Давая урок по Чехову в мае 1985 г. студентам Новгородского пединститута «Как протянуть руку матери» (по «Вишневому саду»), я вдруг почувствовал, что в классе (гостей было больше 30) душно, а окна закрыты, так как улица проезжая и к тому же весенняя, т. е. вдвойне шумная. Тем не менее открыл окно и говорил громче обыкновенного. Класс быстро наполнился свежим весенним воздухом. Кто-то из гостей с укором посматривал на меня: закрыть бы окно, а интонацию сделать спокойнее, естественнее. Решил: закрою, но не сейчас, где-то через 5— 10 минут, когда о самом важном, кульминационном пойдет разговор.
Юная Аня отправилась в Париж — за мамой. Как хозяйка имения, которое продается с аукциона, мама сейчас нужна дома, на родине. Неосознанным предчувствием угадано и то, что вызволить маму издалека по силам лишь ей, дочери. Не случайно словами Ани рисует Чехов типичную сценку.
Аня: Приезжаем в Париж... Мама живет на пятом этаже... У нее какие-то французы, дамы... и накурено, неуютно. Мне вдруг стало жаль маму, так жаль, я обняла ее голову, сжала руками и не могу выпустить. Мама потом все ласкалась, плакала...
|
|
Не в ней, а в дочери на данный момент больше мамы, т. е. взрослого человека, несущего ответственность. Сюжетно мотивируется последующая встреча мамы с комнатой, которая до сих пор называется детской. Не капризом звучит и упрек Ани, что ей, юной, неопытной (для солидности и надежности), «навязали» говорливую, шумную Шарлотту. На пути к матери мы духовно мужаем и не страшимся невзгод, одиночества, дальней и трудной дороги. Вместе с тем Чехов не упрощает жизненной достоверности образа. Весело, по-детски ликует Аня, вспоминая некоторые подробности своего путешествия: «А в Париже я на воздушном шаре летала». Еще и это было в Париже. Впрочем, добраться до мамы легче, чем привезти ее обратно. «Едва доехали», — сокрушается Аня. И дело вовсе не в том, что эксцентричную Шарлотту дополнил пустой и чопорный Яша, лакей мамы. И даже не в том, что денег не «осталось ни копейки». Мама, а с нею Шарлотта и Яша требовали в ресторанах «самое дорогое», и разубедить их было невозможно. «Просто ужасно»,— заключает Аня. Кажется, понаблюдав за мамой на пятом этаже и в вокзальных ресторанах, можно бы и поостыть,
себя пожалеть. «Натерпелась я», — так определяет Аня свое душевное состояние. Но скажет она об этом только Варе. Об этом и о другом...
- Надо, пожалуй, окно закрыть, шумно, - обратился я к ребятам и гостям. - То, о чем сейчас скажет Аня, надо особенно хорошо услышать. Минуточку!
Подошел к окну и тщательно, не спеша стал закрывать. Студенты переглянулись: вопреки установкам методики, я терял, нет, разбазаривал минуты. О том, что это был своеобразный педагогический маневр, догадывались, быть может, только ребята, знавшие меня: оттого и закрывал это окно, чтобы открыть другое — в душе.
|
|
Значительно тише, а на самом деле еще громче, на внутренней интонации, прочитал реплику Ани: «Как я ее (маму. — Е. И.) понимаю, если бы она знала!» Знает ли об этом мама? А мы? Догадываемся. Если после реплики пауза — чеховская, с подтекстом, «течением». По интонации не Варе, а себе самой исповедуется Аня. Оттого и нет ответной реплики. Вот-вот войдет Петя Трофимов и своим появлением напомнит об утонувшем Грише, сыне Раневской, учителем которого он был. Аня и это понимает. Сама она едва держится на ногах от усталости («не спала в дороге четыре ночи»), вместе с тем не о себе думает. «Надо бы маму предупредить: Петя здесь», — в тревоге говорит она.
Три персонажа комедии по-своему претендуют на понимание Раневской: Гаев, Лопахин, Трофимов. Каждый, по-своему симпатизируя, дает ей оценку: «порочна» (Гаев); «легкомысленная», «неделовая», «странная» (Лопахин); живет «в долг, на чужой счет» (Трофимов). Но никто из них не возвысился до Ани: она не судит, она любит свою маму и потому понимает лучше других. Понимает и горькую связь между невинной, казалось бы, привычкой мамы все время терять кошельки и в результате — потерять имение. Многое понимает бесхитростно любящее сердце! Чехов потому и назвал комедию «лирической», что отнюдь не все в ней смешно. Да, Раневская — пленница прошлого, жалкая, взбалмошная, истеричная. Да-да. Но она еще и мама, перед которой можно и должно встать на колени и в тон «тихо играющей музыке» (под занавес!) сказать: «Милая, добрая, хорошая моя, мама, моя прекрасная, я люблю тебя...» Ничуть не снижая резких и справедливых оценок Гаева, Лопахина, Трофимова, мы все же чуть больше верим Ане. Не в этом ли одна из загадок чеховского текста, которая становится чудом. Порочная, легкомысленная, расточительная... И
все равно — хорошая! Больше того — прекрасная! Потому что... потому что — мама! Моя мама! Перечитайте заново пьесу — удивитесь, сколь часто на ее страницах звучит это короткое, волнующее «мама». И каждый раз внутренне оно несет в себе те же эпитеты, какие прозвучали в знаменитом монологе Ани. Мама! Это слово окрашивает комедию в лирические тона, быть может, гораздо больше, чем пейзаж, звуковые эффекты, паузы... Заметьте, в отличие от Вари, Аня нигде не скажет «мамочка». Важный нюанс. Поражаешься, с каким изяществом, тактом семнадцатилетняя (!) Аня воспринимает и переживает драму матери. Сравним две реплики:
Любовь Андреевна:...вот тут, на реке... утонул мой мальчик, и я уехала за границу, совсем уехала, чтобы никогда не возвращаться, не видеть этой реки... Я закрыла глаза, бежала, себя не помня...
Уехала, бежала. Иначе, почти как поэт, скажет о том же ее дочь.
А и я: Мама не перенесла, ушла, ушла без оглядки.
В такой интонации шел урок. Вытирая платком вспотевший лоб, я не открывал окна. По-своему мне нужна была эта «духота» людского единения, когда пылают не только щеки, но и глаза. Ты, я, он — все, кто на уроке, хоть раз в жизни смогли подняться до чеховской Ани? Понять, полюбить, позвать? Так обнять и прижать маму, чтобы она «ласкалась». И — не радоваться парижской брошке, которую она купила тебе, когда у нее, в сущности, нет и уже не будет денег. Не позволить даже любимому дяде неодобрительно отозваться о маме, а уходя с кем-то другим, как Аня с Трофимовым, нетерпеливо ждать возвращения мамы...
За минуту до звонка я снова подошел к окну и открыл его. Было такое чувство, что не от улицы, а от Чехова пахнуло бодрящей весенней прохладой, солнечной голубизной, радостным обновлением мира. «Начинается новая жизнь, мама!» — на этих словах чеховской героини меня и застал звонок.
|
|
«Окно» с той поры — своеобразное техническое средство, в иных случаях наглядное пособие, когда к нему можно подойти всем классом — и увидеть жизнь.
На перемене горячо заспорили с одним из студентов. «Надо ли прощать родителям, когда они...» — «Надо, надо!» — прервал я его, продолжая урок уже в коридоре.
Немало случаев, когда не в пример родителям дети вырастали в достойных людей. Но при этом была ли чиста их совесть? Хоть что-нибудь сделали они для тех, которые живут пусть не так, скверно, но все-таки с ними и для них? Знаю случаи, умилявшие до слез, когда, забыв обиды, огорчения, дети великодушно протягивали руку погрязшим в житейской трясине отцу или матери и обретали несказанную высоту духовного, на которую каждого из нас способна поднять лишь незапятнанная совесть. А в самой литературе разве нет подобных примеров? Припомним, как мучается в предсмертной агонии раздавленный щегольской коляской Мармеладов. Вот его блуждающий ззгляд упал на Соню, стоявшую в дверях. «Бесконечное страдание изобразилось в лице его». Нет прощения отцу, не без помощи которого собственная дочь «желтый билет принуждена была получить». К ней в бессилии протягивает он руку: «Соня! дочь! прости!» Не подошла, не приблизилась, нет, — «подбежала» она к отцу, обняла его. На ее руках и умер Мармеладов. В грязной, тесной каморке, освещенной огарком свечи, в ту минуту было столько света — духовного, столько истины, теплоты и милосердия, с которыми и отдаленно не соприкоснется наше порой до жестокости эгоистичное, самолюбивое и злопамятное «я».
Мы бы и дальше беседовали с поборником «справедливости», но звонок нетерпеливо звал к ребятам, в другой класс. Может, с этого диалога и начну? При открытых окнах! Все равно тишина победит уличный грохот. Обнаружились кое-какие упущенные возможности...
ОТВЛЕКАЮЩИЙ МАНЕВР
Весь урок искали ответ на вопрос: отчего Наташа и Николай Ростовы («Война и мир») с такой любовью и нежностью относятся к отцу и матери. Перебирали страницу за страницей. Ну да, граф и графиня безмерно добрые, приветливые; душой и сердцем открытые детям, гостям, всякому, кто приходит в их дом... Уютно чувствуют себя здесь Берги, Друбецкие, Долоховы... В доме Ростовых — «мир»! За одним столом (пусть всего лишь на один вечер) примиренные между собою враги. Жить в таком доме — удовольствие. Даже если нет торжества праздника, приподнятое настроение не покидает Ростовых. Их дом наполнен детьми, к которым они, как и к гостям, относятся с величайшим - (!) уважением — будь это совсем еще
|
|
юный Петя или уже зрелый по годам Николай, приемная или родная дочь.
Радостными слезами плачет мать, видя, как Николай на ее глазах рвет вексель, по которому Борис Друбецкой (Ростовы и Друбецкие некогда дружили семьями) обязан выплатить довольно крупную сумму. Но дружба, даже прошедшая, даже с горьким осадком, превыше любых денег. Счастье, когда сын понимает это. А еще — нерешительность мамы (ведь Ростовы разоряются) совершить именно то, на что отважился он. Конечно, не любить и не чтить такую маму нельзя.
Точно так же относимся мы и к графу, которого вообще невозможно представить с чужим векселем, настолько великодушно и совестливо его сердце. Однозначно решает он вопрос, когда узнал, что сын проигрался в карты: заплатить. И тут не просто дворянская честь, достоинство (всего этого не лишен и князь Василий), а еще и душевное (!) понимание той беды, какая стряслась с сыном и от которой он, Николай, быть может, еще больше страдает, чем отец. Не о деньгах, платя долг, а о сыне думает старый граф. Не ответить отцу тем же — вроде как предать, перечеркнуть себя, забыв, что в подобных ситуациях (при ином отце) за картежные долги расплачивались жизнью. Не так давно, читая «Господ Головлевых», были тому свидетелями. Теперь же, сопоставляя, убедились, какая безмерная пропасть между теми и другими «господами».
Старшие Ростовы не только советуются с детьми, выручают их, но и слушаются, когда они правы. Редкое качество: не быть «господами» своих детей, слышать их просьбы, упреки, если хотите, приказы. Своим категорическим «нельзя», вспомним, Наташа буквально заставила маменьку разгрузить несколько подвод и отдать их раненым.
...Долго перебирали страницы толстовской эпопеи. Однако еще одного очень важного аргумента ребята не находили. И понятно. В открытом тексте его нет. Идти нужно дальше, к подтексту. Высказываю догадку, которую проверим.
Николай и в особенности Наташа душою осознают многим недоступную истину: пока живы родители, хотя бы один из них, — ты еще ребенок! Счастливая пора — детство, не где-то в прошлом, далеком и смутном, а рядом, здесь, возле дряхлеющих родителей, в их негаснущей, хотя и угасающей теплоте. О, как это важно — подольше сохранить в себе
ребенка! Набираясь ума, опыта, оставаться прежним — живым, эмоциональным, чтобы мир, окружающий тебя, не переставал удивлять новизной, чудом нераспознанного. Верно, старички остаются с нами, даже когда уходят. Тем не менее сделаем все возможное, почти невероятное, чтобы отодвинуть горькую минуту расставания с ними, где-то и с самим собой. «Ты жива еще, моя старушка, Жив и я...» — многозначны, а не только поэтичны эти есенинские строчки, обращенные к матери. Над ними еще предстоит подумать. А пока полистаем «домашние» страницы «Войны и мира». Может, среди очевидных аргументов есть и этот? Дети Ростовы, как и их родители, мудры сердцем, и надо услышать его биение в страницах романа. Услышать и усвоить еще одну непростую истину. Старички не только радость, но и бремя забот, тягот, неудобств, когда, допустим, болеют. Подспудно хочется освободиться, поторопить... Остановитесь! Не думайте так! — слышу голос Толстого. — Пощадите в себе ребенка! А может, только кажется? Может, голоса-то никакого и не было?
Острота проблемы (философской, нравственной, житейской), возможность проверить свой «слух» (а на самом деле зоркость читателя), потребность продолжить начатый, но не завершенный урок снова толкнули ребят к книге. Не поводом для размышлений, а источником (!) была она для них. Впрочем, и поводом. Сегодняшняя жизнь дает печальные примеры, как обращаются иногда с родителями, ставшими в тягость. Разговор об этом так же необходим, как выяснение толстовской концепции в оценке Наполеона. На уроке и средствами урока удается внушить истины, от которых зависит судьба многих. Никакие беседы «за рамками» такого эффекта не дадут. И вот почему. Ребята не подозревают, что они, а не книга — первоценность, что их — воспитывают. Включаясь в учебную якобы работу (в действительности так и есть), они становятся открытыми, доступными в человеческом плане. Прием «отвлекающего маневра» позволяет в связи с книгой сказать ребятам нечто такое, о чем не скажет и сама книга. Но только словесник-дидакт (в лучшем смысле этого слова), войдя в сотворчество с писателем, его позицией, взглядами, способен шагнуть дальше книги. И такая книга уже не может остаться в стороне: ее читают! Не созерцательно, а пытливо, вычерпывая опыт, потому что именно он и поманил в книгу. Словесник, который «словесничает», не понимает, к сожалению: изучать книгу нельзя. И
она, и школьник всячески противятся этому. С искусством можно и нужно общаться, наполняясь той же свободой, какую оно несет в себе.
В числе страниц, где был услышан «голос», оказалась и эта.
В ночном разговоре с Пьером больше всего огорчило Каратаева то, что у Пьера «не было родителей, в особенности матери».
«-...Как же, у вас, барин, и вотчина есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики-родители живы?».
Тут-то и «огорчился» Каратаев: полной чаши, выходит, нет. Хоть и барин, хоть и дом, хоть и вотчина есть. Без тех, кто дает нам жизнь и кому даем ее мы, «полная чаша» все-таки невозможна.
Когда книга увязана с проблемой, остро и живо волнующей, сам ученик расширяет «зону» анализа, заглядывая даже в те страницы, где по сюжетному повествованию Ростовых нет. Между тем присутствует авторское отношение к ним в характеристике других персонажей. Подмечен весьма любопытный штрих. Вслед за главой о Каратаеве сразу же появляются Ростовы (графиня, Наташа, Соня), в доме которых умирает Болконский. Не только словами, абзацами, но и состыкованностью глав, угадывая их созвучие, мыслит писатель-художник. Так, углубившись в свою проблему, школьники ощутили и механизм книги. Переключение одной действительности (реальной, жизненной) в другую — художественную, образную было естественным и необходимым. С книгой соприкоснулись и как с фактом искусства. Меру такого соприкосновения определяют не догмы и даже не интуиция (мол, это надо, то — необязательно), а интересы самой проблемы, которой заняты. Бывает — ни того, ни этого не надо, а иногда и то, и это, только то или только это. Короче, учебно-теоретические аспекты общения с книгой всецело определяю нравственными категориями.