другой -- Порцией. Радость Беатриче была моей радостью, истрадания Корделии -- моими страданиями. Я верила всему. Те жалкие актеры,что играли со мной, казались мне божественными, размалеванные кулисысоставляли мой мир. Я жила среди призраков и считала их живыми людьми. Но тыпришел, любимый, и освободил мою душу из плена. Ты показал мне настоящуюжизнь. И сегодня у меня словно открылись глаза. Я увидела всю мишурность,фальшь и нелепость той бутафории, которая меня окружает на сцене. Сегоднявечером я впервые увидела, что Ромео стар, безобразен, накрашен, что лунныйсвет в саду не настоящий и сад этот -- не сад, а убогие декорации. И слова,которые я произносила, были не настоящие, не мои слова, не то, что мнехотелось бы говорить. Благодаря тебе я узнала то, что выше искусства. Яузнала любовь настоящую. Искусство -- только ее бледное отражение. О радостьмоя, мой Прекрасный Принц! Мне надоело жить среди теней. Ты мне дороже, чемвсе искусство мира. Что мне эти марионетки, которые окружают меня на сцене?Когда я сегодня пришла в театр, я просто удивилась: все сразу стало мнетаким чужим! Думала, что буду играть чудесно, -- а оказалось, что ничего уменя не выходит. И вдруг я душой поняла, отчего это так, и мне сталорадостно. Я слышала в зале шиканье -- и только улыбалась. Что они знают отакой любви, как наша? Возьми меня отсюда, Дориан, уведи меня туда, где мыбудем совсем одни. Я теперь ненавижу театр. Я могла изображать на сценелюбовь, которой не знала, по не могу делать это теперь, когда любовь сжигаетменя, как огонь. Ах, Дориан, Дориан, ты меня понимаешь? Ведь мне сейчасиграть влюбленную -- это профанация! Благодаря тебе я теперь это знаю. Дориан порывистым движением отвернулся от Сибилы и сел на диван. -- Вы убили мою любовь, -- пробормотал он, не поднимая глаз. Сибила удивленно посмотрела на него и рассмеялась. Дориан молчал. Онаподошла к нему и легко, одними пальчиками коснулась его волос. Потом сталана колени и прильнула губами к его рукам. Но Дориан вздрогнул, отдернулруки. Потом, вскочив с дивана, шагнул к двери. -- Да, да, -- крикнул он, -- вы убили мою любовь! Раньше вы волновалимое воображение, -- теперь вы не вызываете во мне никакого интереса. Вы мнепросто безразличны. Я вас полюбил, потому что вы играли чудесно, потому чтоя видел в вас талант, потому что вы воплощали в жизнь мечты великих поэтов,облекали в живую, реальную форму бесплотные образы искусства. А теперь всеэто кончено. Вы оказались только пустой и ограниченной женщиной. Боже, как ябыл глуп!.. Каким безумием была моя любовь к вам! Сейчас вы для меня ничто.Я не хочу вас больше видеть. Я никогда и не вспомню о вас, имени вашего непроизнесу. Если бы вы могли понять, чем вы были для меня... О господи, дая... Нет, об этом и думать больно. Лучше бы я вас никогда не знал! Выиспортили самое прекрасное в моей жизни. Как мало вы знаете о любви, еслиможете говорить, что она убила в вас артистку! Да ведь без вашего искусствавы -- ничто! Я хотел сделать вас великой, знаменитой. Весь мир преклонилсябы перед вами, и вы носили бы мое имя. А что вы теперь? Третьеразряднаяактриса с хорошеньким личиком. Сибила побледнела и вся дрожала. Сжав руки, она прошептала с трудом,словно слова застревали у нее в горле: -- Вы ведь не серьезно это говорите, Дориан? Вы словно играете. -- Играю? Нет, играть я предоставляю вам, -- вы это делаете так хорошо!-- едко возразил Дориан. Девушка поднялась с колен и подошла к нему. С трогательным выражениемдушевной муки она положила ему руку на плечо и заглянула в глаза. Но Дорианоттолкнул ее и крикнул: -- Не трогайте меня! У Сибилы вырвался глухой стон, и она упала к его ногам. Как затоптанныйцветок, лежала она на полу. -- Дориан, Дориан, не покидайте меня! -- шептала она с мольбой.-- Я такжалею, что плохо играла сегодня. Это оттого, что я все время думала о вас. Япопробую опять... Да, да, я постараюсь... Любовь пришла так неожиданно. Я,наверное, этого и не знала бы, если бы вы меня не поцеловали... если бы мыне поцеловались тогда... Поцелуй меня еще раз, любимый! Не уходи, я этого непереживу... Не бросай меня! Мой брат... Нет, нет, он этого не думал, онпросто пошутил... Ох, неужели ты не можешь меня простить? Я буду работатьизо всех сил и постараюсь играть лучше. Не будь ко мне жесток, я люблю тебябольше всего на свете. Ведь я только раз не угодила тебе. Ты, конечно, прав,Дориан, -- мне не следовало забывать, что я артистка... Это было глупо, но яничего не могла с собой поделать. Не покидай меня, Дориан, не уходи!.. Захлебываясь бурными слезами, она корчилась на полу, как раненоеживотное, а Дориан Грей смотрел на нее сверху с усмешкой высокомерногопрезрения на красиво очерченных губах. В страданиях тех, кого разлюбили,всегда есть что-то смешное. И слова и слезы Сибилы казались Дорианунелепомелодраматичными и только раздражали его. -- Ну, я ухожу, -- сказал он наконец спокойно и громко.-- Не хотел бы ябыть бессердечным, но я не могу больше встречаться с вами. Вы меняразочаровали. Сибила тихо плакала и ничего не отвечала, но подползла ближе. Она, какслепая, протянула вперед руки, словно ища его. Но он отвернулся и вышел.Через несколько минут он был уже на улице. Он шел, едва сознавая, куда идет. Смутно вспоминалось ему потом, что онбродил по каким-то плохо освещенным улицам мимо домов зловещего вида, подвысокими арками, где царила черная тьма. Женщины с резким смехом хриплымиголосами зазывали его. Шатаясь, брели пьяные, похожие на больших обезьян,бормоча чтото про себя или грубо ругаясь. Дориан видел жалких, заморенныхдетей, прикорнувших на порогах домов, слышал пронзительные крики и брань,доносившиеся из мрачных дворов. На рассвете он очутился вблизи КовентГардена. Мрак рассеялся, ипронизанное бледными огнями небо сияло над землей, как чудесная жемчужина.По словно отполированным мостовым еще безлюдных улиц медленно громыхалибольшие телеги, полные лилий, покачивавшихся на длинных стеблях. Воздух былнапоен ароматом этих цветов. Прелесть их утоляла душевную муку Дориана.Шагая за возами, он забрел на рынок. Стоял и смотрел, как их разгружали.Один возчик в белом балахоне предложил ему вишен. Дориан поблагодарил и сталрассеянно есть их, удивляясь про себя тому, что возчик отказался взятьденьги. Вишни были сорваны в полночь, и от них словно исходила прохладалунного света. Мимо Дориана прошли длинной вереницей мальчики с корзинамиполосатых тюльпанов и желтых и красных роз, прокладывая себе дорогу междувысокими грудами нежнозеленых овощей. Под портиком, между серыми, залитымисолнцем колоннами, слонялись простоволосые и обтрепанные девицы. Другаягруппа их теснилась у дверей кафе на Пьяцце. Неповоротливые ломовые лошадиспотыкались на неровной мостовой, дребезжали сбруей и колокольцами.Некоторые возчики спали на мешках. Розовоногие голуби с радужными шейкамисуетились вокруг, клюя рассыпанное зерно. Наконец Дориан кликнул извозчика и поехал домой. Минутудругую онпостоял в дверях, озирая тихую площадь, окна домов, наглухо закрытыеставнями или пестрыми шторами. Небо теперь было чистейшего опалового цвета,и на его фоне крыши блестели, как серебро. Из трубы соседнего домаподнималась тонкая струя дыма и лиловатой лентой вилась в перламутровомвоздухе. В большом золоченом венецианском фонаре, некогда похищенном, вероятно,с гондолы какого-нибудь дожа и висевшем теперь на потолке в просторном холлес дубовыми панелями, еще горели три газовых рожка, мерцая узкими голубымилепестками в обрамлении белого огня. Дориан погасил их и, бросив на столикшляпу и плащ, прошел через библиотеку к двери в спальню, большуюосьмиугольную комнату в первом этаже, которую он, в своем новом увлечениироскошью, недавно отделал заново и увешал стены редкими гобеленами временРенессанса, найденными на чердаке его дома в Селби. В ту минуту, когда онуже взялся аа ручку двери, взгляд его упал на портрет, написанный БэзиломХоллуордом. Дориан вздрогнул и отступил, словно чем-то пораженный, затемвошел в спальню. Однако, вынув бутоньерку из петлицы, он остановился внерешительности -- что-то его, видимо, смущало. В конце концов он вернулся вбиблиотеку и, подойдя к своему портрету, долго всматривался в него. Прислабом свете, затененном желтыми шелковыми шторами, лицо на портретепоказалось ему изменившимся. Выражение было какое-то другое, -- в складкерта чувствовалась жестокость. Как странно! Отвернувшись от портрета, Дориан подошел к окну и раздвинул шторы.Яркий утренний свет залил комнату и разогнал причудливые тени, прятавшиесяпо сумрачным углам. Однако в лице портрета попрежнему заметна была какая-тостранная перемена, она даже стала явственнее. В скользивших по полотну яркихлучах солнца складка жестокости у рта видна была так отчетливо, словноДориан смотрелся в зеркало после какого-то совершенного им преступления. Он вздрогнул и, торопливо взяв со стола овальное ручное зеркало вукрашенной купидонами рамке слоновой кости (один из многочисленных подарковлорда Генри), погляделся в него. Нет, его алые губы не безобразила такая складка, как на портрете. Чтоже это могло значить? Дориан протер глаза и, подойдя к портрету вплотную, снова сталвнимательно рассматривать его. Краска, несомненно, была нетронута, никакихследов подрисовки. А между тем выражение лица явно изменилось. Нет, это емуне почудилось -- страшная перемена бросалась в глаза. Сев в кресло, Дориан усиленно размышлял. И вдруг в его памяти всплылислова, сказанные им в мастерской Бэзила Холлуорда в тот день, когда портретбыл окончен. Да, он их отлично г помнил. Он тогда высказал безумное желание,чтобы портрет старел вместо него, а он оставался вечно молодым, чтобы егокрасота не поблекла, а печать страстей и пороков ложилась на лицо портрета.Да, он хотел, чтобы следы страданий и тяжких дум бороздили лишь егоизображение на полотне, а сам он сохранил весь нежный цвет и прелесть своей,тогда еще впервые осознанной, юности. Неужели его желание исполнилось? Нет,таких чудес не бывает! Страшно даже и думать об этом. А между тем -- вотперед ним его портрет со складкой жестокости у губ. Жестокость? Разве он поступил жестоко? Виноват во всем пе он, виноватаСибила. Он воображал ее великой артисткой и за это полюбил. А она егоразочаровала. Она оказалась ничтожеством, недостойным его любви. Однакосейчас он с безграничной жалостью вспомнил ту минуту, когда она лежала у егоног и плакала, как ребенок, вспомнил, с каким черствым равнодушием смотрелтогда на нее. Зачем он так создан, зачем ему дана такая душа?.. Однако разве и он не страдал? За те ужасные три часа, пока шелспектакль, он пережил столетия терзаний, вечность мук. Его жизнь, уж вовсяком случае, равноценна ее жизни. Пусть он ранил Сибилу навек -- но и онана время омрачила его жизнь. Притом женщины переносят горе легче, чеммужчины, так уж они создалы! Они живут одними чувствами, только ими изаняты. Они и любовников заводят лишь для того, чтобы было кому устраиватьсцены. Так говорит лорд Генри, а лорд Генри знает женщин. К чему же тревожить себя мыслями о Сибиле Вэйп? Ведь она больше длянего не существует. Ну а портрет? Как тут быть? Портрет храпит тайну его жизни и может всемее поведать. Портрет научил его любить собственную красоту, -- неужели тотже портрет заставит его возненавидеть собственную душу? Как ему и смотретьтеперь на это полотно? Нет, нет, все это только обман чувств, вызванный душевным смятением. Онпережил ужасную ночь -- вот ему и мерещится чтото. В мозгу его появилось тобагровое пятнышко, которое делает человека безумным. Портрет ничуть неизменился, и воображать это -- просто сумасшествие. Но человек на портрете смотрел на него с жестокой усмешкой, портившейпрекрасное лицо. Золотистые волосы сияли в лучах утреннего солнца, голубыеглаза встречались с глазами живого Дориана. Чувство беспредельной жалостипроснулось в сердце Дориана -- жалости не к себе, а к своему портрету.Человек на полотне уже изменился и будет меняться все больше! Потускнеетзолото кудрей и сменится сединой. Увянут белые и алые розы юного лица.Каждый грех, совершенный им, Дорианом, будет ложиться пятном на портрет,портя его красоту... Нет, нет, он не станет больше грешить! Будет ли портрет меняться илинет, -- все равно этот портрет станет как бы его совестью. Надо отнынебороться с искушениями. И больше не встречаться с лордом Генри -- или, покрайней мере, не слушать его опасных, как тонкий яд, речей, которые когда-тов саду Бэзила Холлуорда впервые пробудили в нем, Дориане, жаждуневозможного. И Дориан решил вернуться к Сибиле Вэйн, загладить свою вину. Он женитсяна Сибиле и постарается снова полюбить ее. Да, это его долг. Она, наверное,сильно страдала, больше, чем он. Бедняжка! Он поступил с ней, какбессердечный эгоист. Любовь вернется, они будут счастливы. Жизнь его сСибилой будет чиста и прекрасна. Он встал с кресла и, с содроганием взглянув последний раз на портрет,заслонил его высоким экраном. -- Какой ужас! -- пробормотал он про себя и, подойдя к окну, распахнулего. Он вышел в сад, на лужайку, и жадно вдохнул всей грудью свежий утреннийвоздух. Казалось, ясное утро рассеяло все темные страсти, и Дориан думалтеперь только о Сибиле. В сердце своем он слышал слабый отзвук прежнейлюбви. Он без конца твердил имя возлюбленной. И птицы, заливавшиеся вросистом саду, как будто рассказывали о ней цветам.