ГЛАВА IV. Однажды днем, месяц спустя, Дориан Грей, расположившись в удобномкресле, сидел в небольшой библиотеке лорда Генри

Однажды днем, месяц спустя, Дориан Грей, расположившись в удобномкресле, сидел в небольшой библиотеке лорда Генри, в его доме на Мэйфер. Этобыла красивая комната, с высокими дубовыми оливковозелеными панелями,желтоватым фризом и лепным потолком. По кирпичнокрасному сукну, покрывавшемупол, разбросаны были шелковые персидские коврики с длинной бахромой. Настолике красного дерева стояла статуэтка Клордиона, а рядом лежал экземпляр"Les Cent Nouvelles" в переплете работы Кловиса Эв. Книга принадлежаланекогда Маргарите Валуа, и переплет ее был усеян золотыми маргаритками --этот цветок королева избрала своей эмблемой. На камине красовались пестрыетюльпаны в больших голубых вазах китайского фарфора. В окна с частымсвинцовым переплетом вливался абрикосовый свет летнего лондонского дня. Лорд Генри еще не вернулся. Он поставил себе за правило всегдаопаздывать, считая, что пунктуальность -- вор времени. И Дориан, недовольнохмурясь, рассеянно перелистывал превосходно иллюстрированное издание "МанонЛеско", найденное им в одном из книжных шкафов. Размеренно тикали часы встиле Людовика Четырнадцатого, и даже это раздражало Дориана. Он уженесколько раз порывался уйти, не дождавшись хозяина. Наконец за дверью послышались шаги, и она отворилась. -- Как вы поздно, Гарри! -- буркнул Дориан. -- К сожалению, это не Гарри, мистер Грей, -- отозвался высокий ирезкий голос. Дориан поспешно обернулся и вскочил. -- Простите! Я думал... -- Вы думали, что это мой муж. А это только его жена, -- разрешитепредставиться. Вас я уже очень хорошо знаю по фотографиям. У моего супругаих, если не ошибаюсь, семнадцать штук. -- Будто уж семнадцать, леди Генри? -- Ну, не семнадцать, так восемнадцать. И потом я недавно видела вас сним в опере. Говоря это, она как-то беспокойно посмеивалась и внимательно смотрелана Дориана своими бегающими, голубыми, как незабудки, глазами. Все туалетыэтой странной женщины имели такой вид, как будто они были задуманы вприпадке безумия и надеты в бурю. Леди Уоттон всегда была в кого-нибудьвлюблена -- и всегда безнадежно, так что она сохранила все свои иллюзии. Онастаралась быть эффектной, но выглядела только неряшливой. Звали ееВикторией, и она до страсти любила ходить в церковь -- это превратилось унее в манию. -- Вероятно, на "Лоэнгрине", леди Генри? -- Да, на моем любимом "Лоэнгрине". Музыку Вагнера я предпочитаю всякойдругой. Она такая шумная, под нее можно болтать в театре весь вечер, небоясь, что тебя услышат посторонние. Это очень удобно, не так ли, мистерГрей? Тот же беспокойный и отрывистый смешок сорвался с ее узких губ, и онапринялась вертеть в руках длинный черепаховый нож для разрезания бумаги. Дориан с улыбкой покачал головой. -- Извините, не могу с вами согласиться, леди Генри. Я всегда слушаюмузыку внимательно и не болтаю, если она хороша. Ну а скверную музыку,конечно, следует заглушать разговорами. -- Ага, это мнение Гарри, не так ли, мистер Грей? Я постоянно слышумнения Гарри от его друзей. Только таким путем я их и узнаю. Ну а музыка...Вы не подумайте, что я ее не люблю. Хорошую музыку я обожаю, но боюсь ее --она настраивает меня чересчур романтично. Пианистов я прямотаки боготворю,иногда влюбляюсь даже в двух разом -- так уверяет Гарри. Не знаю, что в нихтак меня привлекает... Может быть, то, что они иностранцы? Ведь они,кажется, все иностранцы? Даже те, что родились в Англии, со временемстановятся иностранцами, не правда ли? Это очень разумно с их стороны исоздает хорошую репутацию их искусству, делает его космополитичным. Не такли, мистер Грей?.. Вы, кажется, не были еще ни на одном из моих вечеров?Приходите непременно. Орхидей я не заказываю, это мне не по средствам, но наиностранцев денег не жалею -- они придают гостиной такой живописный вид!Ага! Вот и Гарри! Гарри, я зашла, чтобы спросить у тебя коечто, -- не помню,что именно, и застала здесь мистера Грея. Мы с ним очень иптереснопоговорили о музыке. И совершенно сошлись во мнениях... впрочем, пет --кажется, совершенно разошлись. Но он такой приятный собеседник, и я оченьрада, что познакомилась с ним. -- Я тоже очень рад, дорогая, очень рад, -- сказал лорд Генри, поднимаятомные изогнутые брови и с веселой улыбкой глядя то на жену, то наДориана.-- Извините, что заставил вас ждать, Дориан. Я ходил на Уордорстрит,где присмотрел кусок старинной парчи, и пришлось торговаться за нее добрыхдва часа. В наше время люди всему знают цену, но понятия пе имеют оподлинной ценности. -- Как ни жаль, мне придется вас покинуть! -- объявила леди Генри,прерывая наступившее неловкое молчание, и засмеяласькак всегда, неожиданно инекстати.Я обещала герцогине поехать с ней кататься. До свиданья, мистерГрей! До свиданья, Гарри. Ты, вероятно, обедаешь сегодня в гостях? Я тоже.Может быть, встретимся у леди Торнбэри? -- Очень возможно, дорогая, -- ответил лорд Генри, закрывая за нейдверь. Когда его супруга, напоминая райскую птицу, которая целую ночьпробыла под дождем, выпорхнула из компаты, оставив после себя легкий запахжасмина, он закурил папиросу и развалился на диване. -- Ни за что не женитесь на женщине с волосами соломенного цвета, --сказал он после нескольких затяжек. -- Почему, Гарри? -- Они ужасно сентиментальны. -- А я люблю сентиментальных людей. -- Да и вообще лучше пе женитесь, Дориан. Мужчины женятся от усталости,женщины выходят замуж из любопытства. И тем и другим брак приноситразочарование. -- Вряд ли я когда-нибудь женюсь, Гарри. Я слишком влюблен. Это тожеодин из ваших афоризмов. Я его претворю в жизнь, как и все, что выпроповедуете. -- В кого же это вы влюблены? -- спросил лорд Генри после некоторогомолчания. -- В одну актрису, -- краснея, ответил Дориан Грей. Лорд Генри пожалплечами. -- Довольно банальное начало. -- Вы не сказали бы этого, если бы видели ее, Гарри. -- Кто же она? -- Ее зовут Сибила Вэйн. -- Никогда не слыхал, о такой актрисе. -- И никто еще не слыхал. Но когда-нибудь о ней узнают все. Онагениальна. -- Мой мальчик, женщины не бывают гениями. Они -- декоративный пол. Имнечего сказать миру, но они говорят -- и говорят премило. Женщина -- этовоплощение торжествующей над духом материи, мужчина же олицетворяет собойторжество мысли над моралью. -- Помилуйте, Гарри!.. -- Дорогой мой Дориан, верьте, это святая правда. Я изучаю женщин, какже мне не знать! И, надо сказать, не такой уж это трудный для изученияпредмет. Я пришел к выводу, что в основном женщины делятся на две категории:ненакрашенные и накрашенные. Первые нам очень полезны. Если хотитеприобрести репутацию почтенного человека, вам стоит только пригласить такуюженщину поужинать с вами. Женщины второй категории очаровательны. Но онисовершают одну ошибку: красятся лишь для того, чтобы казаться моложе. Нашибабушки красились, чтобы прослыть остроумными и блестящими собеседницами: вте времена "rouge" и "esprit" считались неразлучными. Нынче все не так. Еслиженщина добилась того, что выглядит на десять лет моложе своей дочери, онаэтим вполне удовлетворяется. А остроумной беседы от них не жди. Во всемЛондоне есть только пять женщин, с которыми стоит поговорить, да и то двумиз этих пяти не место в приличном обществе... Ну, всетаки расскажите мне просвоего гения. Давно вы с ней знакомы? -- Ах, Гарри, ваши рассуждения приводят меня в ужас. -- Пустяки. Так когда же вы с ней познакомились? -- Недели три назад. -- И где? -- Сейчас расскажу. Но не вздумайте меня расхолаживать, Гарри! Всущности, не встреться я с вами, ничего не случилось бы: ведь это выразбудили во мне страстное желание узнать все о жизни. После нашей встречи уБэзила я не знал покоя, во мне трепетала каждая жилка. Шатаясь по Парку илиПикадилли, я с жадным любопытством всматривался в каждого встречного ипытался угадать, какую жизнь он ведет. К некоторым меня тянуло. Другиевнушали мне страх. Словно какая-то сладкая отрава была разлита в воздухе.Меня мучила жажда новых впечатлений... И вот раз вечером, часов в семь, япошел бродить по Лондону в поисках этого нового. Я чувствовал, что в нашемсером огромном городе с мириадами жителей, мерзкими грешниками ипленительными пороками -- так вы описывали мне его -- припасено коечто и дляменя. Я рисовал себе тысячу вещей... Даже ожидающие меня опасности япредвкушал с восторгом. Я вспоминал ваши слова, сказанные в тот чудесныйвечер, когда мы в первый раз обедали вместе: "Подлинный секрет счастьявискании красоты". Сам не зная, чего жду, я вышел из дому и зашагал понаправлению к ИстЭнду. Скоро я заблудился в лабиринте грязных улиц и унылыхбульваров без зелени. Около половины девятого я проходил мимо какого-тожалкого театрика с большими газовыми рожками и кричащими афишами у входа.Препротивный еврей в уморительной жилетке, какой я в жизни не видывал, стоялу входа и курил дрянную сигару. Волосы у него были сальные, завитые, а нагрязной манишке сверкал громадный бриллиант. "Не угодно ли ложу, милорд?" --предложил он, увидев меня, и с подчеркнутой любезностью снял шляпу. Этотурод показался мне занятным. Вы, конечно, посмеетесь надо мной -- нопредставьте, Гарри, я вошел и заплатил целую гинею за ложу у сцены. До сихпор не понимаю, как это вышло. А ведь не сделай я этого, -- ах, дорогой мойГарри, не сделай я этого, я пропустил бы прекраснейший роман моей жизни!..Вы смеетесь? Честное слово, это возмутительно! -- Я не смеюсь, Дориан. Во всяком случае, смеюсь не над вами. Но ненадо говорить, что это прекраснейший роман вашей жизни. Скажите лучше:"первый". В вас всегда будут влюбляться, и вы всегда будете влюблены влюбовь. Grande passion -- привилегия людей, которые проводят жизнь впраздности. Это единственное, на что способны нетрудящиеся классы. Небойтесь, у вас впереди много чудесных переживаний. Это только начало. -- Так вы меня считаете настолько поверхностным человеком? --воскликнул Дориан Грей. -- Наоборот, глубоко чувствующим. -- Как так? -- Мой мальчик, поверхностными людьми я считаю как раз тех, кто любиттолько раз в жизни. Их так называемая верность, постоянство -- лишь летаргияпривычки или отсутствие воображения. Верность в любви, как ипоследовательность и неизменность мыслей, -- это попросту доказательствобессилия... Верность! Когда-нибудь я займусь анализом этого чувства. В нем-- жадность собственника. Многое мы охотно бросили бы, если бы не боязнь,что кто-нибудь другой это подберет... Но не буду больше перебивать вас.Рассказывайте дальше. -- Так вот -- я очутился в скверной, тесной ложе у сцены, и передглазами у меня был аляповато размалеванный занавес. Я стал осматривать зал.Он был отделан с мишурной роскошью, везде -- купидоны и рога изобилия, какна дешевом свадебном торте. Галерея и задние ряды были переполнены, а первыеряды обтрепанных кресел пустовали, да и на тех местах, что здесь, кажется,называют балконом, не видно было ни души. Между рядами ходили продавцыимбирного пива и апельсинов, и все зрители ожесточенно щелкали орехи. -- Точьвточь как в славные дни расцвета британской драмы! -- Да, наверное. Обстановка эта действовала угнетающе. И я ужеподумывал, как бы мне выбраться оттуда, но тут взгляд мой упал на афишу. Каквы думаете, Гарри, что за пьеса шла в тот вечер? -- Ну что-нибудь вроде "Идиот" или "Немой невиновен". Деды наши любилитакие пьесы. Чем дольше я живу на свете, Дориан, тем яснее вижу: то, чемудовлетворялись наши деды, для нас уже не годится. В искусстве, как и вполитике, 1ез les grandperes ont toujours tort. -- Эта пьеса, Гарри, и для нас достаточно хороша: это был Шекспир,"Ромео и Джульетта". Признаться, сначала мне стало обидно за Шекспира,которого играют в такой дыре. Но в то же время это меня немногозаинтересовало. Во всяком случае, я решил посмотреть первое действие.Заиграл ужасающий оркестр, которым управлял молодой еврей, сидевший заразбитым пианино. От этой музыки я чуть не сбежал из зала, но наконецзанавес поднялся, и представление началось. Ромео играл тучный пожилоймужчина с наведенными жженой пробкой бровями и хриплым трагическим голосом.Фигурой он напоминал пивной бочонок. Меркуцио был немногим лучше. Эту рольисполнял комик, который привык играть в фарсах. Он вставлял в текстотсебятину и был в самых дружеских отношениях с галеркой. Оба эти актерабыли так же нелепы, как и декорации, и все вместе напоминало ярмарочныйбалаган. Но Джульетта!.. Гарри, представьте себе девушку лет семнадцати, снежным, как цветок, личиком, с головкой гречанки, обвитой темными косами.Глаза -- синие озера страсти, губы -- лепестки роз. Первый раз в жизни явидел такую дивную красоту! Вы сказали както, что никакой пафос вас нетрогает, но красота, одна лишь красота способна вызвать у вас слезы. Таквот, Гарри, я с трудом мог разглядеть эту девушку, потому что слезы туманилимне глаза. А голос! Никогда я не слышал такого голоса! Вначале он был оченьтих, но каждая его глубокая, ласкающая нота как будто отдельно вливалась вуши. Потом он стал громче и звучал, как флейта или далекий гобой. Во времясцены в саду в нем зазвенел тот трепетный восторг, что звучит перед зарей впесне соловья. Бывали мгновения, когда слышалось в нем исступленное пениескрипок. Вы знаете, как может волновать чей-нибудь голос. Ваш голос и голосСибилы Вэйн мне не забыть никогда! Стоит мне закрыть глаза -- и я слышу вашиголоса. Каждый из них говорит мне другое, и я не знаю, которого слушаться...Как мог я не полюбить ее? Гарри, я ее люблю. Она для меня все. Каждый вечеря вижу ее на сцене. Сегодня она -- Розалинда, завтра -- Имоджена. Я видел еев Италии умирающей во мраке склепа, видел, как она в поцелуе выпила яд с губвозлюбленного. Я следил за ней, когда она бродила по Арденнским лосам,переодетая юношей, прелестная в этом костюме -- коротком камзоле, плотнообтягивающих ноги штанах, изящной шапочке. Безумная, приходила она кпреступному королю и давала ему руту и горькие травы. Она была невиннойДездемоной, и черные руки ревности сжимали ее тонкую, как тростник, шейку. Явидел ее во все века и во всяких костюмах. Обыкновенные женщины не волнуютнашего воображения. Они не выходят за рамки своего времени. Они не способныпреображаться как по волшебству. Их души нам так же знакомы, как их шляпки.В них нет тайны. По утрам они катаются верхом в Парке, днем болтают сознакомыми за чайным столом. У них стереотипная улыбка и хорошие манеры. Онидля нас -- открытая книга. Но актриса!.. Актриса -- совсем другое дело. Иотчего вы мне не сказали, Гарри, что любить стоит только актрису? -- Оттого, что я любил очень многих актрис, Дориан. -- О, знаю я каких: этих ужасных женщин с крашеными волосами иразмалеванными лицами. -- Не презирайте крашеные волосы и размалеванные лица, Дориан! В нихпорой находишь какую-то удивительную прелесть. -- Право, я жалею, что рассказал вам о Сибиле Вэйн! -- Вы не могли не рассказать мне, Дориан. Вы всю жпзпь будете мнеповерять все. -- Да, Гарри, пожалуй, вы правы. Я ничего но могу от вас скрыть. Выимеете надо мной какую-то непонятную власть. Даже если бы я когда-нибудьсовершил преступление, я пришел бы и признался вам. Вы поняли бы меня. -- Такие, как вы, Дориан, -- своенравные солнечные лучи, озаряющиежизнь, -- не совершают преступлений. А за лестное мнение обо мне спасибо!Ну, теперь скажите... Передайте мне спички, пожалуйста! Благодарю...Скажите, как далеко зашли ваши отношения с Сибилой Вэйн? Дориан вскочил, весь вспыхнув, глаза его засверкали. -- Гарри! Сибила Вэйн для меня святыня! -- Только святыни и стоит касаться, Дориан, -- сказал лорд Генри сноткой пафоса в голосе.И чего вы рассердились? Ведь рано или поздно, яполагаю, она будет вашей. Влюбленность начинается с того, что человекобманывает себя, а кончается тем, что он обманывает другого. Это и принятоназывать романом. Надеюсь, вы уже, по крайней мере, познакомились с нею? -- Ну, разумеется. В первый же вечер тот противный старый еврей послеспектакля пришел в ложу и предложил провести меня за кулисы и познакомить сДжульеттой. Я вскипел и сказал ему, что Джульетта умерла несколько сот леттому назад и прах ее покоится в мраморном склепе в Вероне. Он слушал меня свеличайшим удивлением, -- наверное, подумал, что я выпил слишком многошампанского... -- Вполне возможно. -- Затем он спросил, не пишу ли я в газетах. Я ответил, что даже нечитаю их. Он, видимо, был сильно разочарован и сообщил мне, что всетеатральные критики в заговоре против него и все они продажны. -- Пожалуй, в этом он совершенно прав. Впрочем, судя по их виду,большинство критиков продаются за недорогую цену. -- Ну, и он, повидимому, находит, что ему они не по карману, -- сказалДориан со смехом.Пока мы так беседовали, в театре стали уже гасить огни, имне пора было уходить. Еврей настойчиво предлагал мне еще какие-то сигары,усиленно их расхваливая, но я и от них отказался. В следующий вечер я,конечно, опять пришел в театр. Увидев меня, еврей отвесил низкий поклон иобъявил, что я щедрый покровитель искусства. Пренеприятный субъект, --однако, надо вам сказать, он страстный поклонник Шекспира. Он с гордостьюсказал мне, что пять раз прогорал только изза своей любви к "барду" (так онупорно величает Шекспира). Он, кажется, считает это своей великой заслугой. -- Это и в самом деле заслуга, дорогой мой, великая заслуга!Большинство людей становятся банкротами изза чрезмерного пристрастия не кШекспиру, а к прозе жизни. И разориться изза любви к поэзии -- это честь...Ну, так когда же вы впервые заговорили с мисс Сибилой Вэйн? -- В третий вечер. Она тогда играла Розалинду. Я наконец сдался и пошелк ней за кулисы. До того я бросил ей цветы, и она на меня взглянула... Покрайней мере, так мне показалось... А старый еврей все приставал ко мне --он, видимо, решил во что бы то ни стало свести меня к Сибиле. И я пошел...Не правда ли, это странно, что мне так не хотелось с ней знакомиться? -- Нет, ничуть не странно. -- А почему же, Гарри? -- Объясню как-нибудь потом. Сейчас я хочудослушать ваш рассказ об этой девушке. -- О Сибиле? Она так застенчива и мила. В ней много детского. Когда ястал восторгаться ее игрой, она с очаровательным изумлением широко открылаглаза -- она совершенно не сознает, какой у нее талант! Оба мы в тот вечербыли, кажется, порядком смущены. Еврей торчал в дверях пыльного фойе и,ухмыляясь, красноречиво разглагольствовал, а мы стояли и молча смотрели другна друга, как дети! Старик упорно величал меня "милордом", и я поторопилсяуверить Сибилу, что я вовсе не лорд. Она сказала простодушно: "Вы скореепохожи на принца. Я буду называть вас "Прекрасный Принц". -- Клянусь честью, мисс Сибила умеет говорить комплименты! -- Нет, Гарри, вы не понимаете: для нее я -- все равно что геройкакой-то пьесы. Она совсем не знает жизни. Живет с матерью, замученной,увядшей женщиной, которая в первый вечер играла леди Капулетти в каком-токрасном капоте. Заметно, что эта женщина знавала лучшие дни. -- Встречал я таких... Они на меня всегда наводят тоску, -- вставиллорд Генри, разглядывая свои перстни. -- Еврей хотел рассказать мне ее историю, но я не стал слушать, сказал,что меня это не интересует. -- И правильно сделали. В чужих драмах есть что-то безмерно жалкое. -- Меня интересует только сама Сибила. Какое мне дело до ее семьи ипроисхождения? В ней все -- совершенство, все божественно -- от головы домаленьких ножек. Я каждый вечер хожу смотреть ее на сцене, и с каждымвечером она кажется мне все чудеснее. -- Так вот почему вы больше не обедаете со мной по вечерам! Я так идумал, что у вас какой-нибудь роман. Однако это не совсем то, чего я ожидал. -- Гарри, дорогой, ведь мы каждый день --либо завтракаем, -- либоужинаем вместе! И, кроме того, я несколько раз ездил с вами в оперу, --удивленно возразил Дориан. -- Да, но вы всегда бессовестно опаздываете. -- Что поделаешь! Я должен видеть Сибилу каждый вечер, хотя бы в одномакте. Я уже не могу жить без нее. И когда я подумаю о чудесной душе,заключенной в этом хрупком теле, словно выточенном из слоновой кости, меняохватывает благоговейный трепет. -- А сегодня, Дориан, вы не могли бы пообедать со мной? Дориан покачал головой. -- Сегодня она -- Имоджена. Завтра вечером будет Джульеттой. -- А когда же она бывает Сибилой Вэйн? -- Никогда. -- Ну, тогда вас можно поздравить! -- Ах, Гарри, как вы несносны! Поймите, в ней живут все великие героинимира! Она более чем одно существо. Смеетесь? А я вам говорю: она -- гений. Ялюблю ее: я сделаю все, чтобы и она полюбила меня. Вот вы постигли все тайныжизни -- так научите меня, как приворожить Сибилу Вэйн! Я хочу бытьсчастливым соперником Ромео, заставить его ревновать. Хочу, чтобы все жившиекогда-то на земле влюбленные услышали в своих могилах наш смех иопечалились, чтобы дыхание нашей страсти потревожило их прах, пробудило егои заставило страдать. Боже мой, Гарри, если бы вы знали, как я ее обожаю! Так говорил Дориан, в волнении шагая из угла в угол. На щеках его пылаллихорадочный румянец. Он был сильно возбужден. Лорд Генри наблюдал за ним с тайным удовольствием. Как непохож былДориан теперь на того застенчивого и робкого мальчика, которого он встретилв мастерской Бэзила Холлуорда! Все его существо раскрылось, как цветок,расцвело пламенноалым цветом. Душа вышла из своего тайного убежища, иЖелание поспешило ей навстречу. -- Что же вы думаете делать? -- спросил наконец лорд Генри. -- Я хочу, чтобы вы и Бэзил как-нибудь поехали со мной в театр иувидели ее на сцене. Ничуть не сомневаюсь, что и вы оцените ее талант. Потомнадо будет вырвать ее из рук этого еврея. Она связана контрактом на тригода, -- впрочем, теперь осталось уже только два года и восемь месяцев.Конечно, я заплачу ему. Когда все будет улажено, я сниму какой-нибудь театрв ВестЭнде и покажу ее людям во всем блеске. Она сведет с ума весь свет,точно так же как свела меня. -- Ну, это вряд ли, милый мой! -- Вот увидите! В ней чувствуется не только замечательное артистическоечутье, но и яркая индивидуальность! И ведь вы не раз твердили мне, что в нашвек миром правят личности, а не идеи. -- Хорошо, когда же мы отправимся в театр? -- Сейчас соображу... Сегодня вторник. Давайте завтра! Завтра онаиграет Джульетту. -- Отлично. Встретимся в восемь в "Бристоле". Я привезу Бэзила. -- Только не в восемь, Гарри, а в половине седьмого. Мы должны попастьв театр до поднятия занавеса. Я хочу, чтобы вы ее увидели в той сцене, когдаона в первый раз встречается с Ромео. -- В половине седьмого! В такую рань! Да это все равно что унизиться дочтения английского романа. Нет, давайте в семь. Ни один порядочный человекне обедает раньше семи. Может, вы перед этим съездите к Бэзилу? Или простонаписать ему? -- Милый Бэзил! Вот уже целую неделю я не показывался ему на глаза. Этопросто бессовестно -- ведь он прислал мне мой портрет в великолепной раме,заказанной по его рисунку... Правда, я немножко завидую этому портрету,который на целый месяц моложе меня, но, признаюсь, я от него в восторге.Пожалуй, лучше будет, если вы напишете Бэзилу. Я не хотел бы с нимвстретиться с глазу на глаз -- все, что он говорит, нагоняет на меня скуку.Он постоянно дает мне добрые советы. Лорд Генри улыбнулся. -- Некоторые люди очень охотно отдают то, что им самим крайненеобходимо. Вот что я называю верхом великодушия! -- Бэзил -- добрейшая душа, но, помоему, он немного филистер. Я этопонял, когда узнал вас, Гарри. -- Видите ли, мой друг, Бэзил все, что в нем есть лучшего, вкладывает всвою работу. Таким образом, для жизни ему остаются только предрассудки,моральные правила и здравый смысл. Из всех художников, которых я знавал,только бездарные были обаятельными людьми. Талантливые живут своимтворчеством и поэтому сами по себе совсем неинтересны. Великий поэт --подлинно великий -- всегда оказывается самым прозаическим человеком, Авторостепенные -- обворожительны. Чем слабее их стихи, тем эффектнеенаружность и манеры. Если человек выпустил сборник плохих сонетов, можнозаранее сказать, что он совершенно неотразим. Он вносит в свою жизнь тупоэзию, которую не способен внести в свои стихи. А поэты другого родаизливают на бумаге поэзию, которую не имеют смелости внести в жизнь. -- Не знаю, верно ли это, Гарри, -- промолвил Дориан Грей, смачиваясвой носовой платок духами из стоявшего на столе флакона с золотойпробкой.-- Должно быть, верно, раз вы так говорите... Ну, я ухожу, меня ждетИмоджена. Не забудьте же о завтрашней встрече. До свиданья. Оставшись один, лорд Генри задумался, опустив тяжелые веки. Несомненно,мало кто интересовал его так, как Дориан Грей, однако то, что юноша страстнолюбил кого-то другого, не вызывало в душе лорда Генри ни малейшей досады илиревности. Напротив, он был даже рад этому: теперь Дориан становится ещеболее любопытным объектом для изучения. Лорд Генри всегда преклонялся переднаучными методами естествоиспытателей, но область их исследований находилскучной и незначительной. Свои собственные исследования он начал свивисекции над самим собой, затем стал производить вивисекцию над другими.Жпзнь человеческая -- вот что казалось ему единственно достойным изучения. Всравнении с нею все остальное ничего не стоило. И, разумеется, наблюдатель,изучающий кипение жизни в ее своеобразном горниле радостей и страданий, неможет при этом защитить лицо стеклянной маской и уберечься от удушливыхпаров, дурманящих мозг и воображение чудовищными образами, жуткимикошмарами. В этом горниле возникают яды столь тонкие, что изучить ихсвойства можно лишь тогда, когда сам отравишься ими, и гнездятся болезнистоль странные, что понять их природу можно, лишь переболев ими. А всетакикакая великая награда ждет отважного исследователя! Каким необычайнымпредстанет перед ним мир! Постигнуть удивительно жестокую логику страсти ирасцвеченную эмоциями жизнь интеллекта, узнать, когда та и другая сходятся икогда расходятся, в чем они едины и когда наступает разладчто занаслаждение! Не все ли равно, какой ценой оно покупается? За каждое новоенеизведанное ощущение не жаль заплатить чем угодно. Лорд Генри понимал (и при этой мысли его темные глаза веселозаблестели), что именно его речи, музыка этих речей, произнесенных егопевучим голосом, обратили душу Дориана к прелестной девушке и заставили егопреклониться перед ней. Да, мальчик был в значительной мере его созданием иблагодаря ему так рано пробудился к жизни. А это разве не достижение?Обыкновенные люди ждут, чтобы жизнь сама открыла им свои тайны, а немногимизбранникам тайны жизни открываются раньше, чем поднимется завеса. Иногдаэтому способствует искусство (и главным образом литература), воздействуянепосредственно на ум и чувства. Но бывает, что роль искусства берет на себяв этом случае какой-нибудь человек сложной души, который и сам представляетсобой творение искусства, -- ибо Жизнь, подобно поэзии, или скульптуре, илиживописи, также создает свои шедевры. Да, Дориан рано созрел. Весна его еще не прошла, а он уже собираетурожай. В нем весь пыл и жизнерадостность юности, но при этом он уженачинает разбираться в самом себе. Наблюдать его -- истинное удовольствие!Этот мальчик с прекрасным лицом и прекрасной душой вызывает к себе живойинтерес. Не все ли равно, чем все кончится, какая судьба ему уготована? Онподобен тем славным героям пьес или мистерий, чьи радости нам чужды, но чьистрадания будят в нас любовь к прекрасному. Их раны -- красные розы. Душа и тело, тело и душа -- какая это загадка! В душе таятся животныеинстинкты, а телу дано испытать минуты одухотворяющие. Чувственные порывыспособны стать утонченными, а интеллект -- отупеть. Кто может сказать, когдаумолкает плоть и начинает говорить душа? Как поверхностны и произвольныавторитетные утверждения психологов! И при всем том -- как трудно решить,которая из школ ближе к истине! Действительно ли душа человека -- лишь тень,заключенная в греховную оболочку? Или, как полагал Джордано Бруно, телозаключено в духе? Расставание души с телом -- такая же непостижимая загадка,как их слияние. Лорд Генри задавал себе вопрос, сможет ли когда-нибудь психологияблагодаря нашим усилиям стать абсолютно точной наукой, раскрывающей малейшиепобуждения, каждую сокровенную черту нашей внутренней жизни? Сейчас мы ещене понимаем самих себя и редко понимаем других. Опыт не имеет никакогоморального значения; опытом люди называют свои ошибки. Моралисты, какправило, всегда видели в опыте средство предостережения и считали, что онвлияет на формирование характера. Они славили опыт, ибо он учит нас, чемунадо следовать и чего избегать. Но опыт не обладает движущей силой. В немтак же мало действенного, как и в человеческом сознании. По существу, онтолько свидетельствует, что наше грядущее обычно бывает подобно нашемупрошлому и что грех, совершенный однажды с содроганием, мы повторяем в жизнимного раз -- но уже с удовольствием. Лорду Генри было ясно, что только экспериментальным путем можно прийтик научному анализу страстей. А Дориап Грей -- под рукой, он, несомненно,подходящий объект, и изучение его обещает дать богатейшие результаты. Егомгновенно вспыхнувшая безумная любовь к Сибиле Вэйн -- очень интересноепсихологическое явление. Конечно, немалую роль тут сыграло любопытство --да, любопытство и жажда новых ощущений. Однако эта любовь -- чувство непримитивное, а весьма сложное. То, что в ней порождено чисто чувственнымиинстинктами юности, самому Дориану представляется чем-то возвышенным,далеким от чувственности, -- и по этой причине оно еще опаснее. Именно тестрасти, природу которых мы неверно понимаем, сильнее всего властвуют наднами. А слабее всего бывают чувства, происхождение которых нам понятно. Ичасто человек воображает, будто он производит опыт над другими, тогда как вдействительности производит опыт над самим собой. Так размышлял лорд Генри, когда раздался стук в дверь. Вошел камердинери напомнил ему, что пора переодеваться к обеду. Лорд Генри встал и выглянулна улицу. Закатное солнце обливало пурпуром и золотом верхние окна в доменапротив, и стекла сверкали, как листы раскаленного металла. Небо надкрышами было блеклорозовое. А лорд Генри думал о пламенной юности своегонового друга и пытался угадать, какая судьба ждет Дориана. Вернувшись домой около половины первого ночи, он увидел на столе вприхожей телеграмму. Дориан Грей извещал его о своей помолвке с СибилойВэйн.