Святая Лизавета

Лизавета в романе “Преступление и наказание” – и это усвоено наукой о Достоевском – заявлена автором как последний, высший нравственный ориентир, ибо только о ней сказано и подчеркнуто: она святая. Но при этом как-то опускается один немаловажный факт: это говорит “великая грешница” (и это тоже в романе подчеркнуто) проститутка Соня о шлюхе Лизавете. Здесь поражают два момента: шлюха – святая у Достоевского, и говорит это о ней женщина, сознающая всю глубину и бездну собственного падения, надеющаяся на собственное прощение лишь по аналогии с воскресением Лазаря, который “смердел” и воскрес. Лизавета же “Бога узрит”. Казалось бы, налицо явное и глубокое противоречие. Чтобы попытаться его разрешить, необходимо поставить два вопроса: 1) о том, что есть и как понимается Достоевским добродетель; 2) о милости и жертве.

Нужно, однако, подчеркнуть, что святость Лизаветы – не субъективный факт Сониного восприятия, а поддержана автором, что доказывается совпадением многих черт героини с чертами святой, по имени которой она была названа. Чтобы не занимать времени подробными доказательствами, скажу только, что облик святой почти полностью был воспроизведен Достоевским в образе Лизаветы Смердящей в “Братьях Карамазовых”. И нужно сказать, что главная черта святой, ее “милостивость”, “благодетельность” в том или ином виде оказывается присуща всем Лизаветам Достоевского, причем эта “милостивость” воплощается все в той же, чрезмерной, на первый взгляд, форме – отдании себя (в том числе и телесном, а иногда и главным образом – телесном) всей, целиком.

Известно, что Достоевский все время искал “форму”, “жест” (как и многие его герои), но, страдая из-за отсутствия формы, странно не любил ту “выделку”, которую единственно обнаруживал в качестве формы у других. “Оформленность”, по которой он тосковал, вызывала у него почти физическое неприятие. Западный человек для Достоевского “выделан”, оформлен, огранен, русский же, подвергшийся подобной огранке на скорую руку – отвратителен. Видимо, иное содержание предполагает “иной характер обработки”. Розанов в одной своей статье проводит замечательное сопоставление добродетельной средневековой русской женщины и европейской женщины. И находит, что у западной женщины добродетель именно в отречении, что даже обязанности свои как жены и матери она (будучи прекрасной женой и матерью) воспринимает как лишнее, мешающее вполне посвятить себя Богу. В ней нет той “теплоты”, которую Розанов находит у русской ее сестры, умеющей жить “по-Божески” именно в тех ежедневных делах и заботах, которые “земные” и обязательные. Европейской женщине это – помеха. То есть добродетель все больше и больше на Западе начинает ассоциироваться с “отречением”, отбрасыванием (а что же и есть огранка, как не отсекновение лишнего) – то есть неделанием. “Быть добродетельным” – значит не делать того, что хочется или даже нужно в миру. Это ограничение себя воспитывает блестящие западные характеры, строгие и суровые, дает окончательную форму, огранку личности, именно отделяя ее от мира и направляя прямо к Богу. Здесь как бы теряется память о том, что земля проклята за человека, и значит, человек должен поднять к Богу всю землю. Именно этим отделением от мира личность и оформляется окончательно, теряет свою расплывчатость, но теряет и слитость с миром, обретая большую силу и возможность действовать целенаправленно, т. е. именно – направленно из себя на мир.

Понимая добродетель таким образом, т. е. именно как нравственную чистоту и воздержание от…, мы никогда не постигнем святости Лизаветы у Достоевского.

Добродетель Лизаветы исключительно положительна, ее способ существования – это “все для всех”, это именно делание добра, а не воздержание от зла. Ее главная характеристика – абсолютная милостивость, т. е. отдание каждому того, чего ему от нее нужно – и это всего, всего – и тела, и жизни даже.

Такая положительная добродетель, не отделяющая себя от мира, а во всем отдающая себя каждому нуждающемуся, неизбежно должна быть бесформенна или приобретать странные, неожиданные формы. Поэтому святая Достоевского на первый, внешний взгляд – юродивая и даже почти идиотка. Все ее описание состоит из странных, несообразных, неотделанных или “поломанных” черт, и единственное, что в ней “хорошо” - это ее глаза и улыбка – т. е. именно то, что не отграничивает, а, наоборот, связывает человека со всем и всеми вокруг него. Но именно эта странная Лизавета оказывается хранительницей чистоты и порядка в мире, делая каждому то, что ему нужно в самом мелком житейском плане (моет, чистит, стирает, чинит белье). Эта “неоформленная” личность чувствует себя в абсолютном единстве с окружающим ее миром, и даже ее личная чистоплотность – как бы только часть чистоты мира, создаваемой ею. “Безличность” (в смысле невыделенности личности из мира) подчеркнута и в определении “почти идиотка” – т. е. в отсутствии “сознания”, более всего и отделяющего личность от мира, позволяющего увидеть и осознать свои границы. Лизавета могла бы обо всем мире сказать то, что Соня говорит о себе и своей семье: “Мы – одно”, а если “мы одно”, то “а хоть бы и била” (о Катерине Ивановне). И именно это “мы одно” определяет принципиальную нежертвенность Лизаветиного бытия. Ибо жертва – оторвать от себя с ущербом для себя и отдать другому – немыслима, когда “мы одно”. Лизавета живет в мире милости, где желания других – все равно, что ее желания, ибо милость – это отдать другому так, что эта отдача нужна тебе, может быть, в большей степени, чем тому, кому отдаешь. Жертвуя, нельзя спасти человека, ибо жертвуя, отдаешь ему не то, что ему по-настоящему нужно, а только то, что смог отдать. Поэтому жертва – это всегда очень мало, даже великая жертва. Это гораздо меньше милости, находящей и отдающей именно то, что нужно другому. Так, Соня жертвой никого не спасает; но милостью и любовью спасает самого великого грешника в романе. Всезнающий Свидригайлов именно потому отказался от Дуни.

В романе, наполненном проститутками (там почти все женщины продают или пытаются себя продать (жертвуя собой)) святой и должна быть шлюха – отдающая. Без платы, без цены. Цена – жертва. Милость цены не имеет. Она именно в полном смысле бесценна. За нее нельзя заплатить. Ее можно только (смиренно) принять. Милость, кажется, нельзя даже отвергнуть, как можно отвергнуть жертву (которая и отвергается в романе постоянно), ибо милость дает только необходимое. Ее можно похулить, как хулит Раскольников милость Разумихина, но отвергнуть – не получается.

Жертвуя, Соня совершает грех, а милостивица Лизавета – святая. Соня святая, когда отдает детям, с которыми она “одно”, последние копейки, и страшная грешница, когда зарабатывает эти копейки, ибо растаптывает сокровенное в себе, отдавая его чуждому ей миру. Лизавета свята, будучи “поминутно беременна” – ибо дает каждому милость, возлюбив каждого “как саму себя” - т. е. не отделив себя от каждого. Из двух жертв Раскольникова – жертва в буквальном смысле только Алена Ивановна, ибо и жизнь свою Лизавета отдает как милость: Раскольников приходит убить старуху, но Лизавета сама приходит, чтобы быть убитой Раскольниковым.

Это совсем иной, чем привычный, тип святой, вовсе ничего не хранящей для себя – и для Бога – а все отдающей тем, кто вокруг нее, без остатка. В сходных словах Достоевский писал о личности в высшем своем развитии. Но это ведь когда еще разовьется (если вспомнить слова Софии Долгорукой сыну: “Там когда еще заслужишь, а здесь тебя и так любят”). Здесь любят “и так”.