Интертекстуальность

Франц. intertextualit e, англ. intertextuality. Термин, введенный в 1967 г. теоретиком && постструктурализма Ю. Кристевой (Kristeva:1969b), стал одним из основных в анализе художествен­ного произведения && постмодернизма. Употребляется не только как средство анализа литературного текста или описания специфи­ки существования литературы (хотя именно в этой области он впервые появился), но и для определения того миро- и самоощу­щения современного человека, которое получило название && постмодернистской чувствительности.

Кристева сформулировала свою концепцию интертексту­альности на основе переосмысления работы М. Бахтина 1924 г. «Проблема содержания, материала и формы в словесном художе­ственном творчестве», где автор, описывая диалектику существо­вания литературы, отметил, что помимо данной художнику дейст­вительности он имеет дело также с предшествующей и современ­ной ему литературой, с которой он находится в постоянном

[101]

«диалоге», понимаемом как борьба писателя с существующими литературными формами. Идея «диалога» была воспринята Кри­стевой чисто формалистически, как ограниченная исключительно сферой литературы, диалогом между текстами, т. е. интертексту­альностью. Подлинный смысл этого термина Кристевой становит­ся ясным лишь в контексте теории знака Ж. Дерриды, который предпринял попытку лишить знак его референциальной функции (&& различение,&& след).

Под влиянием теоретиков && структурализма и && постструктурализма (в области литературоведения в первую очередь А.-Ж. Греймаса, Р. Барта, Ж. Лакана, М. Фуко, Ж. Дерриды и др.), отстаивающих панъязыковой характер мыш­ления, сознание человека было отождествлено с письменным тек­стом как якобы единственным более или менее достоверным спо­собом его фиксации. В результате все стало рассматриваться как текст: литература, культура, общество, история, сам человек.

Положение, что история и общество являются тем, что может быть «прочитано» как текст, привело к восприятию человеческой культуры как единого «интертекста», который в свою очередь служит как бы предтекстом любого вновь появляющегося текста. Важным последствием уподобления сознания тексту было «интертекстуальное» растворение суверенной субъективности че­ловека в текстах-сознаниях, составляющих «великий интертекст» культурной традиции. Таким образом, автор всякого текста «превращается в пустое пространство проекции интертекстуаль­ной игры» (intertextualitat:1985, с. 8). Кристева подчеркивает бес­сознательный характер этой «игры», отстаивая постулат имперсональной «безличной продуктивности» текста, который порождает­ся как бы сам по себе, помимо сознательной волевой деятельности индивида: «Мы назовем ИНТЕРТЕКСТУАЛЬНОСТЬЮ (выделено автором — И. И.) эту текстуальную интер-акцию, которая происходит внутри отдельного текста. Для познающего субъекта интертекстуальность — это понятие, которое будет при­знаком того способа, каким текст прочитывает историю и вписы­вается в нее» (Kristeva:1974, с. 443). В результате текст наделяется практически автономным существованием и способностью «прочитывать» историю. Впоследствии у деконструктивистов, особенно у П. де Мана, эта идея стала общим местом.

Концепция интертекстуальности тесно связана с теоретической «смертью субъекта», о которой возвестил М. Фуко, и провозгла­шенной затем Р. Бартом «смертью автора» (т. е. писателя), а также «смертью» индивидуального текста, растворенного в явных

[102]

или неявных цитатах, а в конечном счете и «смертью» читателя, «неизбежно цитатное» сознание которого столь же нестабильно и неопределенно, как безнадежны поиски источников цитат, состав­ляющих его сознание. Отчетливее всего данную проблему сфор­мулировала Л. Перрон-Муазес, заявившая, что в процессе чте­ния все трое: автор, текст и читатель — превращаются в единое «бесконечное поле для игры письма» (Perrone-Moises: 1976, с. 383).

Процессы «размывания» человеческого сознания и его творче­ства находили отражение в различных теориях, выдвигаемых постструктуралистами, но своим утверждением в качестве обще­признанных принципов современной «литературоведческой пара­дигмы» они обязаны в первую очередь авторитету Ж. Дерриды.

«Децентрирование» субъекта, уничтожение границ понятия текста и самого текста, отрыв знака от его референциального сигнификата, осуществленный Дерридой, свели всю коммуникацию до свободной игры означающих. Это породило картину «универсума текстов», в котором отдельные безличные тексты до бесконечности ссылаются друг на друга и на все сразу, поскольку все вместе они являются лишь частью «всеобщего текста», кото­рый в свою очередь совпадает со всегда уже «текстуализированными» действительностью и историей.

Концепция Кристевой в благоприятной для нее атмосфере по­стмодернистских и деконструктивистских настроений быстро по­лучила широкое признание и распространение у литературоведов самой различной ориентации. Фактически она облегчила как в теоретическом, так и практическом плане осуществление «идейной сверхзадачи» постмодернизма — «деконструировать» противопо­ложность между критической и художественной продукцией, а равно и «классическую» оппозицию субъекта объекту, своего чу­жому, письма чтению и т. д. Однако конкретное содержание тер­мина существенно видоизменяется в зависимости от теоретических и философских предпосылок, которыми руководствуется в своих исследованиях каждый ученый. Общим для всех служит постулат, что всякий текст является «реакцией» на предшествующие тексты.

Каноническую формулировку понятиям интертекстуальность и «интертекст» дал Р. Барт: «Каждый текст является интертек­стом; другие тексты присутствуют в нем на различных уровнях в более или менее узнаваемых формах: тексты предшествующей культуры и тексты окружающей культуры. Каждый текст пред­ставляет собой новую ткань, сотканную из старых цитат. Обрывки культурных кодов, формул, ритмических структур, фрагменты социальных идиом и т. д. — все они поглощены текстом и пере-

[103]

мешаны в нем, поскольку всегда до текста и вокруг него существу­ет язык. Как необходимое предварительное условие для любого текста интертекстуальность не может быть сведена к проблеме источников и влияний; она представляет собой общее поле ано­нимных формул, происхождение которых редко можно обнару­жить, бессознательных или автоматических цитат, даваемых без кавычек» (Barthes:1973b, с. 78).

Через призму интертекстуальности мир предстает как огром­ный текст, в котором все когда-то уже было сказано, а новое воз­можно только по принципу калейдоскопа: смешение определенных элементов дает новые комбинации. Для Р. Барта любой текст — это своеобразная «эхокамера» (Barthes:1973a, с. 78), для М. Риффатерра — «ансамбль пресуппозиций других текстов» (Riffaterre:1979, с. 496), поэтому «сама идея текстуальности неотде­лима от интертекстуальности и основана на ней» (Riffaterre:1978, с. 125). Для М. Грессе интертекстуальность является составной ча­стью культуры вообще и неотъемлемым признаком литературной деятельности в частности: любая цитация, какой бы характер она ни носила, обязательно вводит писателя в сферу того культурного контекста, «опутывает» той «сетью культуры», ускользнуть от которых не властен никто (lntertextuality:1985, с. 7).

Проблема интертекстуальности оказалась близкой и тем лин­гвистам, которые занимаются вопросами лингвистики текста. Р,-А. де Богранд и В. У. Дресслер в своем «Введении в лингвисти­ку текста» (1981) определяют интертекстуальность как «зависимость между порождением или рецепцией одного данного текста и знанием участником коммуникации других текстов» (Beaugrande, Dressler:1981, с. i88). Они выводят из понятия тексту­альности необходимость «изучения влияния интертекстуальности как средства контроля коммуникативной деятельности в целом» (там же, с. 215). Таким образом, текстуальность и интертексту­альность понимаются как взаимообуславливающие друг друга фе­номены, что ведет в конечном счете к уничтожению понятия «текст» как четко выявляемой автономной данности. Как утвер­ждает семиотик и литературовед Ш. Гривель, «нет текста, кроме интертекста» (Grivel:1982, с. 240).

Однако далеко не все западные литературоведы, прибегающие в своих работах к понятию интертекстуальности, восприняли столь расширительное ее толкование. Представители коммуникативно-дискурсивного анализа (&& нарратологии) считают, что слишком буквальное следование принципу интертекстуальности в ее фило­софском измерении делает бессмысленной всякую коммуникацию.

[104]

Так, Л. Дэлленбах, П. Ван ден Хевель трактуют интертексту­альность более сужено и конкретно, понимая ее как взаимодейст­вие различных видов внутритекстовых дискурсов — дискурс пове­ствователя о дискурсе персонажей, дискурс одного персонажа о дискурсе другого; т. е. их интересует та же проблема, что и Бах­тина — взаимодействие «своего» и «чужого» слова.

Аналогично действовал и французский исследователь Ж. Женетт, когда в своей книге «Палимпсесты: Литература во второй степени» (Genette: 1982) предложил пятичленную клас­сификацию разных типов взаимодействия текстов:

1) интертекстуальность как «соприсутствие» в одном тексте двух или более текстов (цитата, аллюзия, плагиат и т. д.); 2) паратекстуальность как отношение текста к своему заглавию, послесловию, эпиграфу и т. д.; 3) метатекстуальность как комментирующая и часто критическая ссылка на свой предтекст; 4) гипертекстуальность как осмеяние и пародирование одним текстом другого; 5) архитекстуальность, понимаемая как жанровая связь текстов. Эти основные классы интертекстуально­сти исследователь делит затем на многочисленные подклассы и типы и прослеживает их взаимосвязи, что создает на первый взгляд внушительную, но трудно реализуемую на практике анали­за структуру.

Задачу выявить конкретные формы литературной интертексту­альности (заимствование, переработка тем и сюжетов, явная и скрытая цитация, перевод, плагиат, аллюзия, парафраза, подра­жание, пародия, инсценировка, экранизация, использование эпиграфов и т. д.) поставили перед собой редакторы коллектив­ного сборника статей «Интертекстуальность: формы и функции» (intertextualitat: 1985) немецкие исследователи У. Бройх, М. Пфистер и Б. Шульте-Мидделих. Их интересовала также проблема функционального значения интертекстуальности — с какой целью и для достижения какого эффекта писатели обраща­ются к произведениям своих современников и предшественников;

т. о., они стремились противопоставить интертекстуальность как литературный прием, сознательно используемый писателями, постструктуралистскому ее пониманию как фактору своеобразного && коллективного бессознательного, определяющему деятель­ность художника вне зависимости от его воли, желания и созна­ния.

Концепция интертекстуальности затрагивает очень широкий круг проблем. С одной стороны, ее можно рассматривать как по­бочный результат теоретической саморефлексий постструктура-

[105]

лизма, с другой — она возникла в ходе критического осмысления широко распространенной художественной практики, захватившей в последние тридцать лет не только литературу, но также и другие виды искусства. Для творцов этого художественного течения — постмодернизма характерно «цитатное мышление». Б. Морриссетт, в частности, в своем определении творчества А. Роб-Грийе назвал его «цитатной литературой» (Morrissette:1975, с. 225).

«Погруженность» в культуру вплоть до полного в ней раство­рения может принимать самые различные, даже комические фор­мы. Например, французский писатель Жак Ривэ в 1979 г. выпус­тил «роман-цитату» «Барышни из А.», составленный исключи­тельно из 750 цитат, заимствованных у 408 авторов. Если гово­рить о более серьезных примерах той же тенденции, то нельзя не отметить интервью, данное в 1969 г. «новым романистом» М. Бютором журналу «Арк», где он, в частности, сказал: «Не существует индивидуального произведения. Произведение инди­вида представляет собой своего рода узелок, который образуется внутри культурной ткани и в лоно которой он чувствует себя не просто погруженным, но именно появившимся в нем (выделено автором — И. И.). Индивид по своему происхождению — всего лишь элемент этой культурной ткани. Точно так же и его произ­ведение — это всегда коллективное произведение. Вот почему я интересуюсь проблемой цитации» (Butor: 1969, с. 2).

Значение концепции интертекстуальности выходит далеко за рамки чисто теоретического осмысления современного культур­ного процесса, поскольку она ответила на глубинный запрос миро­вой культуры XX столетия с его явной или неявной тягой к духов­ной интеграции. Приобретя необыкновенную популярность в мире искусства, она, как никакая другая категория, оказала влияние на саму художественную практику, на самосознание современного художника.