Хорошее отношение к лошадям

Эпизод с избиением лошади в сне Раскольникова традиционно считается аллюзией на стихотворение Некрасова “О погоде”. Причем, предполагается, что Достоевский солидаризируется с Некрасовым в отношении к происходящему, т. е. в ужасе, жалости, негодовании. Получается, что Достоевский поразился фактом, изображенным в стихотворении Некрасова с потрясающей эмоциональной напряженностью, до такой степени, что счел необходимым продублировать сказанное Некрасовым в своем романе (да еще и не в одном – Иван Карамазов также вспомнит об этом стихотворении, разворачивая перед Алешей свою “коллекцию фактов”).

Подобное восприятие утвердилось настолько, что не сразу бросается в глаза очевидная нелепость хотя бы того предположения, что эмоциональная потрясенность сохранялась в непосредственной свежести на протяжении почти четырнадцати лет (а если считать со времени опубликования стихотворения – то почти двадцати).

Кроме того, как правило, не учитывается и позиция некрасовского “повествователя” (как-то язык не поворачивается назвать его “лирическим героем”) – а она, между тем, заслуживает самого пристального внимания – ведь тот, кто обычно воспринимается как “народный заступник” и “о народе радетель” (а это бросает отблеск и на “я” в его стихах) избирает своим героем лицо в высшей степени циничное. (Мы здесь не говорим о циничности самого автора – это факт несколько известный и заслуживающий особого разговора.) Циничное как..., да хоть как тот же Раскольников в момент рассуждения о “проценте”, в который попадет все-таки спасенная им девочка. Но то, что у Раскольникова – моменты, у некрасовского “повествователя” – прочная позиция. Вот что думает он, глядя на избиваемую лошадь: “Я сердился – и думал уныло: // “Не вступиться ли мне за нее? // В наше время сочувствовать мода, // Мы помочь бы тебе и не прочь, // Безответная жертва народа, // – Да себе не умеем помочь!”

Достоевский, конечно, видел подобные сцены наяву, и известно его убеждение, что действительность глубже любого Шекспира, если же он счел нужным так явно “сослаться” на произведение искусства, то, по-видимому, не потому, что поразился отраженным в нем фактом, а потому, что само произведение он увидел как некоторый новый факт бытия, действительно его поразивший.

Отчасти это была именно позиция “повествователя”, как она описана выше – но этот аспект получил отражение скорее в “Братьях Карамазовых”, в Ивановой “коллекции” – и в том, для чего она собирается: чтобы “бросить ее в лицо” Богу как доказательство несовершенства и мерзости им созданного мира. Кстати, многие стихи Некрасова написаны в той же манере – как коллекции ужасающих фактов без просвета: “Забытая деревня”, “Деревенские новости” и др.

В “Преступлении и наказании” получил отражение несколько иной аспект проблемы: соотношение происходящего на самом деле и воспринимаемого человеком определенным образом настроенным. Эта проблема потом получила очень большое значение, а сам факт неадекватного восприятия действительности достиг размеров чрезвычайных – я имею в виду сочувствие счастливого советского народа несчастному народу русскому и угнетенным братьям всех стран (так сказать, аспект диахронический и синхронический). Что касается диахронического аспекта, то я сама помню, как жалела (мне было лет четырнадцать) Наталью Николаевну Пушкину, которая в своей петербургской квартире была так стеснена (они занимали, помнится, 7 комнат), что не имела специальной комнаты под будуар – пришлось разгораживать спальную. (Сама я жила, в семье из трех человек в небольшой двухкомнатной квартире.) Что касается синхронического аспекта, то мои родители воспитывались на книге “Два мира, два детства” (конец сороковых годов) и страшно жалели несчастных детей (американских), подбирающих еду на помойках. Мама вспоминала, как чрезвычайно ее поразившее, замечание моей бабушки: “Кто же это у них еду на помойку выбрасывает?”

В “Преступлении и наказании” эта проблема художественно решена блестяще – с минимальными затратами. “Некрасовское” восприятие лошади, пытающейся стронуть непосильный воз (“некрасовское” – в кавычках, потому что это восприятие читателей Некрасова, а не самого поэта и не его “повествователя”), лошади, как бы олицетворяющей страдание и несчастье этого мира, его несправедливость и безжалостность, мало того – само существование этой лошади, слабосильной и забитой – все это факты сна Раскольникова. Бедная савраска, запряженная в огромную телегу, в которую влезла толпа пьяных – это лишь представление Раскольникова о состоянии мира. А вот что существует на самом деле: “... один пьяный, которого неизвестно почему и куда провозили в это время по улице в огромной телеге, запряженной огромною ломовою лошадью...”

То, что эта телега на первых страницах “Преступления и наказания” словно выехала из сна Раскольникова, заметил В.А. Викторович в своей статье “Безымянные герои Достоевского” (Лит. учеба, 1982 г.).

Таким образом, адекватно воспринимается только телега, ее размеры, но не груз и не силы лошади, в эту телегу впряженной. Т. е. вызов Богу бросается на основании несуществующих несправедливостей, ибо всем дается ноша по силам и никому не дается больше, чем он может снести.

Аналогом лошади из сна является в романе Катерина Ивановна, падающая под грузом не реальных своих бед и забот, которые очень велики, но сносимы (тем более, что Бог не отнимает своей руки, и когда приходит край – всегда находится помощник: Соня, Раскольников, Свидригайлов), а под грузом бед и забот ею себе романтически примысленных, и именно от этих бед, оскорблений и скорбей, существующих почти только в воспаленном мозгу ее, она в конце концов и гибнет – как “загнанная лошадь”.

В связи со всем сказанным встает вопрос – в какой степени русское революционное движение боролось за освобождение народа от реальных тягот, и в какой степени эти тяготы “приснились” благородным молодым сердцам – как Раскольникову страдания несчастной савраски. Кажется, Достоевский представлял себе ответ на этот вопрос достаточно ясно.