double arrow

Пастырские искушения

Путь священника больше, чем какой-либо иной духовный подвиг, знает свои опасности, затруднения, испытания и искушения. Не приходится строить себе оптимистические иллюзии или мечтать о бытовой уютности жизни священника. Священство есть прежде всего подвиг, в котором подстерегают его самые неожиданные испытания. Кроме того, священство, как и всякая область духовной жизни, полно трагических конфликтов и противоречий. Священник, с одной стороны, брошен в этот мир страстей и волнений, а с другой — никогда не должен ими быть пленен. "Самораспятие миру" ежеминутно чувствуется в священстве, и чем больше пастырь отдается подвигу, тем сильнее обостряется жало греха и тем ожесточеннее ополчается на священника вся враждебная духовной жизни сила. Поэтому пастырь предупреждается еще до священства и призывается особенно с первых дней его к трезвому взгляду на трудный и тернистый путь своего служения.

Упомянутое "самораспятие миру" в священстве ощущается гораздо сильнее, чем в мирской жизни. Священник, естественно, в силу законов человеческой природы, подвергается всем человеческим приражениям греха, но, кроме того, на него ополчаются особые, неведомые мирянину искушения, т.е. чисто пастырские испытания.

Бесцельно схоластически уточнять число искушений и подвергать их той или иной классификации. Одни сводили их к 12-и, другие ограничивались 4-мя (арх. Антоний), третьи — 3-мя, по числу искушений Спасителя в пустыне (о. Г. Щавельский). Все эти исчисления условны и не исходят от духовного опыта. Последняя схема об искушениях Пастыреначальника есть как бы символическое начертание для Его учеников, но все же можно с уверенностью сказать, что Спасителю не были ведомы испытания духовного усовершенствования и созревания, естественные у всякого священника. К этим трем искушениям мы вернемся ниже, а пока что необходимо заметить следующее.

Обычно в первое время священства пастырь испытывает особое состояние духовного восторга и почти блаженства. Он всецело занят своим новым деланием, привыкает, многое ему совершенно неизведано, все еще кажется в радужных тонах. Часто на первых порах служения священник бывает пощажен от особенно сильных испытаний. Настоящие искушения придут со временем. Но путь духовного возрастания каждого человека, а следовательно, и каждого пастыря, совершенно индивидуален, а потому не подлежит никаким схематическим обобщениям.

Может появиться в виде искушения, что, однако, вовсе не обязательно, — особый страх перед совершением священнослужения. На молодого пастыря, — от чрезмерного благочестия или от скрупулезной совести, а может быть, от скрытой гордости, — нападает боязнь служить, иногда крестить, исповедовать, а особенно совершать таинство Евхаристии. Является желание пребывать в каком-то бездействии из боязни ошибиться, напутать, а при таинстве Евхаристии уронить сосуды или пролить Св. Дары и т.д. Западная практика даже имеет термин этого искушения: "timor sacerdotalis." Бороться с этим следует неукоснительно и стараться побеждать это чувство страха как раз более частым совершением священнослужения, а не уклоняться от него. Помогает и совет старшего, более опытного собрата, благочинного или же епископа. Так как боязнь ошибиться часто происходит из страха показаться неопытным в глазах пасомых, то священнику надо всегда помнить, что при богослужении, главное это не страх человеческий, а страх Божий, который и есть начало премудрости. Но важнее всего чувство любви к Богу, любви совершенной, а не рабской, и тогда страх Божий, т.е. благоговейное к Нему отношение должно быть растворено этой духовной любовью. Со страхом Божиим, верой и любовью должно совершаться это служение.

Подобно этому, одним из ранних искушений может появиться у священника особая неумеренная ревность в подвигах поста, молитвы, проповедания и пр. Без соответствующего руководства духовника молодой священник может предаться такой ревности, которая превышает его естественные дарования и духовные силы. На первых порах легко можно отдаться усиленной молитвенной и постнической ревности, но, не укоренившись в ней постепенно, можно скоро начать утомляться, охладеть ко взятому на себя, и даже потерять то малое, что было приобретено до священства. Тогда приходит искушение совсем не молиться и под разными предлогами сокращать свои подвиги, что может привести к полному распущению и духовной расслабленности. Поэтому в деле своего пастырского служения, в молитвенном подвиге и вообще в духовном возрастании, молодой священник должен быть под внимательным надзором старшего собрата-друга, должен проверять свои пастырские дерзания опытом старших, советоваться с мудрыми священнослужителями. Опасность духовно "надорваться" может легко обезоружить слабого и неопытного священника и подвергнуть его каким-нибудь недугам, которые было бы легче вовремя предупредить, чем потом вылечить. Всякий рост должен быть органическим и гармоничным. Но, с другой стороны, всякие остановки на пути духовного возрастания означают неминуемый откат назад по наклонной плоскости.

В прямой зависимости от этого искушения неумеренного возрастания и надрыва, проявляется у молодых священников опасность слишком большой требовательности к своим пасомым. Этот особый пастырский ригоризм проявляется в накладывании на плечи своих духовных детей "бремен неудобоносимых," в требовании от всех, не зависимо от возраста, духовной зрелости, чрезмерных подвигов, в осуждении неуспевающих или маловерных, в обличительных проповедях. Это последнее особенно часто встречается. Проповедь вообще есть средство, нелегко применяемое и не для всех одинаково приемлемое. Плохой, скучный, а главное, многословный проповедник является просто крестом для паствы. Обличительные же проповеди вообще опасны и почти всегда приводят к обратным результатам. Искушение ригоризма есть особое испытание пастырской чуткости и его такта. Рождается оно из хороших побуждений всех влечь к совершенству и всем преподать уроки и примеры спасительного назидания, но оно часто оборачивается своей отрицательной стороной. Паства воспринимает этот ригоризм не так, как хотелось бы священнику, происходит внутреннее отталкивание от пастыря, а потом и отчуждение от Церкви или даже совершенный отход от христианства, порожденный немудрой и непродуманной ревностью священника.

Если указанные выше опасности подстерегают священника по преимуществу на первых порах его служения, то со временем легко могут появиться и другие более опасные искушения. Приведенное выше является как бы "детскими болезнями," которыми надо переболеть более или менее всякому священнику. Каждый умный и чуткий пастырь преодолеет "страх человеческий," подчинив его страху Божию, растворенному любовью. Со временем он усмирит свое неумеренное подвижничество и войдет в нормальную колею органического роста; с годами же он увидит всю неполезность для дела в ригоризме и обличительных словах.

Но с годами являются и другие испытания его пастырской стойкости и духовной зрелости. И вот одним из таких искушений, приходящих со временем, надо признать проистекающее от известного утомления некое пресыщение своей работой. Пройдут молодые годы, утихнут порывы жертвенности, жизнь научит разным неожиданностям и вместо светлых праздников первых лет явится серенький будничный день, известная проза священнического обыденного существования. Может явиться один из самых страшных врагов всякой вообще духовности — скука. Все другое не так страшно, как это ощущение.

Гнев, неумеренность в требованиях, страх перед окружающими и многое другое может пройти и смениться новым энергичным порывом в служении. Но скука есть признак почти смертельной опасности в деле священства. Притупление интереса к своей работе, иногда происходящее от неудач и от косности среды, может привести к тому, что пастырь, в особенности если он чрезмерно надеялся на свои собственные силы, сложит руки, духовно захиреет, впадет в уныние и безнадежное отношение к своему служению. Появляется тогда нежелание молиться, избегание служения литургии, потеря интереса к духовной жизни — и все это часто объясняется разными благовидными причинами нездоровья, усталости и проч. Почти незаметно подкрадывается известное в аскетике "окамененное нечувствие." Когда-то ярко горевший огонь ревности потух. Священник становится тогда формалистом, чиновником, только отбывающим номер, "отслуживающим, отчитывающим, отпевающим" и вообще отделывающимся от скучной работы. У такого утомленного, разочарованного, унывающего пастыря очень часто рождается противление Уставу, церковной традиции, иерархии ценностей, аскетике: "Все это устарело, все это уже не для нас, надо многое пересмотреть и реформировать" и т.д. Вместо того чтобы самому равняться на требования церковного строя, пастырь в таком состоянии хочет измерять церковность своим настроением и принижать церковные установления по своей лени и нерадению. Если же пастырь в своей молодости особенно сильно полагался на свое "призвание" или по своей природе подвержен скорым очарованиям и разочарованиям, то при такой духовной депрессии он близок к отчаянию и может даже совершенно оттолкнуться от того, чему он прежде поклонялся. Это может привести к снятию сана и духовной смерти.

Следует остановиться на вопросе этих разочарований, как одном из типичных пастырских искушений в известную пору пастырской жизни. Это разочарование может привести к добровольному снятию сана у лиц, окончательно потерявших вкус к пастырствованию. Разочарование является на место, где прежде было очарование. Это последнее не есть правильный критерий и правильная аксиология. Очарование или влюбленность не есть еще настоящее чувство любви (к человеку, к делу, к профессии). "Очарование" есть искривленное отношение к предмету; это повышенное эмоциональное переоценивание качеств, свойств и привлекательных сторон своего объекта. Когда очарование проходит, когда будни вступают в свои права и когда обнаруживаются все прозаические стороны (человека, дела, службы и пр.), то оказывается, что подлинного чувства-то и не было, а господствовал самообман, было поклонение не своему кумиру.

Вдруг оказывается, что то, что влекло, к чему, казалось, есть призвание, больше не влечет и искушаемому пастырю кажется, что он обманулся в своем призвании. Теперь он видит, что призвания-то и не было. В чем же причина?

Причина прежде всего в самонадеянности. То, что юному ставленнику казалось призванием, было просто самообман. Переоценив свои внутренние силы, он после заметил, что ему не хватает того, что он так высоко переоценил. Человеческая гордость сделала свое и продолжает делать свое, искушая молодого пастыря.

Он забыл слова молитвы хиротонии: "Божественная благодать, всегда немощных врачующая и оскудевающих восполняющая производит через возложение рук (проручествует) благоговейнейшего...."Он забыл, что не его слабые силы, не то, что ему казалось призванием, не его знания и таланты, а единственно божественная благодать может восполнить то, чего у него нет.

Следует поглубже рассмотреть психологию этих духовных разочарований. Не лишне привести несколько примеров из истории пастырства и духовной жизни.

Оставим в стороне такой банальный тип добровольного снятия сана, как следствия смерти жены священника. Вдовец якобы не в силах вынести бремени одиночества, и, желая быть честным, он предпочитает снять сан, чем жить в грехе и подавать соблазн другим. Таких случаев перед революцией было множество, что видно из церковных ведомостей и журналов.

Оставим в стороне и случай расстрижения свящ. Григория Петрова, не подчинившегося распоряжениям епархиальной власти и снявшего сан после ряда политических выступлений. Такой случай мог произойти только в такое смутное время, как до и после 1905 г. Дешевый эффект его проповедей и брошюр находил сочувствие у русской интеллигенции той эпохи. Великого русского пастыря и молитвенника о. Иоанна Кронштадтского наша интеллигенция знать не желала и не терпела, а Петровым увлекалась, но теперь он всеми забыт.

Оставим в стороне и те измены духовному званию, которые имели место в годы революции и гонений коммунистов на Церковь.

Приведем примеры более характерные для упоминания в Пастырском богословии.

Типично обольстившимся своим "призванием" должен быть признан знаменитый французский литератор 18-го века 1'abbe Prevost, автор "Manon Lescaut," "Memoires d'un homme de qualite," "Le pour et le contre," etc. Послушник иезуитов, бежавший от них, чтобы поступить в армию, вернувшийся к ним и снова их оставивший; вступивший в орден Бенедиктинцев, в ученую конгрегацию Мавристов, давшую столько для истории Церкви, патристики и литургики, он покидает и их. Две очень дельные статьи Sainte-Beuve: L'abbe Prevost в "Portraits literires" и "1'abbe Prevost et les Benedictius," там же, дают блестящую характеристику Прево. Острый критик, прекрасно знавший историческую обстановку и источники для истории своего "героя," показывает, насколько он был именно "Не призван" к тому духовному пути, по которому он пытался три раза идти. Благородство духа, тонкая просвещенность, большой литературный и научный вкус могли бы сделать из него, при наличии самодисциплины большого ученого или духовного деятеля. Самообман, самопрельщение и гордость погубили Прево для духовной карьеры.

Примером несколько иного рода может послужить Эрнест Ренан. Правда, Ренан никогда не был священником и даже не принял низших церковных степеней, так что нет речи о снятии сана, которого не было, а лишь о духовном разочаровании и ломке своего раз уже намеченного пути. Большинство людей знают Ренана только как автора "Жизни Иисуса," вещи самой слабой из всего им написанного. Мало кто читал его исторические этюды из апостольского времени, его филологические исследования. А воспоминания его детства и отрочества следует прочитать для ознакомления с эпохой и с самим Ренаном, и эта книга говорит с такой любовью и уважением о его бретонских кюрэ и наставниках малого семинара в Париже. Во всяком случае известно, что Ренан не принял духовного звания, в силу своего разочарования тем обскурантским подходом к науке, в частности к библейской критике и археологии, которая господствовала в его время. В наши дни католические ученые ушли в области критики текста гораздо дальше того, что грезилось Ренану.

Ренан не мог или не захотел сочетать послушание авторитету Церкви с достижениями тогдашней науки и счел честнее для себя не войти в иерархию. Это было тоже своеобразным "снятием сана." В русской истории есть эпизод, напоминающий Ренана, но гораздо более трагический. Это пример архим. Феодора Бухарева. Магистр Моск. Дух. Академии, на виду у начальства и благоволившему к нему митр. Филарета Московского, архим. Феодор подал прошение о добровольном снятии сана, что было тогда (60 годы) неслыханным скандалом. Глубоко скрытой причиной этого шага было сознание невозможности сочетать свое понимание христианства, пастырства, монашества и ученого поприща с требованиями высшей церковной власти и исторической действительностью. Ничто не толкала архим. Феодора на этот шаг: чистейшая личная монашеская жизнь, ученые заслуги, положение в церковной иерархии, возможность будущего и пр. Глубокий внутренний разлад с действительностью и с самим собою, какое-то свое произвольное толкование христианства, созданные себе невыполнимые иллюзии, разлад с обществом и начальством, враждебные выходки некоторых церковных писателей (Аскоченский) довели человека до убеждения о необходимости снятия сана. Тут было и самообольщенное чувство правильности своего понимания христианства, и повышенная чувствительность, но было забыто главное: что божественная благодать врачует, а не личность человека.

Чтобы закончить, приведем нашумевший пример нашего времени в английском католическом мире. Моника Балдуин в своей интересной и увлекательной книге "Я перескочила через стену" рассказывает историю своего монашества. Племянница английского премьер-министра, девушка из высшего английского общества, католичка, а не англиканка, очень образованная, она в 1914 г., накануне первой мировой войны, ушла в бенедектинский женский монастырь, где, пройдя строгое послушание, она пробыла в затворе 27 лет. В 1941 г., уже во время второй войны, она после долгих размышлений, терзаний, советований и пр., подала прошение о снятии с нее обетов монашества и о позволении ей вернуться в мир. Рим всегда умеет находить выходы и нужные формулы. Ей это было разрешено, и она вернулась в мир. Причиной её ухода из монашества было, что у нее "есть сознание того, что у нее нет призвания" к монашеству. И это после 27 лет! Книга настолько искренне написана и так чиста, так возвышенно и с благоговением говорит о годах в затворе, что читать ее можно, как один из образчиков духовной литературы. Но это не меняет сути дела. Переоценка своих собственных сил и личных суждений, вероятно, обостренная до предела честность и строгость в отношении к себе, громадное искание духовной правды. Но трагедия налицо: духовное разочарование после 27 лет монашества! Книга эта невольно своим возвышенным отношением к монашеству и прошлому автора наводит на вопрос: а не вернется ли Моника Болдуин снова в монастырь?

Самонадеянность и самоуверенность в определении своего призвания, а вслед за тем при известных затруднениях и разочаровании очень часто приводят таких клириков к более резкому и оппозиционному отношению к иерархии в Церкви. Пример Лютера не единственный. Из самых благородных, может быть, побуждений он из законного подчинения своему священноначалию основывает свое самостоятельное религиозное общество, кладет начало одному из самых больших расколов в истории западного христианства. История знает достаточно таких примеров. Свободолюбивый дух "галликанизма" породил во Франции множество таких же примеров.

Революция 1789 г. знает, между прочим, и такой случай. Епископ диоцеза Viviers, La-font de Savine, проникся идеями Ж. Ж. Руссо и после известной революционной присяги духовенства он начинает свою реформаторскую деятельность, отвергает посты, воздержания, праздники, проповедует разводы браков, близко сходится с деятелями революции и даже обещает всем священникам даровать епископское достоинство. Правда, после реставрации он, видимо, осознал свои ошибки, вернулся к послушанию Церкви и горько оплакивал свое падение.

Если Лафонт де Савин не снял сана, то был близок к тому, чтобы вызвать гибельные последствия в церкви; а вот Ламеннэ пошел дальше по этому пути. Он официально порывает с преданием Церкви и с иерархией. В своем завещании, помеченном 16 января 1854 г., он пишет: "мое тело должно быть отнесено прямо на кладбище, без внесения его в какую-нибудь церковь...."

После провозглашения ватиканского догмата о "непогрешимости" папы, кармелит Гиацинт Луазон уходит из католического священства, порывает с Римом, заявив, что не принадлежит больше ни к какой иной церкви, как церкви будущего, к Новому Иерусалиму. Он отвергает обеты монашества и целибат священства, женится и в этом отношении идет даже дальше Ламеннэ и Луази. Аббат Пьер Дабри, увлеченный вначале социальными идеями папы Льва 13-го, быстро разочаровывается в современном положении церкви; он с нею порывает, заявляя, что она недостаточно современна и неконгениальна духу времени и теперешнего общества.

Это все показывает, что "призвание" упомянутых клириков было очень непрочно и любовь к Церкви весьма не глубока. Идеи современности их больше привлекают, чем мудрость церковного и иерархического начала. Они оправдывают свой уход "голосом совести." Удивительно, как легко они отдают то, что получили в таинстве Священства. Многие из так называемого "Общества 33-х петербургских священников" (в годы революции 1905) сделались потом руководителями обновленцев и живоцерковников. Они порывали с Церковью ради каких-то призрачных и временных политических принципов. В наше время характерен пример французских "священников-рабочих," не пожелавших (в известной своей части) подчиниться голосу епископата и свою "миссию" поставивших выше церковного послушания. В своей аргументации они предпочитают ссылаться на имена марксистских вождей, а не на евангелистов и отцов Церкви.

Список таких "разочарований" и падений можно продолжить, но и этих примеров достаточно. Напрашивается при этом один вывод. Такие случаи происходят чаще всего среди вольнодумствующих и либеральничающих пастырей. "Либеральность" эта берется не в прямом, политическом его значении, и речь здесь не о политике. "Политика Церкви в том, чтобы не делать никакой политики" — мудрое выражение западного церковного деятеля. Но в либерализме и вольнодумстве есть уже какая-то скрытая возможность бунтарства. В уклонении влево (не политическом) есть всегда опасность несмирения, непокорности традиции, превозношение своего личного мнения над мудростью веков и опытом Церкви.

Особым искушением на пути пастырского служения является секуляризация духовного дара, который священнику дается в хиротонии. Есть священники, которые почему-то устремляются на пути, не имеющие ничего общего с их служением и с благодатным преображением мира. Вместо того чтобы таинственно содействовать рождению "новой твари во Христе," они почему-то ставят центр тяжести на разные мирские подделки подлинного духовного делания. Если пастырь вообще склонен к политике и имеет патриотические слабости, то он и настоящее свое служение легко подменяет разными земными интересами. Тут его подстерегает и может увлечь соблазн конформизма власти, будь то левой или правой. История неоднократно нам являла примеры таких священников и иерархов, которые слишком легко заключали сделки с политическими факторами, подчиняли вечное и небесное в Церкви чисто земным и переходящим ценностям. Если пастырь почему-то считает, что самое главное в его деятельности — это насаждать социальную справедливость и искать осуществление какого-то земного рая, то он легко и быстро сменяет духовные ценности разными социальными иллюзиями. Такие пастыри становятся кооператорами, пчеловодами, агрономами в рясах, участвуют в пожарных и гимнастических обществах, уходя с головой в разные светские организации. Все это делается всегда с благородной оговоркой в необходимости или желании быть современным и жить интересами своей паствы.

Выше говорилось о необходимости интеллектуальной и внешней подготовки для будущего пастыря, но указывалось, что неумеренность в этом может легко привести к обмирщению священника. Поэтому если у пастыря есть прирожденный вкус к разного рода культурным начинаниям, то он легко может впасть в соблазн увлечения мирскими интересами. Культурная подготовленность может быть полезным средством в деле пастырского окормления, но никак не целью жизни священника. В противном случае легко впасть в очень вульгарное мирское увлечение и незаметно превращаться в "модерного" пастыря- литератора, театрала, публициста и тому подобное. Знать все то, что интересует паству — весьма полезно и руководить ею в этом отношении тоже похвально, но самому отдаться этим увлечениям и растерять свою духовность, молитвенность, аскетичность в современных вопросах для пастыря пагубно и для дела неполезно. От священника паства может хотеть слышать веское слово о том или ином культурном явлении, но слово пастырское, т.е. духовное слово, из иного мира, от иных критериев. Пастырь может и даже должен все это знать, но не приражаться этому, не подменивать ценностей. Евангелие никогда не обещало оптимистических перспектив, оно не заповедовало христианину, а тем более пастырю заниматься социальными реформами. Оно предупреждало о том, что Царство Божие не от мира сего и учило отдавать кесарю только то, что ему принадлежит, а никак не Божие. От священника поэтому ожидается милосердие к падшим, сострадание к бедным, но никак не строительство земного рая и не экономическое или иное какое мирское строительство.

Совершенно особо надо поставить ту группу искушений, которая некоторыми пасторологами ставится в связь с искушениями Господа в пустыне. Вкратце они представляют собой, как соблазн материальный (искушение хлебом), соблазн авторитета (искушения царствами мира) и соблазном "святости" (искушение чудотворением). Надо говорить о каждом из них подробно, ибо к ним примыкают и другие искушения, в этой связи лучше понимаемые.

Соблазн материальный. Хлеб. В этой теме пастыря и пасторалиста подстерегают немалые затруднения в противоположных сторон. Вопрос этот стоит сам по себе в связи со специальной темой об обеспечении священника, о вознаграждении его и т.д., чему будет посвящена особая глава. В данном контексте приходится говорить только о соблазне материальном, как искушении пастырского служения, о психологической стороне вопроса.

Как во всех сторонах духовного делания, пастырь в этом вопросе является, прежде всего, человеком, подверженным общечеловеческим слабостям и искушениям. Всякому человеку свойственно заботиться о своем благополучии и о своих близких. "Никто же плоть свою ненавидит, но каждый питает и греет ее." Поэтому вполне законны эти заботы о насущном хлебе. Искушением является вовсе не забота о куске хлеба, особенно если пастырь обременен семьей и не имеет средств. Совершенно оправданы нравственным законом стремления священника дать своим детям образование, обеспечить здоровье и благосостояние своей семьи, как и самому быть опрятным и не лишенным необходимых вещей. Материальный соблазн не в этом, это не "искушение хлебом."

Это искушение является в ином плане. У пастыря может быть соблазн "быть, как все." Могут появиться стремления к обогащению, к роскоши или, что еще хуже, "только бы не показаться беднее других." Вместо равнодушия к земным благам у священника начинает расти интерес к материальному обеспечению себя и своих, желание умножать свои доходы, "разорять свои житницы и строить новые большие прежних." Священник начинает сам бояться бедности, заглушать в себе евангельские чувства сострадания к обездоленным, забывать, что деньги — это "кровь бедняка." Священник тогда незаметно, но постепенно отходит от того, что ему завещано Самим Пастыреначальником, и переносит центр своих интересов в противоположную сторону. Он начинает сторониться бедности, ищет знакомства и связи с богатыми и знатными, у него вырабатывается особая психология земного благополучия. Он слишком легко оправдывает наживу, заключает в своей совести союз с богатеями, стыдится нищеты, скромности и нужды.

В истории и литературе немалочисленны прямые и косвенные обвинения священства в конформизме богатству. В исторической реальности кумир денег слишком часто привлекал священническое сердце. Дворцы западных кардиналов и архиепископов, богатые покои наших князей церкви как в русских лаврах, так и в патриаршем дворце в Карловцах, в Черновицах и других центрах, обеспеченной Габсбургами и потому покорной иерархии, примеры некоторых священников домовладельцев и имеющих банковские вклады, хотя все это не очень частое, но создает священству нехорошую репутацию в глазах безбожной, масонской и антицерковной пропаганды. Миряне неоднократно упрекают христианство за союз с капиталом. Церковь никогда не брала на себя обязательств, да и не должна их брать, насаждать экономическое равенство и разрушать капиталистический строй; но пастырь, оправдывающий богатство, боящийся бедности, стремящийся к обеспеченности, — это есть прямое противоречие евангельской заповеди и прекрасное оружие для антихристианской пропаганды.

Короче говоря, этот соблазн материальности, или "искушение хлебом," сводится к психологическому обману зрения. Священник теряет правильное направление, прельщается не тем, чем надо, извращает иерархию ценностей и поклоняется тому, что должно было быть для него ничтожным и к чему надо было бы быть равнодушным. Не обязательно священник должен быть сам нищим, но он не должен бояться бедности и ее стыдиться. Священник не должен заниматься проповедью социального равенства, но и не должен защищать и оправдывать богатство и роскошь.

В этом вопросе есть соблазн и с другой стороны. Не поддавшись искушению богатства и конформизма с капиталом, молодой иерей может по неопытности увлечься "жгучими вопросами современности" и уклониться в другую крайность.

Не осознав правильно своей задачи в этом трудном вопросе, он может увлечься стилизованным идеалом евангельской бедности и начать проповедь социального равенства, произвольно им понятый "христианский коммунизм" апостольской общины первых дней христианства, забывая, что подобного рода попытки отдают сектантским уклоном и в своем корне антиисторичны. Все это будет не больше, как стилизация дурного вкуса. Пойдя дальше, он может превратиться в апостола политического коммунизма, в проповедника какой-нибудь социалистической партии, что уже вовсе несовместимо с его священническим призванием.

Резюмируя изложенное, можно прямо сказать, что от священника не требуется вовсе роли социального реформатора, которая ему церковью и не поручена, и не входит в его пастырскую деятельность. Центр ее тяжести в области только духовной, и меры воздействия могут быть только церковными и достойными его сана. Но не должен быть ни в своей жизни, ни в проповеди апологетом капитализма и конформистом с социальным злом, но также и не апостолом коммунизма и не социальным трибуном.

Соблазн авторитета. Власть. Не менее увлекающее и гораздо более тонкое искушение в жизни и деятельности священника. Оно вовсе не заключается в одном только узком понимании карьеризма священника и в его неудовлетворенной жажде честолюбия и славолюбия.

С этого, правда, начинается. Пастырь, приучаемый обычаем награждения духовенства разными церковными, а иногда и светскими наградами, легко поддается честолюбивым вожделениям. Он начинает рассчитывать через сколько лет он получит камилавку, когда будет произведен в протоиереи, или скоро ли будет награжден митрой или иным знаком достоинства. Развивается психология своеобразного местничества, как напр., с какой стороны предстоятеля он будет стоять на соборных служениях и вообще какой ранг он занимает среди духовенства. У греков и арабов совершенно не существует иерархии разных наград, как в русской Церкви (набедренник, разного рода кресты, митра). Самый принцип награды не согласен с евангельской идеологией, по которой всем добро потрудившимся одна "многая награда на небеси." Все это является следствием тесного союза Церкви с государством.

Но это является только внешней частью честолюбия, а гораздо опаснее то, что возбуждает в пастыре стремление к духовному властвованию. Пастырю действительно дана от Бога власть, но она прежде всего сакраментальная, мистической природы и должна быть растворена отеческой любовью и состраданием к пасомым. Если пастырь наслаждается только разными наградами, то это можно легко извинить наследием долгого плена Церкви государством. Но если у пастыря начинает пробуждаться жажда духовного властвования над паствой, то это уже более опасный симптом, свидетельствующий о некоем искривлении его духовного зрения.

В чем же это более тонкое искушение проявляется?

Священник хочет духовно господствовать над душами, забывая, что он прежде всего должен им соболезновать и призван к их духовному рождению, к новой жизни во Христе и преображению. Господство это может проявляться различно. Наиболее частая форма — это жажда добиться от пасомых "подвига послушания," что митр. Антоний определил так: "даже глубоко религиозные и благочестивые аскеты, но мало одаренные пастырским духом, становятся для пасомых тяжелыми чиновниками." Священник молодой и без меры ревностный мнит себя быть старцем вверенных ему душ, требует себе безоговорочного послушания, вплоть до чтения тех или иных книг или интересов той или иной областью общественной жизни. Совсем неумеренные в этом отношении пастыри подвергают цензуре всю жизнь своих духовных чад, совершенно не считаясь с индивидуальными способностями каждого, а главное к своим собственным дарованиям.

Вторая форма этого же искушения проявляется в области учительной. Такой молодой и неопытный пастырь хочет быть во что бы то ни стало "авторитетом" для своих пасомых. Он считает себя более знающим во всех областях, во все вмешивается со властью и требует признания этой власти. Не будучи знатоком в некоторых вопросах, но претендуя им быть, он старается подкрепить свой авторитет священническим саном. В таких случаях степень истины зависит уже не от нее самой, а от того кем она произнесена. Такой обольщенный пастырь, как веское доказательство, приводит аргумент: "я вам говорю как священник" или "я вам говорю как архимандрит." Приходилось слышать даже "я вам говорю как диакон."

Когда критерием истины почитается не само ее содержание, а то место, с которого она высказывается, то вескость данной истины от этого не увеличивается. Ни сан данного духовного лица, ни местоположение кафедры не могут в глазах умного и критически одаренного человека поддержать колеблющуюся истину. Это искушение властью и соблазн авторитета должен быть в себе священником искореняем и взамен ему должно быть выставляемо слово умное, мудрое, веское, обоснованное.

Не внешние почести, чины и награды, искание авторитета и духовное подчинение пасомых должно руководить священником, а служение Истине. Он должен всегда помнить, что в подражание своему Небесному Пастыреначальнику, он должен стремиться служить другим, а не ожидать служения себе.

Авторитет настоящий, т.е. действительная духовная весомость проявляется сама собой, как дар свыше, как плод настоящего духовного подвига смирения и аскетичности. Те, кто в истории обладали таким авторитетом и весом, меньше всего противопоставлял в спорах свой сан, положение, внешние отличия и дипломы. Истина всегда говорит сама за себя.

В этой связи встает и такая подробность пастырской жизни. Священнику естественно принимать знаки почтения его сану: испрашивание благословения, уступание ему места, почтительное выслушивание его слов и т.д., но его пастырскому сердцу особенно горестно встречать признаки непочитания, намеренное желание оскорбить, неприличные жесты и слова по его адресу и грубые выпады озлобленного сердца против него. Надо при этом заметить две вещи. Прежде всего, почему же это по адресу пастыря такое, чаще всего, незаслуженное отношение и злоба? Можно это объяснить внушением враждебной силы ко всему духовному и не мирскому. Но следует спросить себя и о другом, а именно: не дал ли священник повода тому, что его духовный сан не внушает к себе уважения? Может быть, данный иерей и не дает повода подозревать себя в чем-нибудь недостойном, но не виноваты ли священники коллективно в какой-то измене своему духовному призванию и своему сану? Не является ли поэтому такое оскорбление каким-то ответом за грехи некоторых священников в недостойном поведении, в нерадении, в недостатке духовности? Второе, что следует заметить, это то, что всякое такое пренебрежительное и злобное к себе отношение пастырь должен принять со смирением и даже благодарностью, что и ему дано "Христа ради" приять дань гонения и поругания, и мужественно, скромно и достойно продолжать свое исповедничество во имя Господне.

Соблазн "святости" (чудотворство). Это самый опасный соблазн из всех пастырских искушений. Его опасность именно в том, что он проистекает из побуждений высшего порядка, из стремления к нравственному совершенству и может незаметно вовлечь пастыря в грех прелести, т.е. духовного самообольщения.

Священник должен стремиться к святости, к духовности, к "небесности" (по слову св. Григория Богослова). Своей жизнью и деланием он стоит у святыни. Ежедневно предстоя престолу, он является посредником между людьми, ищущими святости, и Богом, источником святости. Он священнодействует, молится, прикасается к святыне. В хиротонии ему дается благодать, превышающая все. По св. Ефрему Сирину, его служение выше царского. Чем глубже пастырь входит в ритм своего служения, тем более он проникается атмосферой святости. Прикасаясь к сосуду с благовонием, он и сам начинает благоухать. И все совершенно законно, святость и должна быть нормой священнослужения.

Всякое тайнодействие иерея есть дерзновенное прошение у Бога чуда. И при каждом священнодействии это чудо происходит независимо даже от личных достоинств иерея, его ума, внешности, способностей. Вода освящается, грехи прощаются, евхаристические дары прелагаются в Тело и Кровь, освящаются иконы, кресты, облачения, дома и всякая вещь. Вся деятельность священника есть деятельность теургическая, по его молитве все обычное становится освященным, необычным, неприкосновенным для руки непосвященного. Словом, священник живет и действует в атмосфере чуда и чудесного. Его область есть область чудотворного.

Все это законно и проистекает из самой сущности священнослужения. Священник молится, ходатайствует, призывает, а благодать Духа Святого все восполняет, врачует, прелагает, освящает. Естественно также и стремление священника к еще большей святости, к еще большим дерзаниям. Заповедь совершенствования дана, и границы ему не положены, так как предел — Сам Отец Небесный, т.е. беспредельность для нашего естества.

И как когда-то искуситель приступил ко Господу с требованием показать чудо (броситься с кровли храма, и чудо произойдет, когда ангелы на руках Его понесут), так и к неискушенному священнику в какую-то минуты его жизни приступает искуситель и соблазняет его в этой же области чуда. Разница в том лишь, что там сатана ждал самоубийственного акта Господа, искушая словами Писания (намеренно искаженными); тогда как здесь, лукавый голос начинает искушать юного священника, внушая ему, что именно он, сам по себе, в силу своих дарований и совершенств, уже достиг особой силы и степени святости и может стать чудотворцем. Священник уловляется в самом возвышенном его служения, в идеале совершенства, в святости. Ему внушается соблазнительная мысль, что он уже достиг какого-то особого предела и сподобился совершенства.

Пастырь незаметно начинает приписывать себе то, что принадлежит не ему, а благодати Св. Духа. То, что от Духа Святого подается во всяком таинстве и священнодействии, совершенно не зависит от личных дарований иерея, этот иерей начинает ставить в зависимость от своих личных качеств и совершенств, от своей духовности, молитвенности, подвига и пр. Подобное заблуждение проявляется скорее в области настроения и ощущения, чем области умственно-теоретической. Это сдвиг больше психологический, чем национальный. Иерей прекрасно понимает, что освящающая сила принадлежит Св. Духу, но возможность добиться большего освящающего действия Духа он приписывает уже себе, своему духовному достоинству, своему подвигу.

Этому очень помогают некоторые экзальтированные личности, окружающие пастыря, по преимуществу восторженные дамы, не лишенные элемента истеричности, которые в своем духовном устремлении должны перед кем-то преклоняться, кого-то обожать, кому-то служить. Русский церковный быт выработал особое выражение для таких кликушествующих особ — "мироносицы." Это явление свойственно исключительно русскому быту. Греческая, арабская, сербская церковная стихия благодаря своей большей трезвенности не знают этого уродливого явления. Русская душевность, большая лиричность, певучесть наших религиозных переживаний подвержены этому в высшей степени и способствуют этому соблазну в пастырском быту.

Такие "дэвотки" непременно перед кем-нибудь благоговеют, быстро находят себе предмет обожания в мало-мальски незаурядном пастыре, особенно хорошем проповеднике, если он красиво служит, хорошо поет или, что всего хуже, если он молод и красив. Каждое его слово ловится на лету, голос его приводит в волнение, каждый шаг и жест толкуется в особом смысле. Такой пастырь уже не может ошибаться, каждое его слово — жемчужины мудрости, проповедь — затмевает Златоуста, его молитвенность — огонь перед Богом. Его молитвенности приписываются чудеса там, где не было ничего особенного в смысле медицинском, и вообще никакого чуда не случалось. Пастырь становится в глазах этих неврастеничек и, что хуже, в своих собственных, особым молитвенником, духовно одаренным, он имеет особенное дерзновение перед Богом, он исцеляет, он чудотворит. У него находят особые дары: одно прикосновение его руки уже облегчает застарелые недуги, он даже прозорлив, угадывает мысли, предсказывает будущее. По меткому слову митр. Антония такой пастырь начинает "кронштадтить." Про него уже при жизни слагаются легенды. Хуже всего то, что неопытный, молодой пастырь сам начинает легко поддаваться таким обольщениям, верить своим мнимым дарованиям, входить в роль такого "целителя, молитвенника, святого."

Для поддержания ли своей репутации или по привычке многих подражать другим пастырь начинает вырабатывать свой стиль, стилизуется под кого-то, кто ему представляется совершенным священником, заучивает особые позы, говорит проповеди особенно филыниво-слащавые, неестественно служит "со слезой и умилением."

Пастырь с первых шагов такого начавшегося поклонения должен решительно и резко (резкость здесь полезна и оправдана) отвергнуть подобные лжеумиления и сразу положить предел этому нездоровому и уродливому явлению в жизни своей паствы. Если же пастырь это поклонение допускает, увлекается и культивирует, то сам попадает в это ложное настроение, прельщает себя и других губит.

Особой заботой таких восторженных женщин является здоровье и благополучие пастыря. Само по себе в этом ничего плохого нет. Но опять-таки опасность не в самой заботе а в "творимой легенде." Начинают распространяться слухи: наш-то батюшка себя не бережет, он-то ведь не от мира сего, у него уже начинается чахотка, он себя морит, он все ночи напролет Богу молится и пр. Здесь тоже священнику следует решительно и сразу отвергнуть такие слухи, потому что в большинстве случаев они ни на чем не основаны. Если же действительно пастырь отдается особым подвигам поста и молитвы, то "промышлять этим," как говорили свв. Отцы, вовсе не следует. Подвиг есть подвиг только тогда, когда он скрыт от взоров людей. Аскетизм, проявляемый на глазах у всех, теряет свою ценность и перед Богом, и для самого аскета.

Всякая забота о личности пастыря, исходящая от любви, должна им быть с любовью принимаема. Всякое приношение надо взять и за внимание благодарить, НО какие бы то ни было преклонения, обожания, легенды решительно отвергать.

Суммируя вышеизложенное, можно заметить, что священник в себе должен возгревать все духовное, небесное, все больше укореняться в атмосферу молитвенности и тайнодействия; верить несомненно в то, что он призван к чудотворению; НО ничего не приписывать своим личным дарованиям, не считать себя особым молитвенником и избранником, а, наоборот, смирять себя в своих собственных глазах и в глазах паствы и, самое главное, решительно пресекать всякое обожание и преклонение.

Все перечисленное не может исчерпать в полноте вопроса о пастырских искушениях, и испытания пастырской совести могут являться на самых неожиданных путях и местах его деятельности. Все то, что нарушает нормальное течение духовной жизни священника или что может его заставить сойти с указанного ему пути служения Церкви и пасомым, все это должно быть осознано им, как новое искушение, с которым ему надо начать борьбу. Вопрос этот должен быть отнесен скорее к области аскетики, где пастырь найдет полезные советы от векового подвижнического опыта жизни в борьбе с искушениями. Самый большой грех тот, который мы считаем незначительным и малым. Поэтому и борьба должна начаться в самом начале появления греховного пожелания, не дожидаясь, чтобы это пожелание осуществилось в форме уже законченного греха. Это первое. Второе же, это необходимость помнить, что часто грехи представляются нам в виде добродетелей. Искуситель является в виде "ангела света." Очень часто из хороших побуждений рождаются плохие пожелания. Зачастую грех нас завлекает разными благовидным предлогами и соображениями, казалось бы, самого возвышенного характера, и только уже после того, как мы окажемся всецело в его власти, грех обнаруживается во всей своей наготе. Поэтому очень важно для пастыря обладать даром рассуждения и уметь различать духов, откуда они, — от Бога или от врага.


Понравилась статья? Добавь ее в закладку (CTRL+D) и не забудь поделиться с друзьями:  



Сейчас читают про: