Из родословной Арсеньевых

Колено

ВАС. ВАС. капитан 1731—?

ДМИТРИЙ майор? — ок. 1843

МИХАИЛ капитан 1768—1810

ЕВГРАФ капитан?—1790

ВАСИЛИЙ статский советник 1773—?

НИКИТА тайный советник 1775—1847

НИКОЛАЙ майор 1779—?

ГРИГОРИЙ подпол ковник 1777—1851

Александр штабс-капитан? —?

НИКОЛАЙ предводитель дворянства?—?

МАРИЯ ЛЕРМОНТОВА 1795—1817

ЕМЕЛЬЯН полковник 1810—1877

НИКОЛАЙ кавалергард 1809—1840 (?)

ВАСИЛИЙ подпол ковник?—1871

ИВАН 1822—1842

МИХАИЛ поэт 1814—1841

ЕЛИЗАВЕТА ЛЯСОТОВИЧ 1838—1920

* Сведения об этих представителях рода не вошли в родословную Арсеньевых; Екатерина и Елизавета Купфер сохранили многие лермонтовские реликвии.

ЕКАТЕРИНА КУПФЕР*

ЕЛИЗАВЕТА КУПФЕР* педагог 1886—1957

Лит.: Арсеньев В. С., Род дворян Арсеньевых. 1389 г. — 1901 г., [Тула, 1903], с. 53—54, 68—69; Яцевич А., Пушкинский Петербург, Л., 1935, с. 195—97; Модзалевский, с. 641, 644, 646—47, 650—52, 654; Мануйлов (9), с. 25—26; Назарова (3), с. 160; Лонгинов, в кн.: Воспоминания.

Е. М. Хмелевская.

В прилагаемой выборочной схеме «Из родословной Арсеньевых» помещены родственники по линии матери Л. Марии Михайловны Арсеньевой (см. Лермонтова М. М.), в т. ч. те представители рода Арсеньевых, с к-рыми Л. мог поддерживать отношения.

Род Арсеньевых в России берет свое начало в 1389, когда к Великому князю владимирскому и московскому Дмитрию Донскому из Золотой Орды перешел на службу Аслан Мурза Челебей (наряду с др. представителями татарской знати). Челебей принял православную христианскую веру и получил имя Прокопий. По родословной легенде «сам Великий князь был его восприемником и выдал за него дочь своего ближнего человека Житова — Марию» (см. В. С. Арсеньев, с. 4). У Прокопия было три сына — Арсений, Яков и Лев. Старший сын Арсений (Юсуп) является родоначальником Арсеньевых. Из рода Арсеньевых вышли крупные государств. и военные деятели России.

Поколенная роспись «Род дворян Арсеньевых, 1389—1901» составлена одним из представителей рода — юристом Василием Сергеевичем Арсеньевым (р. 1883), относится к 19-му поколению (№ 620). Роспись включает сведения о 851 представителе рода, в т. ч. о 632 мужчинах и 219 женщинах, и описывает всего 20 поколений. Нумерация мужчин и женщин раздельна.

Источники: Спиридов М., Родословный российский словарь, ч. 1, М., 1793; Бороздин К. М., Опыт историч. родословия Арсеньевых, СПБ, 1841; Петров П. Н., История родов русского дворянства, т. 1, СПБ., 1886; Арсеньев В. С., Род дворян Арсеньевых, 1389—1901, [Тула, 1903]; Пешков В. П., Страницы прошлого листая..., Воронеж, 1972, с. 174.

С. А. Панфилова.

ЛО́НГИНОВ Михаил Николаевич (1823—75), рус. историк лит-ры, библиограф, впоследствии орловский губернатор и начальник Гл. управления по делам печати, мемуарист. Будучи дальним родственником Л., встречался с ним (начиная с 1832) у Н. В. Арсеньева, Сушковых, в Царском Селе, где учился в Лицее. Лонгинов знал в рукописи юношеские поэмы Л. «Петергофский праздник», «Монго», «Уланша», «Демон» (в ранней ред., до 1835); ему принадлежалсписок с авторской рукописи поздней ред. «Демона»; в марте 1836 Л. читал Лонгинову отрывки из «Маскарада». В его рец. на «Сочинения» Л. под ред. С. С. Дудышкина дан список не включенных туда произв., раскрыты адресаты нек-рых стих. и сделан ряд биографич. уточнений (см. «РВ», 1860, № 4, кн. 2, с. 383—88; «РА», 1863, № 7, с. 571—75). Опубл. воспоминания о Л., написанные с консервативных позиций (см. Воспоминания).

М. Н. Лонгинов.
Литография Т. Майера. 1850.

Соч.: Соч., т. 1, М., 1915, с. 10—13, 46—48, 291—93.

ШАН-ГИРЕ́Й Аким Павлович (1818—83), троюродный брат и близкий друг Л.; старший сын Павла Петровича и Марии Акимовны Шан-Гиреев (см. Шан-Гиреи). Учился в арт. уч-ще, с 1842 адъютант нач. полевой конной артиллерии И. А. Арнольди, с 1865 обществ. деятель в Закавказье. Летом 1825 7-летний Ш.-Г. встретился с Е. А. Арсеньевой и ее внуком в Горячеводске (Пятигорск) и был взят в Тарханы, где воспитывался вместе с Л. около двух лет. В 1828 он вслед за Л. переехал в Москву, затем в 1834 — в Петербург и все это время жил в доме Арсеньевой; навещал Л. в Школе юнкеров. Сохранились 3 рис. Ш.-Г.: «Обед юнкеров», «Маршировка юнкеров» и «Юнкера у карцера», дающие представление о быте воен. заведения, в к-ром учился поэт. В 1835—36 часто бывал у Л.; они играли в шахматы, обсуждали прочитанное. По мнению совр. исследователей (В. Мануйлов, С. Недумов), П. А. Висковатый ошибался, считая, что Ш.-Г. по своему развитию не мог быть помощником в лит. занятиях Л. В действительности он принадлежал к числу немногих друзей, посвященных в творч. замыслы поэта. Л. диктовал ему свои сочинения; до нас дошли страницы «Княгини Лиговской», написанные рукой Ш.-Г.; у него хранилось мн. рукописей Л. и списков, в т. ч. список 4-й ред. «Демона». В 1841 Ш.-Г. сделал копию с портрета Л. работы П. Е. Заболотского (1837).

В последний раз Ш.-Г. встретился с Л. в 1841 в Петербурге и получил от него связку рукописей. После гибели поэта Ш.-Г. разбирал его вещи и рукописи. Е. А. Арсеньева подарила ему «Книгу хваления и псалтырь на российском языке...» (М., 1822), на обложке к-рой сделана надпись рукой Л., учившегося по этой книге в 10-летнем возрасте. Рукописи и книги поэта Ш.-Г. передал в Публ. б-ку в Петербурге. Благодаря ему сохранились письменный стол и кресло Л. (ныне в Музее-заповеднике Л. в Пятигорске). Переписка Л. с Ш.-Г. утрачена; его имя упоминается в двух письмах поэта к бабушке, написанных с Кавказа в мае и июне 1841. В 1851 Ш.-Г. женился на Эмилии

Александровне Клингенберг, падчерице ген. П. С. Верзилина, в доме к-рого произошло столкновение Л. с Н. С. Мартыновым. Оставил воспоминания о Л., к-рые принадлежат к числу наиболее содержательных. Включенные в них письма Л. к С. А. Раевскому, а также письма М. А. Лопухиной и А. М. Верещагиной к поэту дошли до нас благодаря этому источнику.

В день 40-летия со дня смерти Л., 15 июля 1881, Ш.-Г. выступал в Пятигорске с воспоминаниями. Там же он встретился с Висковатым и оказал ему помощь в работе над биографией Л.

Портрет Ш.-Г. (фотокопия) хранится в ИРЛИ (Сб. Ставроп., с. 253).

Соч.: М. Ю. Л. Рассказ, «РО», 1890, т. 4, № 8, с. 724—54; ср. в кн.: Воспоминания.

Лит.: Висковатый, с. 215; Мануйлов (2), с. 36, 48—49; Мануйлов В. А., Недумов С. И., с. 251—270; Описание ИРЛИ, с. 83, 97; Арзамасцев В., Дианова Л., Новое о родственниках М. Ю. Л. Шан-Гиреях, в сб.: А. Н. Радищев, В. Г. Белинский, М. Ю. Лермонтов, Рязань, 1974, с. 206—14.

Л. Д. Шехурина.

ШАН-ГИРЕ́Й Евгения Акимовна (в замужестве Казьмина) (1856—1943), дочь Акима Павловича и Эмилии Александровны Шан-Гиреев, троюродная племянница Л. В 1881, когда в Пятигорске отмечалось 40-летие со дня гибели поэта, она показывала памятные места П. А. Висковатому, сообщив ему все, что знала о Л. от своих родителей. В 1884 присутствовала при установлении мемориальной доски (с текстом А. Н. Островского) на здании домика, где жил Л., а в 1889 — вместе с матерью на открытии памятника Л. работы А. М. Опекушина. Мн. годы Ш.-Г. посвятила популяризации памяти Л., выступая с беседами и лекциями, отвечая на письма. Ее рассказы о Л. частично изложены в статье Е. П. Осипова. Сохранилась запись бесед с ней С. И. Недумова, где содержатся сведения о лицах пятигорского окружения Л. (А. А. Хастатов, В. Н. и А. П. Диковы, А. И. Васильчиков, В. Д. Эрастов, В. А. Бетаки). Ш.-Г. сохранила и в разное время передала в музей ИРЛИ, а также в Музей-заповедник Л. в Пятигорске мн. вещи, принадлежавшие поэту и Верзилиным, рукописи воспоминаний своей матери. Там же хранятся мемуары Ш.-Г. (рукопись). В 1940 Ш.-Г. снималась в документ. фильме «Гибель поэта», в к-ром со слов матери рассказала о последних днях жизни, о смерти и похоронах Л. С 1939 получала персональную пенсию.

Портрет Ш.-Г. (масло) работы В. Л. Бреннерта (1939) хранится в музее ИРЛИ. Два портрета (масло) работы М. Г. Штека (1937) и А. Джуры (1940) — в Музее-заповеднике Л. в Пятигорске (там же фотографии разных лет). Фотография 1939 — в кн.: Андреев-Кривич (4), с. 208.

Лит.: Осипов Е. П., Незабвенной памяти поэта-гения М. Ю. Л., «Кавк. курорты», 1912, № 7, 15 июля, с. 2—11; Яковкина Е., Е. А. Шан-Гирей, «Пятигорская правда», 1943, 5 окт.; Яковкина (3), с. 78, 118—19; Похороны Е. А. Шан-Гирей, «Пятигорская правда», 1943, 6 окт.; Описание ИРЛИ, с. 83, 97—100, 105, 158—59, 168, 211, 232, 331; Николева (2), с. 276—77; Савченко Л., История двух экспонатов, «Кавк. здравница», 1962, 19 дек.; Недумов (2), с. 92, 133—34, 136, 247—48, 261, 262, 274.

И. Г. Тер-Габриэлянц.

ВРЕ́ВСКИЙ Ипполит Александрович (1814—58), знакомый Л., вместе с ним учился в Школе юнкеров. В 1838, будучи офицером Генштаба, приехал на Кавказ. В кон. 1840 участвовал в экспедиции П. Х. Граббе в Малую и Большую Чечню, где, вероятно, снова встретился с Л. По свидетельству А. П. Беляева, В. был «одним из образованнейших и умнейших людей своего времени» и был близок к декабристам. В Ставрополе в его доме осенью 1840 и зимой 1840—41 бывали Л., А. А. Столыпин (Монго), С. В. Трубецкой, Л. С. Пушкин, Р. И. Дорохов, К. К. Ламберт, А. Н. Долгорукий, Н. И. Вольф, М. А. Назимов, Л. В. Россильон. По словам А. Д. Есакова, Л. относился к В. с большим уважением.

Портрет (литография) В. — в кн.: Иванова Т., Л. на Кавказе, 1968, с. 177.

Лит.: Потто (1), Приложения, с. 60; Беляев А. П., Воспоминания декабриста о пережитом и перечувствованном. 1805—1850, СПБ, 1882, с. 434, 499—500; Иванова Л., с. 432—34, 436; Герштейн (8), с. 329—30; Иванова Т. (5), с. 177—178, 180, 184—87; Чарыков, в кн.: Воспоминания; Есаков, с. 255—56; Вацуро (4), с. 117—18; Недумов, с. 121—22.

В. И. Петрова.

АРСЕ́НЬЕВА Елизавета Алексеевна (урожд. Столыпина) (1773—1845), бабушка Л. со стороны матери, воспитавшая его и ставшая на всю жизнь самым близким ему человеком; дочь А. Е. Столыпина, сестра Арк. Ал. Столыпина и Дм. Ал. Столыпина (см. Столыпины), с 1794 жена М. В. Арсеньева (см. Арсеньевы). Получила домашнее образование; обладала способностями и природным умом, развитию к-рых благоприятствовали культурные, в т. ч. лит. и театр., интересы семьи. Пользовалась уважением многочисл. родственников и знакомых, любила молодежь — друзей Л.

Брак А. не был счастливым. 1 янв. 1810 М. В. Арсеньев отравился; в 1817 умерла ее единств. дочь — М. М. Лермонтова. Всю свою любовь А. отдала с тех пор Л., о к-ром писала в письме к П. А. Крюковой: «он один свет очей моих, все мое блаженство в нем» (ЛН, т. 45—46, с. 648). Любовь к внуку была одновременно самоотверженной и властной; ради Л. бабушка готова была на любые жертвы, но с тем, чтобы распоряжаться судьбой внука безраздельно. Больше всего опасалась

она влияния со стороны отца. Через неск. дней после смерти дочери А. выдала Ю. П. Лермонтову вексель на 25 тыс. руб. Вероятно, это была пролонгация выданного ранее заемного письма (П. Вырыпаев). После отъезда зятя из Тархан в Кропотово А. 10 июня 1817 составила завещание в пользу внука, поручив своим братьям до совершеннолетия Л. принять на себя опеку над его имениями и не отдавать мальчика отцу; в противном случае она лишала внука наследства. Семейная распря и история завещания А. отразились в драме Л. «Menschen und Leidenschaften». Л. приходилось скрывать свои сыновние чувства. В 1830 он был на грани ухода к отцу, однако победила самоотверженная любовь А. После смерти отца (1831) бабушка осталась самым близким человеком для Л., хотя нередко их отношения осложнялись противодействием юного Л. самовластью и жесткости А. по отношению к крепостным. В Тарханах бывали случаи продажи крестьян, ссылки их в Сибирь, сдачи в солдаты. Л. не раз заступался за пострадавших, а лично ему принадлежавших крестьян отпустил на волю (ЛН, т. 58, с. 442).

А. не жалела средств для воспитания и образования внука. В Тарханах, а затем в Москве жили гувернеры (Ж. Капе, Ф. Ф. Винсон, Ж. П. К. Жандро и др.). Вместе с Л. воспитывалось до десяти мальчиков — дальних родственников и детей соседних помещиков. Товарищами его детских игр бывали и крест. дети. Для укрепления здоровья внука А. в 1820 и 1825 возила его на Кавказ, в Горячеводск. В конце лета 1827 А. с Л. переехала в Москву для подготовки его к поступлению в Пансион (лето 1828 они провели в Тарханах). Будучи полупансионером, Л. жил у бабушки. Четыре лета (1829—32) Л. и А. провели в Середникове. В июле — нач. авг. 1832 А. с внуком переехала в Петербург, где Л. поступил в Школу юнкеров. В 1-й пол. 1835 А. по хоз. делам должна была уехать в Тарханы. Весной, будучи уже корнетом л.-гв. Гусар. полка, Л. писал А. М. Верещагиной: «Не могу вам выразить, как огорчил меня отъезд бабушки. Перспектива остаться в первый раз в жизни совершенно одному — меня пугает» (VI, 431—432, 720).

Вся жизнь А. была теперь ожиданием писем от внука и встреч с ним. «Я с десятого сентября всякой час тебя ждала, 12 октября получила письмо твое, что тебя не отпускают, целую неделю надо было почты ждать», — писала она 18 окт. 1835. И с восхищением отзывалась о недавно опубл. поэме «Хаджи Абрек»: «Стихи твои, мой друг, я читала, бесподобные...» (VI, 469—70). Л. приехал в отпуск в Тарханы лишь 31 дек. 1835. «Я через 26 лет в первый раз встретила новый год в радости», — сообщала А. в письме к Крюковой (ЛН, т. 45—46, с. 648). Тогда же бабушка условилась о возвращении в Петербург: «План жизни моей, мой друг, переменился: Мишенька упросил меня ехать в Петербург с ним жить, и так убедительно просил, что не могла ему отказать и так решилась ехать в мае» (там же). Переезд состоялся весной 1836.

Когда в февр. 1837 Л. был арестован за стих. «Смерть поэта» и переведен на Кавказ в Нижегородский драгун. полк, А. была в отчаянии. 13 июля 1837 она обратилась с письмом к вел. кн. Михаилу Павловичу, к-рого просила ходатайствовать перед царем «о прощении внука» (ЛН, т. 45—46, с. 674). 11 окт. был подписан приказ о переводе Л. в л.-гв. Гродненский гусар. полк. Однако встреча Л. с А. состоялась только во 2-й пол. янв. 1838, по приезде его в Петербург; вскоре поэт опять должен был уехать в Новгородский округ воен. поселений. 25 марта 1838 воен. министр А. И. Чернышев получил представление А. Х. Бенкендорфа от 24 марта (по просьбе А.) о прощении Л. и переводе его обратно в л.-гв. Гусар. полк. 9 апр. приказ о переводе был подписан, а 14 мая Л. прибыл в полк, стоявший в Софии под Царским Селом. А. продолжала жить в Петербурге, чтобы чаще видеться с внуком.

Два года (1838, 1839) прошли для нее сравнительно спокойно, если не считать постоянных опасений, что «Мишу женят», и волнений по поводу его служебных провинностей. Но были и радости — успехи внука в лит-ре и рисовании, к-рыми А. очень гордилась: «...старухи любят хвалиться детьми, думаю оттого, что уже собою нечем хвалиться», — писала она в окт. 1838 А. И. Философову (ЛН, т. 45—46, с. 680).

Дуэль Л. с Э. Барантом в нач. 1840 и приказ о переводе внука в Тенгинский пех. полк были новым ударом для А. Она рассталась с Л. в мае 1840 и больше его не видела. 8 мая 1840 Е. А. Верещагина писала дочери: «...бабушка отправляется в деревню и будет ожидать там его [Л.] возвращения, ежели будет...» (Гладыш, Динесман). Когда Л. дали двухмесячный отпуск и он приехал в Петербург 5 февр. 1841, А. не смогла прибыть туда из-за весенней распутицы. Она продолжала свои хлопоты из деревни. 18 апр. в письме к С. Н. Карамзиной А. просила ее обратиться к В. А. Жуковскому, чтобы тот ходатайствовал перед царем о прощении Л. по случаю бракосочетания наследника Александра Николаевича. Л. тоже не терял надежды. В нач. мая 1841 он писал А. из Ставрополя: «Я все надеюсь, милая бабушка, что мне все-таки выйдет прощенье, и я могу выйти в отставку» (VI, 459).

Известие о смерти Л. застало А. в Петербурге, куда она приехала хлопотать о внуке. В конце августа А. вернулась в Тарханы. 18 сент. 1841 о ее состоянии М. А. Лопухина писала А. М. Верещагиной-Хюгель: «Говорят у нее отнялись ноги и она не может двигаться. Никогда не произносит она имени Мишеля, и никто не решается произнести в ее присутствии имя какого бы то ни было поэта» (Гладыш, Динесман). А. добилась разрешения на перевоз тела Л. из Пятигорска в Тарханы; 23 апр. 1842 состоялось погребение.

А. похоронена в том же склепе, где и ее внук. В надгробной надписи неверно указан ее возраст — 85 вместо 72 лет. Портрет молодой А. (масло, нач. 19 в.; художник неизв.) хранится в ГЛМ (см.: Л. в портретах, с. 58).

Лит.: Висковатый, с. 5—11, 16—19 и др.; Мануйлов (1), с. 103—36; Мануйлов (2), с. 33—54; Мануйлов (3), с. 625—40; Модзалевский Л., с. 641—60; Михайлова А. (2), с. 661—62, 666—83; Андроников (7), с. 338—42; Вырыпаев (1), с. 441—48; Вырыпаев (2), с. 20—65, 116—28 и др.; Николева (2), с. 4—9, 13—23 и др.; Иванова Т. (2), с. 4—37; Иванова Т. (3), с. 10, 15—16; Гладыш И., Динесман Т., с. 53, 56; Воспоминания (по указат. имен); Вырыпаева О., Бабушка поэта, «Пенз. правда», 1973, 16, 18 и 19 дек.; Гиллельсон (2), с. 199; Сандомирская, с. 124—25.

Е. М. Хмелевская.

ОТСТУПНЫЕ – 25 ТЫС.

Лермонтову 3 года. – он чертит в тарханах на зеленом сукне.

Святки.

10 лет. – москва. Мал. Молчановка.

1832. – Новый год в Московском благородном собрании. Лермонтовом придумал «Гадальную книгу судеб».

Совсем особое место занял в этой республике Лермонтов. Одиноким, мрачно-ушедшим в себя остался он среди своихъ бодро настроенныхъ товарищей. Поэтъ не захотелъ и не могъ доверчиво, непосредственно подойти къ ихъ группе, темъ самымъ поселяя въ иныхъ изъ нихъ сомнительное предубеждение. Такое оскорбительное впечатление вынесъ о поэте, напримеръ, Вистенгофъ, занося въ свои мемуары такия строки:

«Студентъ Лермонтовъ имелъ тяжелый, несходчивый характеръ, держалъ себя совершенно отдельно отъ всехъ своихъ товарищей, за что, въ свою очередь, и ему платили темъ же. Его не любили, отдалялись отъ него... Вся фигура этого студента внушала какое-то безотчетное къ себе нерасположение»...

Внутренний миръ поэта такъ и остался для Вистенгофа обидной загадкой. Гораздо легче было схватить внешния манеры Лермонтова, его постоянное участие на аристократическихъ балахъ, его выходки на экзамене и пр. Лишь съ внешней стороны рисуетъ Лермонтова и Гончаровъ, поразившийся его выразительными глазами: поэтъ казался ему апатичнымъ, «говорилъ мало и сиделъ всегда въ ленивой позе, полулежа, опершись на локоть».

Товарищи такъ и не могли проникнуть во внутренний миръ души юнаго поэта, какъ бы совсемъ отъ нихъ отстранившагося. Они видели, какъ онъ сиделъ въ углу аудитории постоянно на одномъ месте, отдельно отъ другихъ, углубляясь въ чтение, не слушая профессорскихъ лекций.

А между темъ въ это время у нашего поэта шла своя чрезвычайно напряженная работа; и какъ разъ годы студенчества были для него критическими, роковыми. Онъ уже много пережилъ, еще больше передумалъ, въ мысли предвосхитивъ многое изъ того, что не могло быть проверено вполне жизненнымъ опытомъ. Поэтъ спешилъ обобщать жизненныя явления, не изведавъ

ихъ во всей ихъ глубине, создавалось определенное безрадостное мировоззрение, въ основу котораго легли ранния угнетавшия поэта восприятия. Горький осадокъ остался отъ детскихъ летъ, жизнь все настойчивее представлялась роковымъ обманомъ, рано созревший юноша съ злобной иронией обезцвечиваетъ ея прелести.

Томас Лермонт (Честный) – шотландский предсказатель XIII в.

В пограничном с Англией краю Шотландии, вблизи монастырского города Мельроза, стоял в XIII веке замок Эрсильдон, где жил знаменитый в свое время и еще более прославившийся впоследствии рыцарь Томас Лермонт. Славился он как ведун и прозорливец, смолоду находившийся в каких-то загадочных отношениях к царству фей и потом собиравший любопытных людей вокруг огромного старого дерева на холме Эрсильдон, где он прорицательствовал и, между прочим, предсказал шотландскому королю Альфреду III его неожиданную и случайную смерть. Вместе с тем эрсильдонский владелец был знаменит как поэт и за ним осталось прозвище стихотворца, или, по-тогдашнему, рифмача, -- Thomas the Rhymer; конец его был загадочен: он пропал без вести, уйдя вслед за двумя белыми оленями, присланными за ним, как говорили, из царства фей. Через несколько веков одного из прямых потомков этого фантастического героя, певца и прорицателя, исчезнувшего в поэтическом царстве фей, судьба занесла в прозаическое царство московское. Около 1620 года "пришел с Литвы в город Белый из Шкотской земли выходец, именитый человек Юрий Андреевич Лермонт и просился на службу великого государя, и в Москве своею охотою крещен из кальвинской веры в благочестивую. И пожаловал его государь, царь Михаил Федорович, восемью деревнями и пустошами Галицкого уезда, Заблоцкой волости. И по указу великого государя договаривался с ним боярин, князь И. Б. Черкасский, и приставлен он, Юрий, обучать рейтарскому строю новокрещенных немцев старого и нового выезда, равно и татар". От этого ротмистра Лермонта в восьмом поколении происходит наш поэт, связанный и с рейтарским строем, подобно этому своему предку XVII в., но гораздо более близкий по духу к древнему своему предку, вещему и демоническому Фоме Рифмачу, с его любовными песнями, мрачными предсказаниями, загадочным двойственным существованием и роковым концом³.

На запад, на запад помчался бы я,

Где цветут моих предков поля,

Где в замке пустом на туманных горах

Их забвенный покоится прах.

..................

Меж мной и холмами отчизны моей

Расстилаются волны морей.

Последний потомок отважных бойцов

Увядает средь чуждых снегов.

1832. – Предсказание.

Настанет год, России черный год,

Когда царей корона упадет;

Забудет чернь к ним прежнюю любовь,

И пища многих будет смерть и кровь;

Когда детей, когда невинных жен

Низвергнутый не защитит закон;

Когда чума от смрадных, мертвых тел

Начнет бродить среди печальных сел,

Чтобы платком из хижин вызывать,

И станет глад сей бедный край терзать;

И зарево окрасит волны рек:

В тот день явится мощный человек,

И ты его узнаешь - и поймешь,

Зачем в руке его булатный нож;

И горе для тебя!- твой плач, твой стон

Ему тогда покажется смешон;

И будет все ужасно, мрачно в нем,

Как плащ его с возвышенным челом.

Второе стихотворение «Сон» было написано поэтом намного позднее и относится к его поэтическим тетрадям 1837-1841 г.г. и возможно, было написано совсем незадолго до своей смерти. В этом стихотворении он почти до точности описал свою гибель на дуэли с отставным майором Мартыновым. «В полдневный жар в долине Дагестана С свинцом в груди лежал недвижим я, Глубокая еще дымилась рана, По капле кровь точилася моя.» Дуэль поэта с Мартыновым произошла в Пятигорске, т.е. на Кавказе и совсем недалеко от Дагестана. Официальное сообщение о его смерти гласило: "15 июня, около 5 часов вечера, разразилась ужасная буря с громом и молнией; в это самое время между горами Машуком и Бештау скончался лечившийся в Пятигорске М.Ю. Лермонтов". Следует отметить, что русская ветвь рода Лермонтовых ведет свое начало от Георга Лермонта, выходца из Шотландии, взятого в плен при осаде крепости Белой, который с 1613 года числится на "Государевой службе" и владеет поместьями в Галичском уезде. В западноевропейской мифологии, т.е. в шотландской мифологии есть легенда о поэте - Томасе Лермонте, который за свои прекрасные и правдивые песни получил от в подарок от королевы фей золотую арфу, а впоследствии был навсегда забран королевой в королевство фей за то, что он смертный, поцеловал фею. Данное мистическое совпадение следует видеть как знак его трагической и одновременно мистической судьбы.

СОН
В полдневный жар в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижим я;
Глубокая еще дымилась рана,
По капле кровь точилася моя.
Лежал один я на песке долины;
Уступы скал теснилися кругом,
И солнце жгло их желтые вершины
И жгло меня — но спал я мертвым сном.
И снился мне сияющий огнями
Вечерний пир в родимой стороне.
Меж юных жен, увенчанных цветами,
Шел разговор веселый обо мне.
Но в разговор веселый не вступая,
Сидела там задумчиво одна,
И в грустный сон душа ее младая
Бог знает чем была погружена;
И снилась ей долина Дагестана;
Знакомый труп лежал в долине той;
В его груди, дымясь, чернела рана,
И кровь лилась хладеющей струей.

За ликом Печорина Лермонтов прячет себя.

«Я его также не люблю: я чувствую, что мы когда-нибудь с ним столкнемся на узкой дороге, и одному из нас не сдобровать».

Умел ли любить Лермонтов

Любил – странно. Жестоко по отношению к избраннице и к себе самому.

Понятие о роли женщины в сознании Лермонова были искажены.

Лермонтов – Лопухина – Бахметев.

Пикантный недуг

Лермонтов был болен.

Бог что-то забрал у поэта, но дал то, что не дал никому.

Соллогуб

На другой день я ранее обыкновенного отправился вечером к Карамзиным. У них каждый вечер собирался кружок, состоявший из цвета тогдашнего литературного и художественного мира. Глинка, Брюллов, Даргомыжский, словом, что носило известное в России имя в искусстве, прилежно посещало этот радушный, милый, высокоэстетический дом. Едва я взошел в этот вечер в гостиную Карамзиных, как Софья Карамзина стремительно бросилась ко мне навстречу, схватила мои обе руки и сказала мне взволнованным голосом:

-- Ах, Владимир, послушайте, что Лермонтов написал, какая это прелесть! Заставьте сейчас его сказать вам эти стихи!

Лермонтов сидел у чайного стола; вчерашняя веселость с него "соскочила", он показался мне бледнее и задумчивее обыкновенного. Я подошел к нему и выразил ему мое желание, мое нетерпение услышать тотчас вновь сочиненные им стихи.

Он нехотя поднялся со своего стула.

-- Да я давно написал эту вещь, -- проговорил он и подошел к окну.

Софья Карамзина, я и еще двое, трое из гостей окружили его; он оглянул нас всех беглым взглядом, потом точно задумался и медленно начал:

На воздушном океане

Без руля и без ветрил

Тихо плавают в тумане...⁵

И так далее. Когда он кончил, слезы потекли по его щекам, а мы, очарованные этим едва ли не самым поэтическим его произведением и редкой музыкальностью созвучий, стали горячо его хвалить.

-- C'est du Pouchkine cela [ Это по-пушкински -- фр. ], -- сказал кто-то из присутствующих.

-- Non, c'est du Лермонтов, ce qui vaudra son Pouchkine! [ Нет, это по-лермонтовски, одно другого стоит! -- фр. ] -- вскричал я.

Лермонтов покачал головой.

-- Нет, брат, далеко мне до Александра Сергеевича, -- сказал он, грустно улыбнувшись, -- да и времени работать мало остается; убьют меня, Владимир!⁶

Предчувствие Лермонтова сбылось: в Петербург он больше не вернулся; но не от черкесской пули умер гениальный юноша, а на русское имя кровавым пятном легла его смерть.

В 1840 г. в "Отечественных записках" появилась повесть Соллогуба "Большой свет", где Лермонтов был выведен под именем Леонина, в образе армейского офицера, который всеми силами старается втереться в великосветское общество, но играет там самую незавидную роль.

Сам Лермонтов еще в конце 1838 г. писал в письме М. А. Лопухиной о своем положении в свете: "...я каждый день езжу на балы: я пустился в большой свет; в течение месяца на меня была мода, меня буквально разрывали. <...> Весь этот свет, который я оскорблял в своих стихах, старается осыпать меня лестью; самые хорошенькие женщины выпрашивают у меня стихи и хвастаются ими, как величайшей победой. <...> Было время, когда я в качестве новичка искал доступа в это общество; это мне не удалось: двери аристократических салонов были для меня закрыты; а теперь в это же самое общество я вхожу уже не как проситель, а как человек, добившийся своих прав..."

Может быть, Лермонтов когда-нибудь по-приятельски рассказывал Соллогубу о своих неудачных попытках перед первой ссылкой войти в светское общество, и тот воспользовался этим, сделав вид, что ничего в этом отношении не изменилось, "...этот новый опыт принес мне пользу, -- пишет поэт в этом же письме, -- потому что дал мне в руки оружие против этого общества, и если оно когда-нибудь станет преследовать меня клеветой (а это непременно случится), то у меня по крайней мере найдется средство отомстить..." (Лермонтов, т. 4. с. 413--414). Но когда повесть Соллогуба появилась в печати, Лермонтов счел более разумным не принимать выпад Соллогуба на свой счет, тем более что общие знакомые или не поняли намеков Соллогуба, или предпочли держаться той же политики. Краевский напечатал ее в своем журнале, Белинский отозвался о ней настолько положительно, что это дало повод многим советским исследователям утверждать, что в повести Соллогуба и нет ничего обидного для Лермонтова (см.: Заборова Р. Б. Материалы о М. Ю. Лермонтове в фонде В. Ф. Одоевского. -- Труды Публичной б-ки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина, 1958, т. 5(8), с. 185--199, и в особенности: Райфман П. С. Стихотворение Лермонтова "Как часто пестрою толпою окружен..." и повесть Соллогуба "Большой свет". -- Литература в школе, 1958, No 3, с. 94--95).

В литературных кругах разговоры об антилермонтовской направленности повести велись сначала как бы шепотом, но в 1862 г. А. А. Григорьев уже писал: "Как гласят никому уже не секретные литературные преданья, в фигуре Леонина довольно ловко выставлена комическая сторона великосветских стремлений поэта" (Время, 1862, No 12, с. 34).

После опубликования повести Лермонтов и Соллогуб продолжали встречаться в обществе. По свидетельству А. Н. Струговщикова, поэт и сам приезжал к Соллогубу, а тот посетил его на Арсенальной гауптвахте, когда Лермонтов был арестован за дуэль с Барантом. Соллогуб собирал списки произведений Лермонтова и некоторые издал после его смерти в сборнике "Вчера и сегодня" ("Штосс", "Ашик-Кериб", "Я хочу рассказать вам...", "Волшебные звуки", "Слышу ли голос твой..." и др.).

Любовь в творчестве Лермонтова

С именем Лермонтова открывается новая страница русской литературы. Лермонтова часто рассматривают как поэта, в творчестве которого много трагического. Нельзя забывать о том, что истоки трагизма в творчестве Лермонтова - это не только его личная судьба, и как человека, и как поэта, но и трагизм окружающей действительности. Тридцатые годы - это годы реакции в России, все лучшее сгноили, разогнали, сослали в Сибирь. Характеризуя творчество Лермонтова, Белинский позднее скажет: «Без отрицания жизнь превратится в стоячее и вонючее болото». Белинский верно заметил основное противоречие романтического восприятия мира Лермонтовым - это противоречие между идеалом и действительностью, которое в творчестве Лермонтова достигает предельного напряжения. Его произведения поражают беспощадностью отрицания и могучим полетом мечты. Лермонтовский романтизм основан на твердом убеждении, что существует «жизнь иная», что человек создан для любви, для счастья.

Любовь занимает большое место в поэзии Лермонтова. Позднее Тургенев скажет: «По тому, как может любить человек, мы можем судить о его внутренней зрелости». Лермонтов как личность сформировался очень рано. В пятнадцать лет у него уже были глубокие, философские стихи о любви, о родине, о тайне человеческого бытия. Он пишет: «Мне жизнь все как-то коротка, и все боюсь, что не успею свершить чего-то». Идеалы Лермонтова беспредельны: он жаждет не простого улучшения жизни, а «полного блаженства», изменения несовершенной человеческой природы, абсолютного разрешения всех противоречий бытия. Существовать вечно - на меньшее поэт не согласен.

Любовь в творчестве Лермонтова носит трагический отпечаток из-за его единственной, настоящей, неразделенной любви к другу юности - Вареньке Лопухиной. Он видит невозможность любви и окружает себя мученическим ореолом, ставя себя вне мира и жизни. Лермонтов грустит о потерянном счастье:

Душа моя должна прожить в земной неволе

Не долго. Может быть, я не увижу боле

Твой взор, твой милый взор, столь нежный

для других.

Лермонтов подчеркивает свою отчужденность от всего мирского: «Чего б то ни было земного, но я не сделаюсь рабом». В понятии Лермонтова любовь должна быть вечной, поэта не удовлетворяют «обычные», скоротечные страсти, и если он иногда увлекается и отходит в сторону, то его строки - это не плод больной фантазии, а всего лишь минута слабости: У ног других не забывал Я взор твоих очей; Любя других, я лишь страдал Любовью прежних дней.

Человеческая, земная любовь кажется помехой для поэта на его пути к высшим идеалам. В стихотворении «Я не унижусь пред тобою...» он говорит, что вдохновение для него дороже ненужных страстей, которые способны низвергнуть человеческую душу в бездну. Любовь в лирике Лермонтова носит роковой характер. Он пишет: «Меня спасало вдохновенье от мелочных сует, но от своей души спасенья и в самом счастье нет». Бабушка Лермонтова говорила: «Странный Мишель, пока одни подыскивают себе невест и устраивают свои материальные дела, он все витает в облаках, грезит о неземной любви». В стихотворении «Сонет» поэт пишет: Я памятью живу с увядшими мечтами, Виденья прежних лет толпятся предо мной, И образ твой меж них, как месяц в час ночной, Между бродящими блистает облаками. Поэт пытается противопоставить унылой действительности свои идеальные воззрения. В этом отличие любовной лирики Лермонтова от любовной лирики Пушкина. У Пушкина любовь, как божественный дар, радостна и светла. Он не привносит неразрешимого трагизма в свои лирические стихи, у него любовь - всего лишь миг прекрасного, чарующего, возвышенного. Он более реалистичный и жизнерадостный в своих стихах, хотя и у него порой проступают пессимистические нотки.

В стихотворениях Лермонтова любовь - чувство высокое, светлое, поэтическое, но всегда неразделенное или утраченное. В стихотворении «Валерик» любовная часть, ставшая впоследствии романсом, передает горькое чувство утраты связи с возлюбленной. «Безумно ждать любви заочной? В наш век все чувства лишь на срок; но я вас помню...» - пишет поэт.

Традиционным в творчестве Лермонтова, связанным с его личным опытом, стал мотив неверной возлюбленной, недостойной великого чувства или не выдержавшей испытания временем. Разлад между мечтой и действительностью проникает в это прекрасное чувство, любовь Лермонтову приносит не радость, а грусть и страдание:

Мне грустно, потому что я тебя люблю. Поэт раздумывает над вопросом жизни и смерти. Он грустит о скоротечности жизни и хочет успеть сделать как можно больше за тот небольшой срок, который отведен ему на земле. Ему «жизнь ненавистна, но и смерть страшна». Лирические стихи Лермонтова отражают глубину его восприятия окружающей жизни, в них сосредоточены душевные переживания поэта, богатство его внутреннего мира. Он повсюду ищет гармонию, его мысли о вечной свободе, о любви неразрывно связаны с думами о несовершенстве мира, о несправедливости по отношению к отдельной личности. Страдания человека - в противоречивости чувств: Никто не получал, чего хотел.

Демон

Писался 10 лет. Это летопись добра и зла.

Все эти описания лермонтовского демона можно бы принять за пустые

фантазии талантливого мальчика, если бы не было известно из биографии поэта,

что уже с детства, рядом с самыми симпатичными проявлениями души

чувствительной и нежной, обнаруживались у него резкие черты злобы, прямо

демонической. Один из панегиристов Лермонтова, более всех, кажется, им

занимавшийся, сообщает, что "склонность к разрушению развивалась в нем

необыкновенно. В саду он то и дело ломал кусты и срывал лучшие цветы, усыпая

ими дорожки. Он с истинным удовольствием давил несчастную муху и радовался,

когда брошенный камень сбивал с ног бедную курицу". Было бы, конечно, нелепо

ставить все это в вину балованному мальчику. Я бы и не упомянул даже об этой

черте, если бы мы не знали из собственного интимного письма поэта, что

взрослый Лермонтов совершенно так же вел себя относительно человеческого

существования, особенно женского, как Лермонтов-ребенок - относительно

цветов, мух и куриц. И тут опять значительно не то, что Лермонтов разрушал

спокойствие и честь светских барынь,- это может происходить и нечаянно,- а

то, что он находил особенное наслаждение и радость в этом совершенно

негодном деле, так же как он ребенком с истинным удовольствием давил мух и

радовался зашибленной камнем курице.

Кто из больших и малых не делает волей и неволей всякого зла и цветам,

и мухам, и курицам, и людям? Но все, я думаю, согласны, что услаждаться

деланием зла есть уже черта нечеловеческая. Это демоническое сладострастие

не оставляло Лермонтова до горького конца; ведь и последняя трагедия

произошла оттого, что удовольствие Лермонтова терзать слабые создания

встретило, вместо барышни, бравого майора Мартынова, как роковое орудие

кары для человека, который должен и мог бы быть солью земли, но стал

солью, так жалко и постыдно обуявшею. Осталось от Лермонтова несколько

истинных жемчужин его поэзии, попирать которые могут только известные

животные; осталось, к несчастью, и в произведениях его слишком много

сродного этим самым животным, а главное, осталась обуявшая соль его гения,

которая, по слову Евангелия, дана на попрание людям. Могут и должны люди

попирать обуявшую соль этого демонизма с презрением и враждою, конечно, не к

погибшему гению, а к погубившему его началу человекоубийственной лжи. Скоро

это злое начало приняло в жизни Лермонтова еще другое направление. С годами

демон кровожадности слабеет, отдавая большую часть своей силы своему брату -

_демону нечистоты_. Слишком рано и слишком беспрепятственно овладел этот

второй демон душою несчастного поэта и слишком много следов оставил в его

произведениях. И когда, в одну из минут просветления, он говорит о "пороках

юности преступной" {15}, то это выражение - увы! - слишком близко к

действительности. Я умолчу о биографических фактах,- скажу лишь несколько

слов о стихотворных произведениях, внушенных этим демоном нечистоты.

Во-первых, их слишком много, во-вторых, они слишком длинны: самое

невозможное из них есть большая (хотя и неоконченная) поэма, писанная

автором уже совершеннолетним, и, в-третьих, и главное - характер этих

писаний производит какое-то удручающее впечатление полным отсутствием той

легкой игривости и грации, какими отличаются, например, подлинные

произведения Пушкина в этой области. Так как я совершенно не могу

подтвердить здесь свое суждение цитатами, то поясню его сравнением. В один

пасмурный день в деревне я видел ласточку, летающую над большой болотной

лужей. Что-то ее привлекало к этой темной влаге, она совсем опускалась к

ней, и казалось, вот-вот погрузится в нее или хоть зачерпнет крылом. Но

ничуть не бывало: каждый раз, не коснувшись поверхности, ласточка вдруг

поднималась вверх и щебетала что-то невинное. Вот вам впечатление,

производимое этими шутками у Пушкина: видишь тинистую лужу, видишь ласточку

и видишь, что прочной связи нет между ними,- тогда как порнографическая муза

Лермонтова - словно лягушка, погрузившаяся и прочно засевшая в тине.

Или,- чтобы сказать ближе к делу,- Пушкина в этом случае вдохновлял

какой-то игривый бесенок, какой-то шутник-гном, тогда как пером Лермонтова

водил настоящий демон нечистоты.

Сознавал ли Лермонтов, что пути, на которые толкали его эти демоны,

были путями ложными и пагубными? И в стихах, и в письмах его много раз

высказывалось это сознание. Но сделать действительное усилие, чтобы

высвободиться из-под власти двух первых демонов, мешал третий и самый

могучий - демон гордости; он нашептывал: "Да, это дурно, да, это низко, но

ты гений, ты выше простых смертных, тебе все позволено, ты имеешь от

рождения привилегию оставаться высоким и в низости..." Глубоко и искренно

тяготился Лермонтов своим падением и порывался к добру и чистоте. Но мы не

найдем ни одного указания, чтобы он когда-нибудь тяготился взаправду своею

гордостью и обращался к смирению. И демон гордости, как всегда хозяин его

внутреннего дома, мешал ему действительно побороть и изгнать двух младших

демонов, и когда хотел - снова и снова отворял им дверь...

Говоря о гордости и смирении, я разумею нечто вполне реальное и

утилитарное. Гордость потому есть коренное зло или главный из смертных

грехов, по богословской терминологии, что это есть такое состояние души,

которое делает всякое совершенствование или возвышение невозможным, потому

что гордость ведь в том и заключается, чтобы считать себя ни в чем не

нуждающимся, чем исключается всякая мысль о совершенствовании и подъеме.

Смирение потому и есть основная для человека добродетель, что признание

своей недостаточности прямо обусловливает потребность и усилие

совершенствования. Другими словами, гордость для человека есть первое

условие, чтобы никогда не сделаться сверхчеловеком, и смирение есть первое

условие, чтобы сделаться сверхчеловеком; поэтому сказать, что _гениальность

обязывает к смирению_,- значит только сказать, что гениальность обязывает

становиться сверхчеловеком. Лермонтову тем легче было исполнить эту

обязанность, что он, при всем своем демонизме, всегда верил в то, что выше и

лучше его самого, а в иные светлые минуты даже ощущал над собою это лучшее:

И в небесах я вижу бога... {16}

«В 1839 г. в Петербурге существовало общество молодых людей, которое называли, по числу его членов, кружком шестнадцати. Это общество составилось частью из окончивших университет, частью из кавказских офицеров. Каждую ночь, возвращаясь из театра или бала, они собирались то у одного, то у другого. Там, после скромного ужина, куря свои сигары, они рассказывали друг другу о событиях дня, болтали обо всем и все обсуждали с полнейшею непринужденностью и свободою, как будто бы III отделения собственной его императорского величества канцелярии

вовсе и не существовало — до того они были уверены в скромности всех членов общества.

Мы оба с вами принадлежали к этому свободному, веселому кружку — и вы, мой уважаемый отец, бывший тогда секретарем посольства, и я, носивший мундир гусарского поручика императорской гвардии.

Как мало из этих друзей, тогда молодых, полных жизни, осталось на этой земле, где, казалось, долгая и счастливая жизнь ожидала всех их!

Лермонтов, сосланный на Кавказ за удивительные стихи, написанные им по поводу смерти Пушкина, погиб в 1841 г. на дуэли, подобно великому поэту, которого он воспел.

Вскоре таким же образом умер А. Долгорукий. Не менее трагический конец — от пуль дагестанских горцев — ожидал Жерве и Фредрикса. Еще более горькую утрату мы понесли в преждевременной смерти Монго-Столыпина и красавца Сергея Долгорукого, которых свела в могилу болезнь. Такая же судьба позднее ожидала и Андрея Шувалова.

Из оставшихся в живых кое-кто оставил некоторый след в современной политике. Но лишь один занимает блестящее положение еще и поныне. Это — Валуев, принадлежавший к министерству, при котором совершилось освобождение крестьян, и про которого говорят в последнее время, что ему предстоит получить наследие князя Горчакова.

Что касается нас обоих, то мы, согласно с нашими убеждениями, пошли другими путями, совершенно отличными от путей наших товарищей».

Браницкий описал «кружок шестнадцати» в самых общих чертах. Повидимому участники кружка в своих беседах охватывали самый широкий круг тем. Несомненно они были независимы в своих политических суждениях. На это указывает и осторожность, проявленная Браницким по отношению к живым еще членам кружка, которых он не назвал. Но на высылку кружка в 1840 г. Браницкий не дает никакого намека. Между тем у него не было никаких оснований замалчивать это событие: мы видим, что он свободно рассказывает историю своей эмиграции и на протяжении всей книги подчеркивает свою ненависть к Николаю I.

Трудно также предположить, что Браницкий в 1879 г. забыл или перепутал события 1839 г., так как факты своей биографии он передает совершенно точно. Умышленное умолчание Браницкого о шести неизвестных членах кружка поможет нам искать их среди умерших после 1879 г. Но самое ценное в описании Браницкого — это указание на 9 человек из 15, с которыми Лермонтов безусловно сталкивался ежевечерне в 1839 г. Часть названных лиц известна либо по биографии Лермонтова, как Монго-Столыпин и отчасти князь Александр Долгорукий, либо

по своей дальнейшей жизни и деятельности, как гр. Петр Александрович Валуев, иезуит Гагарин и земский деятель гр. Андрей Павлович Шувалов, высланный за границу в 60-х гг. за участие в дворянской оппозиции. Гораздо менее известен кн. Сергей Васильевич Долгорукий — член-учредитель Русского археологического общества, коллекционер, издавший в 1850 г. «Описание неизданных русских монет» из своего собрания. Но совсем не было сведений об умерших вскоре после Лермонтова Жерве и Фредериксе1.

Все эти имена мелькали иногда в литературе рядом с именем Лермонтова, но связь их с Лермонтовым была так мало раскрыта, что упоминания эти казались случайными.

Браницкий указал, что «общество» состояло частью из кавказских офицеров, частью из окончивших университет. Из названных им лиц мы видим лишь одного, пришедшего в «кружок шестнадцати» с университетской скамьи, — кн. Сергея Васильевича Долгорукова, окончившего в 1839 г. Петербургский университет. Гораздо яснее группа кавказских офицеров: Лермонтов, Монго-Столыпин, Николай Андреевич Жерве и гр. Андрей Павлович Шувалов. Эти кавказские офицеры объединялись и по другой линии: они принадлежали к семьям, связанным традиционной дружбой с М. М. Сперанским.

В «кружке шестнадцати» мы видим сыновей Андрея Андреевича Жерве, графа Павла Андреевича Шувалова и Аркадия Алексеевича Столыпина — ближайших друзей Сперанского. Они поддерживали Сперанского в годы его опалы, в 1812—1820 гг. Сперанский был знаком со всей многочисленной семьей Столыпиных. Как известно, живя в 1817 г. в Пензе, Сперанский был осведомлен о драме, происходившей в доме Елизаветы Алексеевны Арсеньевой (родной сестры Аркадия Алексеевича Столыпина) — о ссоре ее с Юрием Петровичем Лермонтовым из-за внука Михаила.

После смерти в 1823 г. П. А. Шувалова Сперанский был назначен официальным опекуном его сыновей — Андрея и Петра Павловичей Шуваловых. Он принимал непосредственное участие в воспитании Андрея Шувалова, знал его учителей, следил за его судьбой2.

С 1824 г. вплоть до своей смерти Сперанский вместе с дочерью и зятем проводил каждое лето в Парголове, имении Шуваловых под Петербургом3.

В последний период своей жизни Сперанский, стремившийся вернуть себе руководящее положение, тяготел к высшему сановному и придворному кругу. Но дома у него был специфический семейный кружок. Центром этого кружка была его дочь, Елизавета Михайловна Фролова-Багреева. Здесь хранился пиэтет по отношению к Сперанскому, однако кружок жил и своей несколько отдаленной от Сперанского жизнью. В этом кругу, несомненно, было положено начало дружественной связи будущих членов «кружка шестнадцати» — Жерве и Шувалова, длившейся весь последующий период и не нарушавшейся, несмотря на разницу в возрасте между ними: Жерве был старше Шувалова на девять лет. Самые близкие отношения поддерживала с Фроловой-Багреевой мать Монго — Вера Николаевна Столыпина. Надо думать, что Лермонтов, бывавший у Столыпиных, был знаком с Шуваловым и Жерве со времени своего переезда в Петербург.

К семьям Жерве и Шуваловых был близок еще один человек, который не мог не иметь на них влияния, — это Вильгельм Карлович Кюхельбекер. В 1817—1821 гг. он был связан дружбой с одним из братьев Жерве, дружбой, в которой Кюхельбекер играл роль наставника и духовного руководителя1. Память о Кюхельбекере должна была сохраняться в кругу Шуваловых и Жерве в течение многих лет после постигшей Кюхельбекера катастрофы, после 14 декабря 1825 г. Сестра Кюхельбекера, Юлия, была дружна с Шуваловыми — в 1833 г. она уезжает за границу вместе с Андреем и Петром Шуваловым и их матерью2.

Это заграничное путешествие Андрея Шувалова было не первым. Его мать жила большей частью за границей — во Франции и Швейцарии. Она была наследницей колоссальных строгановских богатств и окружала себя невероятной роскошью. Устраиваемые ею балы и приемы поражали современников своим великолепием. Почти все свое детство Андрей Шувалов провел с матерью за границей. Лишь после смерти, в 1830 г., своего второго мужа — швейцарского уроженца графа Полье, — мать Шуваловых поселилась надолго в Парголове. В этот период с нею был знаком Пушкин. Первоначальное воспитание, полученное Андреем Шуваловым во Франции, наложило на него отпечаток на всю жизнь. Современники, знавшие его даже в зрелых годах, иронически называли его «полуфранцузом».

Монго-Столыпин в детстве был связан с кругом Сперанского через своих родителей. Традиции семейной дружбы безусловно должны были сохраняться Алексеем Аркадьевичем и после смерти

отца (1825) и матери (1834). Отец Монго — сенатор, обер-прокурор Аркадий Алексеевич Столыпин — своими выдающимися личными качествами приобрел глубокое уважение в самых широких кругах. Его неподкупность и беспристрастие в решении судебных дел поражали развращенных сановников. Даже Фаддей Булгарин, имевший тяжбу в сенате и пытавшийся склонить на свою сторону Столыпина непорядочными, присущими Булгарину методами, отступил перед честностью Столыпина и вынужден был признать его «русским Катоном»1.

У Аркадия Алексеевича еще в 1812 г. установилась репутация либерала и «тайного возбудителя против правительства». Эта репутация, правда очень скрытая и не мешавшая ему занимать высокие посты, сопутствовала всей государственной деятельности Столыпина. Фигура «русского Катона» привлекала внимание декабристов. Имеются указания на то, что Столыпин, так же как и Н. С. Мордвинов (тесть Столыпина), Сперанский и Ермолов, намечался декабристами в члены правительства после переворота. Смерть Арк. Ал. Столыпина в мае 1825 г. избавила его от участия в последекабрьской драме. Быть может, ему пришлось бы поступить подобно Сперанскому и Мордвинову, которые засвидетельствовали свою преданность Николаю I участием в суде над декабристами. Смерть Столыпина была воспринята декабристами как тяжелая утрата.

При его последних часах присутствовал Грибоедов; он был близким человеком в семье Столыпиных2 и, вероятно, служил связующим звеном между декабристами и Столыпиным.

Рылеев написал Вере Николаевне Столыпиной стихи, звучащие как посвящение в революционеры ее детей:

Не отравляй души тоскою,
Не убивай себя: ты мать;
Священный долг перед тобою...
Прекрасных чад образовать.
Пусть их сограждане увидят
Готовых пасть за край родной,
Пускай они возненавидят
Неправду пламенной душой.
Пусть в сонме юных исполинов
На ужас гордых их узрим
И смело скажем: «знайте, им
Отец Столыпин, дед Мордвинов».

Вдова Аркадия Алексеевича Столыпина всю свою жизнь посвятила воспитанию детей. Она не понимала революционно-политических идей, воодушевлявших Рылеева, и не была осведомлена о связях своего мужа с декабристами, но всегда старалась оживить перед детьми нравственный облик их покойного отца. Монго-Столыпин перенял от отца его внутренние качества: всю свою жизнь он пользовался среди окружающих высоким нравственным авторитетом.

Я уже говорила, что Жерве, Шувалов, Столыпин и Лермонтов составили впоследствии группу кавказских офицеров в «кружке шестнадцати». Как они попали на Кавказ? Первыми уехали на Кавказ Жерве и Шувалов. В 1835 г. они были высланы Николаем I. Причины высылки Шувалова не выяснены, но некоторый свет на историю его отъезда проливает письмо начальника Отдельного Кавказского корпуса бар. Г. А. Розена к М. М. Сперанскому1:

«Милостивый государь Михаил Михайлович.

Зная участие, принимаемое вашим высокопревосходительством в графе Шувалове, я считаю приятным долгом иметь честь сообщить вам, милостивый государь, что молодой человек сей оправдывает в полной мере ваше о нем попечение. С самого выезда моего из С.-Петербурга я видаю его ежедневно, он приобык уже к мундиру и, занимаясь первоначальными правилами фронта, обещает хорошего со временем офицера; нравственность его во всех отношениях заслуживает одобрения, и, кажется, он не жалеет о удовольствиях большого света и решительно хочет быть достойным сыном покойного своего отца.

Милостивый прием государя и отеческое наставление его императорского величества сильно подействовали на сего молодого человека, и мне весьма приятно довести о сем до вашего сведения.

Поручая себя продолжению благосклонного вашего ко мне расположения и прося принять уверение в истинном моем почтении и совершенной преданности, имею честь быть,

милостивый государь, вашего высокопревосходительства
покорнейший слуга барон Григорий Розен.

27 июля 1835 г.

Тифлис».

В. Соловьев