double arrow

Коммивояжер

Как я уже рассказывал в моем первом Дневнике ученика, результатом выполнения данного мне задания в лесу Шато де Приорэ (или Институте Гармонического развития человека) в Фонтенбло было то, что отношения с Гюрджиевым и остальными с этого времени перешли на другой уровень. Но, ни один человек, который пытается работать над собой, не может долго оставаться на одном месте. Как сказал Гюрджиев, сила и понимание приходят «понемногу», «через терпение и настойчивость»: «Каждый день кап, кап. Это займет годы, века, возможно жизни».

Мы провели зиму 1927-1928 годов в Монморенси и часто видели Гюрджиева, но это была зима напряжения и потрясений.

Весной мы с друзьями поехали в Санари, тихую маленькую рыбацкую деревушку возле Тулона. В мае я оставил свою семью в Санари и вернулся в Приорэ, где Гюрджиев строго выразил свое неодобрение по поводу некоторых глупых вещей, которые я бессознательно сделал, и из-за которых я сознательно чувствовал угрызения совести.

В начале лета 1928 года я вернулся в Лондон и снял квартиру на Белсайз Сквер. Несмотря на то, что я все еще был взволнован порицаниями Гюрджиева, я думал о событиях прошлого года и видел, насколько полезным было то время, как многому я научился и как я, «молодой человек», как сказал Гюрджиев, добился определенной ответственности.

В Лондоне я обнаружил, что нахожусь в странном финансовом положении. Когда в 1923 году я продал свою долю в торговом агентстве, связанном с австрийской мануфактурой по производству фетровых шляп, я говорил себе: «Спасибо тебе, Господи, что я оставил шляпный бизнес навсегда». Бог, очевидно, имел совсем другие планы по этому поводу. В моей жизни мне выпадали всего три профессии – шляпный бизнес, фермерство и книги. Теперь я был увлечен книгами, публикацией или издательством, но, как я ни старался, двери в это дело мне не открылись. Мой отец и брат владели большими фабриками по производству шляп, и в конечном итоге, через них я получил работу по открытию торгового агентства для одного австрийского производителя. Какая-то часть меня протестовала против этого, но так как оплата и перспективы были очень хорошими, я с неохотой согласился. Австриец был одним из тех умных, резких, пронырливых людей с гладкой «доброй» наружностью, про которых русские говорят: «мягко стелет, да жестко спать». Те, кто уже занимался этим делом, предупредили меня, что в своей профессии у него репутация «не дотягивающего до образца» - доставленный заказ соответствовал предоставленному ранее образцу качества – и его бизнес страдал. Они же рассказали мне, что у него и раньше были агенты, но как только те налаживали бизнес, австриец находил предлоги избавиться от них и не платить комиссионные. Этот человек имел две большие фабрики в Австрии, где производились знаменитые велюровые капюшоны или конусы, их выделывали из прекрасного заячьего меха и продавали английским производителям, которые делали из них шляпы для мужчин и женщин.

Итак, под давлением обстоятельств и семейных связей я в третий раз стал одновременно агентом и коммивояжером, повторяя в своей жизни то, что ненавидела моя сущность. Нужно отметить, что есть определенный тип людей, которые любят такую работу: покорно идти к покупателям и льстиво принимать от них заказы. Когда же я торговал до войны 1914 года, дело моего отца буквально сделало меня больным. Теперь я снова столкнулся с подобным и со всеми сопутствующими ассоциациями. Агент – это низшая, но необходимая форма коммерческой жизни; он не производит как производитель и не рискует финансами как торговец. Он просто должен снять офис и как «Чистильщик обуви и Пивовар» Чарльза Диккенса «ходит повсюду». Как профессиональная сваха он должен выглядеть изящной личностью и притворно улыбаться; он должен быть вежливым и вкрадчивым, готовым сносить без содрогания пренебрежительное отношение и оскорбления. Я думаю, что лучше быть владельцем торговой палатки на рынке Портобелло Роад, который, по крайней мере, предоставлен сам себе и не обязан важничать.

Несмотря на то, что работа была чужда мне, возможно, она соответствовала моей судьбе или року; как бы то ни было, она была на моем пути, и я решил, что могу выполнять ее даже в состоянии негодования или разочарования, или могу попытаться делать ее как сознательное задание. Я спросил себя: «Что хорошего в работе, которую я проделал с Гюрджиевым, если я не могу использовать это в жизни?» Мне подвернулась отличная возможность применить все то, чему я научился. Упражнение нужно было выполнить не любительски, а сделать все так же хорошо, как сделал бы профессионал, и даже лучше; я должен был сыграть роль коммивояжера. Поступая так, я мог проработать эту неприятную роль в моем жизненном сценарии. Итак, я погрузился в дело, и сыграл ее не так уж плохо.

Я ошибся лишь однажды. Это произошло, когда мы, вместе с австрийцем, разговаривали с богатым производителем в Вест Энде, который начал излагать нам тайны торговли дамскими шляпками, представляя себя всезнайкой в этом деле и человеком, который выстроил великолепное дело. Наблюдая за ним, я думал: «Что за пустой человек; со всеми его деньгами и властью над рабочими внутри у него нет ничего, кроме ветра в пустоте». Неожиданно, он поймал мой взгляд и остановился. «Посмотрите на старину Нотта, - сказал он. - Он философ. Он видит вас насквозь и знает про вас все». «По правде говоря, - солгал я, - я настолько увлекся тем, что вы говорили, что не мог оторвать от вас взгляда. Хотел бы я быть таким же хорошим предпринимателем, как вы». Осклабившись, он поговорил о чем-то еще, и выдал нам большой заказ.

«Запомни, для агента очень важно, - говорил мой брат, - никогда не принимать ответ «нет». Продолжай звонить покупателям. В конце концов, они настолько устанут от тебя, что дадут тебе заказ, только чтобы избавиться от тебя». Эта формула действительно работает. Я звонил одному производителю каждую неделю в течение года, и в итоге он дал мне маленький заказ, послуживший мне причиной больших трудностей. Тем не менее, в течение шести месяцев этот заказ на капюшоны вырос до двадцати тысяч фунтов. В конце трехлетнего периода моей работы агентом из ничего, при помощи одного ассистента, мой доход вырос до более чем шестидесяти тысяч фунтов в год. Тем не менее, иногда я мог пойти к производителю, ждать у задней двери, стоять в очереди, как говорила моя бабушка, «на голодный желудок».

Мой маленький офис располагался в местечке Барбикан, где жил Милтон. В доме шестнадцатого века, в нескольких шагах от церкви св. Джайлса, в которой венчались мои бабушка и дедушка, и недалеко от церкви св. Луки, где венчались мои отец и мать. Две вещи скрашивали мою ненавистную работу: деньги и частые путешествия в Вену – город, который я любил; а также я всегда мог остановиться в Париже и увидеть Гюрджиева.

В годы экономической депрессии мое агентство приносило достаточно денег для комфортной жизни; и я был сам себе хозяином. В периоды личной депрессии я вдохновлялся воспоминаниями об усилиях, которые предпринимал Гюрджиев, чтобы собрать деньги для своих целей, и о его разнообразной деятельности, описанной, во Встречах с замечательными людьми.

Однажды меня пришел повидать один американец – стяжатель большого бизнеса. После того, как мы обменялись «пустыми любезностями» он сказал: «Мистер Нотт, я думал, что вы бизнесмен, большой бизнесмен. Но вы больше похожи на профессора!» Несомненно, дома я позволял своей внешности измениться.

Мой австриец, мистер Чадбанд, являлся примером неосознанной смены личности. Перед потенциальным покупателем представал маслянистый, притворно улыбающийся, елейный, льстивый и угодливый, очень простой – Чадбанд и Урия Хип в одном лице. Пред рабочими и служащими же представал заносчивый пруссак. Даже его офисные служащие стояли по стойке смирно, когда он разговаривал с ними. Холодные вспышки блестели в его глазах, когда он рыскал по своей фабрике. Тем не менее, как только появлялся покупатель, пруссак уступал место мистеру Чадбанду.

Три года я проработал агентом. Как сказал мой партнер, он вынужден был отправить меня в отставку; но согласился рассчитаться со мной. Затем он написал мне из Австрии, сообщая, что он «сделал для меня все, что мог», что означало, что он не собирается платить. К счастью, в Лондоне у меня был хороший друг, один из лучших юрисконсультов в Сити. Как говориться, не стоит связываться с законом, за исключением крайних случаев и только тогда, когда имеются достаточные основания, поскольку закон и справедливость обычно не означает одно и то же. На этот раз были достаточные основания. Австриец с помощью своих адвокатов пытался извернуться всеми путями, но мой друг был слишком умным для них. И хотя разбирательство заняло шесть месяцев, значение имеет то, что в итоге он урегулировал дело в суде, и я получил свои деньги. Тем временем, австриец убедил банки дать ссуду в триста тысяч фунтов для покупки большой фабрики в Англии. Менее чем за три года его фирма обанкротилась. Он вернулся в Австрию со ста тысячами фунтов, которые из-за ограничений на движение денежных средств, не смог получить. Банки потеряли три четверти своих денег. Так он и жил в Вене, пока не умер. Таков бизнес.

Если вы имеете дело с законом, лучше дружить с хорошим адвокатом. Все остальное нужно оставить провидению; но, как говорила моя бабушка: «Там наверху есть те, кто видит, что провидение не ведет слишком далеко».

Пока я занимался шляпным бизнесом, я научился в какой-то мере применять знания о законе октав. Раньше, когда я достигал точки, где для прохождения интервала нужно было прилагать сверхусилия, я сдавался и начинал что-то другое. Теперь я был способен удержать себя и не сдаваться, заставить себя сделать еще больше усилий, чтобы преодолеть интервал. «Наши возможности – наше проклятие». Оглядываясь назад, я вижу, как ценен опыт работы агентом, который позволил мне открыть внутреннюю силу, пытаясь преодолеть мои слабости и принуждая себя терпеть неприятные проявления других без негодования.

Для того чтобы напомнить нам, новичкам, о нашей цели в Приорэ был Гюрджиев, в Нью-Йорке – Орейдж. В одиночку же человек постоянно забывает о ней. И я часто находил себя жалующимся и стонущим о порабощении меня отвратительным шляпным бизнесом, забывая, как он может быть использован для моей цели. Вопрос выполнения своих повседневных обязанностей так хорошо, насколько это возможно. Помня, что каждый день - это этап, последовательность событий, которые никогда не вернутся. Как я уже говорил, Гюрджиев часто говорил о необходимости терпения и упорства, в больших и малых вещах. «Если вы можете делать маленькие вещи хорошо, вы будете делать хорошо большие вещи», - говорил он ученикам. Ученик спрашивал: «Мистер Гюрджиев, что вы можете посоветовать мне? Что я могу сделать?» Гюрджиев отвечал: «Понимаете, вы хотите стать большим человеком, иметь большую машину, большой дом, быть президентом компании». «Да, - говорил ученик. - Я спрашиваю у вас, с какого небольшого упражнения я мог бы начать?» «Вы действительно хотите знать? Я скажу вам. Когда вы идете в туалет, никогда не забывайте смыть за собой».

Орейдж

Когда, после года проведенного с Гюрджиевым, я уехал в Лондон и постарался обосноваться, оставив жену и маленького сына во Франции, я осознал, что прошло более семи лет с тех пор, как я покинул Лондон. И хотя я восстановил связи со многими моими друзьями, я почувствовал, что мне необходимо общаться хотя бы с двумя-тремя людьми, заинтересованными в идеях Гюрджиева. Но все они посещали Успенского, и среди них я знал только одну женщину. Мы встретились, но после короткого разговора она сказала: «Знаете, я боюсь, что мы не можем больше встречаться. На самом деле я не должна сейчас говорить с вами. Правило таково, что никто из групп Успенского не должен разговаривать с учениками Гюрджиева или Орейджа. Если мы встречаем их в обществе, мы не должны говорить ни о чем, связанном с системой; если правило нарушается, мы должны уйти».

Все повторилось, когда приехала моя жена. Даже д-р Николл, которого она хорошо знала во время тех четырех месяцев, когда жила в Приорэ, не мог с ней видеться. В конечном итоге я написал Успенскому, что мы хотим снова встретиться с ним и мадам Успенской. Мне пришел ответ от одного из старших учеников, д-ра Х., в котором он приглашал на встречу. Очевидно, мои ответы на вопросы, почему я хочу увидеть Успенского, были неудовлетворительными, так как я ничего более от него не услышал.

В январе 1930 года я узнал, что Гюрджиев намеревается ехать в Америку в феврале (впервые с января 1924 года) и что Орейдж, который до сих пор находится в Нью-Йорке, планирует приехать в Англию после визита Гюрджиева. Я написал Орейджу, спрашивая, мог ли я чем-то быть ему полезен. В феврале я оказался в Париже и отправился увидеться с Гюрджиевым в кафе де ля Пэ. Он был настолько занят встречами с людьми перед своим отъездом несколькими днями спустя, что у меня было немного возможности поговорить с ним. Но я запомнил ответ на одну из моих реплик. Он сказал: «Если ты осознаешь свой проступок и чувствуешь угрызения совести от осознания, что ты сделал что-то неправильно, то твой проступок уже прощен. Если ты продолжаешь делать что-то, зная, что это неправильно, ты совершаешь грех, который трудно простить».

Я был среди провожающих его и его группу на вокзале Сен-Лазар в Париже, и кое-что произвело на меня тогда сильное впечатление. Когда прозвучал первый свисток, Гюрджиев зашел в вагон с тремя или четырьмя старшими учениками. Он подошел к окну - от него исходила такая умиротворяющая сила, бытие и свет, что мы, стоявшие на перроне, казались сущими карликами. Его абсолютная невозмутимость контрастировала с нервозностью окружающих его пассажиров и провожающих. Когда поезд тронулся, он остановил свой пристальный взгляд на стоявшем на платформе м-ре де Зальцманне. Гюрджиев улыбнулся ему, сделал странный жест руками и отошел от окна.

Неделю или две спустя ответил Орейдж.

«Большое спасибо за ваше письмо! - писал он. - Нет нужды много писать, поскольку мои планы приехать весной в Англию, по крайней мере, на полгода, не изменились. Но мы не предполагали жить в Лондоне или жить Лондонской жизнью. Я не планирую вести группы где бы то ни было, но я бы очень хотел время от времени видеть своих старых друзей по Институту. Я планирую поселиться в сельской местности, чтобы на машине или поезде можно было бы доехать до Лондона и до моря, и главным образом собираюсь писать. Боюсь, это означает, что я должен заработать для этого денег. Нам потребуется недорогой дом с мебелью, который сдается на срок от шести до девяти месяцев. Если вы слышали о таком, не могли бы вы навести справки для меня? Мы заказали поездку на де Грасси на 22 мая.

Гюрджиев вчера прибыл в Нью-Йорк! Ему для Института снова нужны деньги, которые я собираю, хотя я сомневаюсь, что сейчас он сможет собрать много. Он снова говорил о завершении книги в месячный срок. Его приезд, разумеется, нарушил собрания моей группы и безжалостно бросил меня на поиски доходов, но я должен быть «умным», я полагаю, и найти себе замену. В любом случае это бесполезный разговор.

С любовью к вам обоим. С надеждой увидеться с вами и со всеми старыми друзьями.

Всегда Ваш

А. Р. Орейдж».

Я начал поиски дома для Орейджа и время от времени стал собирать вместе тех немногих, кто вернулся в Англию из Института. Нас было только десять – чисто «Гюрджиевская» группа в Англии. Мы собирались раз в неделю у нас, моя жена играла музыку к танцам, которые мы время от времени практиковали. Это уже было что-то.

Ранней весной 1930 моя жена была представлена Бертрану Расселу, который недавно открыл «современную» школу в Хартинге, графство Суссекс. В конечном итоге он предложил ей должность учителя музыки, так что мы упаковали вещи в машину и уехали на весенний триместр. Нам сразу понравилась свободная и доброжелательная атмосфера этого места. Нам понравились Расселы и персонал, особенно сам Бертран Рассел – один из самых добрых людей, которых я встречал. Во время разговора с «Берти», как его в основном называли, мы почувствовали - его идеи современного обучения столь разумны, что школа просто обречена на успех. Они следовали в том же ключе, что и Дартингтон, с тем отличием, что у Дартингтона были в распоряжении миллионы, тогда как Расселы опирались на весьма скромное финансирование. Идеи Рассела были очень простыми: дети должны получать хорошую физическую нагрузку, хорошее погружение в необходимые дисциплины и эмоциональные переживания, получаемые через музыку, рисование и т.д.

Рассел рассказывал, что всегда чувствовал себя обделенным, поскольку никогда в детском возрасте не привлекался к ручному труду – он совершенно не мог выполнять физических упражнений, таких как работа в саду или мелкий ремонт в доме. При великолепном интеллектуальном центре, два других остались неразвитыми. Отчасти из-за этого Расселы, как и многие другие интеллектуалы, лишены были здравого смысла не только в больших, но и в практических повседневных делах. Например, нас, вместе с другими служащими, поселили в Бэттин Хаус в Ист Мардене, в миле или даже далее от школы. Мы приехали за несколько дней до приезда детей. Дом стоял неубранным, стены и пол столовой оказались покрыты грязью и жиром. Когда мы об этом заговорили, он ответил: «В последнем триместре у нас распространилась ветрянка, но мы все продезинфицировали, включая столовую, так что сейчас должно быть все нормально».

«Можно ли привести столовую в порядок?»

«Я боюсь, что обслуживающий персонал кухни сейчас перегружен».

«Вы не возражаете, если мы сами сделаем это?»

«Совсем нет. А это так необходимо?»

Мы, вместе с учителями, решили что необходимо, принялись за работу и убрали, за исключением кухни, весь дом. Но четверка работников кухни, включая повара - молодого человека и двух не очень привлекательных девиц, пригрозили уйти в отставку; они решили, что мы оскорбляем их, выполняя их работу. Тем не менее, при помощи лести мы убедили их смягчиться, и даже стать дружелюбными к нам.

Школа должна была стать успешной современной школой, и если бы Расселы смогли более практично управлять ей, она могла бы стать моделью обучения будущего. По сравнению с двумя школами, в которые я ходил – муниципальной Школой в Харпендене и маленькой школой Дотбойс Холл в Йоркшире, - рай с открытыми холмами и морем неподалеку. Чтобы наладить жизнь подходяще для естественного развития потенциала детей прилагались большие усилия. В атмосфере витало ощущение пульсирующей жизни и свободы. Дети были счастливы и учились в школе гораздо лучше, чем я в свое время. Они пользовались многочисленными свободами. Однажды утром в Бэттин Хаус, где жили некоторые дети, воцарилась неестественная тишина. Ни одного ребенка не было вокруг, и несмотря на наши поиски мы не нашли даже следов. Когда наш ужас практически достиг апогея, пришло сообщение от местного священника, что дети у него в гостях. Еще затемно они тихо поднялись и ушли на маленький церковный дворик. Чтобы увидеть восход солнца они простояли там до рассвета, замерзнув и проголодавшись, они разбудили священника, который пригласил их в дом и угостил какао с печеньем.

Из Лондона мы привезли с собой русскую девушку, она приехала из Франции, чтобы пожить с нами и выучить английский язык. Ее отец принадлежал к древней русской фамилии и был другом Толстого. Когда Сталин, царь того времени, начал руководить страной, ее отец посоветовал своим сыновьям и дочери уехать во Францию, и они после множества приключений очутились в Париже. Здесь, в школе, после первого обеда, который проходил за длинным столом вместе с обслуживающим персоналом и четой Расселов, она спросила меня по-французски: «Это и есть господин Рассел? Но ведь он еврей». «Это невозможно», - ответил я. «Я совершенно уверена, - возразила она. - Понимаете, почти в каждой аристократической фамилии в России есть еврейская кровь. Многие аристократы женились на богатых еврейках, чтобы сохранить свое положение. Мы знаем об этом». Немного позже я заметил большую картину, висевшую над лестницей в телеграфном пункте, на которой была изображена красивая женщина, несомненно, еврейка. Я спросил кто она, и получил ответ: «Это мать м-ра Рассела».

У англичан происходило то же самое, что и у русских. Без примеси еврейской крови сохранились лишь несколько аристократических английских фамилий; доведенные до разорения владельцы поместий часто роднились с богатыми еврейскими семьями. Говорят, что еврейская кровь в королевской семье появилась при Альберте Консорте. Орейдж говорил о евреях, что они были маленьким кланом великой семитской расы, продуктом сознательного эксперимента Моисея. Моисей, а не Бог, выбрал их. Он получил «Учение» от египетских жрецов и научил ему евреев таким образом, что они должны были стать источником добра в их разрушающемся мире. Но, согласно его же предсказанию, они стали высокомерными, упрямыми и агрессивными людьми, всегда действующими наперекор настоящему учению. Суфии говорят, что, в конце концов, они отбросили учение, стали опасными в космическом масштабе и были рассеяны по миру. И все же, поскольку сила учения Моисея не совсем потеряла свой эффект, на протяжении двух тысяч лет евреи имели грандиозное влияние, хорошее и плохое, на благополучие цивилизации. Он сказал, что Оливер Кромвель, чья настоящая фамилия Вильям, был более чем наполовину евреем – отсюда такая терпимость к ним. Внутреннее учение иудейской религии сохранили нетронутым Ессеи; многое еще можно найти в Зохаре, письменном источнике каббалы. Профессор Дени Сора указывал, что влияние каббалы (и учения суфиев) можно найти в оккультной традиции, проходящей через всю английскую литературу от Спенсера до Милтона и Блейка. Существует даже частичное описание энеаграммы в «Королеве Фей».

Термин антисемитизм ошибочен, надо говорить об антиеврействе, поскольку евреи - это только часть великой семитской расы, которая включает в себя ассирийцев, финикийцев и арабов.

Я начал поиск дома для Орейджа. После нескольких недель и многих миль поездок между Суррейем и Суссексом я нашел подходящее место в Рогейте, недалеко от школы Рассела; обставленный с комфортом старый каменный деревенский дом.

Орейдж писал: «Кажется, вы описываете именно то, что нам нужно. Прошлым вечером у нас состоялась прощальная встреча группы, и если бы вы могли быть ее свидетелем, она произвела бы на вас хорошее впечатление. Я люблю нашу группу; и мысль о том, что я долго не смогу с ними видеться, непереносима. Но мои новости могут подождать до личной встречи. Тем не менее, я был бы очень благодарен Розмари, если бы она приобрела детскую кроватку для двухлетнего малыша и приготовила дом для нас. Как кто-то справедливо заметил, вы с Розмари настолько находчивы, что Джесси и я просто дети по сравнению с вами. Я прошу прошения за те неудобства, которые я вам уже, вероятно, доставил; но, благодаря Гюрджиеву, я думаю, что этого не происходит. Теперь я уже в Англии никуда от вас не денусь.

Всегда Ваш».

Я поехал в Плимут поприветствовать его. С нашей последней встречи прошло два года, и когда я поднялся со шлюпки на борт де Грасси, Орейдж обхватил меня и крепко обнял.

Два дня спустя мы приехали к нему из Бэттин Хаус. Пока Орейдж и моя жена говорили в жилой комнате, остальные готовили обед. Она начала играть Гюрджиевскую музыку, и, проходя мимо открытой двери в комнату, я заглянул внутрь. Орейдж вытирал со щек слезы. В чем дело? Возможно, причина была в том, что он долгое время напряженно работал в Нью-Йорке - особенно во время визита Гюрджиева - и теперь, в этом тихом местечке в Англии, эмоции выплеснулись наружу? Музыка высвободила источник в его сердце и заставила бежать слезы? Я думал о профессоре Скридлове, плачущем на горе вместе с Гюрджиевым.

Почему англичане так боятся показывать свои эмоции? Вплоть до конца восемнадцатого века в Англии не было зазорным плакать, когда ты глубоко тронут. Идея о том, что это плохая форма демонстрации переживания глубоких чувств, возникла в темные годы девятнадцатого века, и только в Англии. Карл Маркс громоздко описал трагедию капитализма; но никто не написал о трагедии подавления эмоций и сексуальной энергии англичанами в Англии в девятнадцатом и начале двадцатого столетия. Идея что секс - это величайший грех и очень плохая форма выражения чувств эмоционально покалечила англичан. Ужасные жертвы, приносимые во имя английской «респектабельности» были второй движущей силой этой трагедии. Девятнадцатый век, с его жестокостью, сентиментальностью и лицемерием был частью Кали Юги - железного века, в котором мы живем. Века, в котором жизнь человека: внешняя социальная и внутренняя индивидуальная, дегенерирует с все возрастающей скоростью, сопровождаясь войнами и крушением старых цивилизаций по всему миру.

Орейдж не был чем-то расстроен, наоборот, очень радовался. Мы все были в хорошем настроении. Рабочие дни я проводил в городе, продавая фетровые шляпы, а долгие вечера мы проводили в Бэттин Хаус, прогуливаясь вместе с женой и Орейджами. Мы ездили по дорогам Суссекса, останавливаясь чтобы перекусить хлебом, сыром, маринованным луком, и выпить пива в деревенских закусочных. Наши разговоры, в которых сердце и ум соединялись вместе, всегда вдохновляли, а иногда и опьяняли. Когда Орейдж приезжал в Лондон, он останавливался у меня на квартире в Хэмпстеде, и мы обедали в Сохо, вместе с его друзьями по «Нью Эйдж».

Орейдж и Бертран Рассел встречались только на бумаге, и я очень хотел, чтобы они встретились лично. Но Рассел соглашался с трудом, а Орейдж постоянно колебался. Рассел был рассержен тем, что Орейдж написал в Нью Эйдж: «Проблема в том, что м-р Рассел не верит в то, что он пишет»; хотя по большому счету это было правдой. Тем не менее, в конце концов, они согласились, и я устроил нашу общую встречу на пляже в Вест Виттеринге, где мы обычно купались, и который в это время, даже в разгар лета, был более или менее свободен. Рассел и мы сами прибыли на место, и пока ждали Орейджа с семьей, успели искупаться. Время шло, а его все не было. Наконец Рассел потерял терпение и сказал, что должен ехать. Как только его машина исчезла, на пляже появился Орейдж с семьей. Его задержала проколотая шина. Таким образом, из-за нескольких минут мы упустили одну из самых блестящих бесед, которая так никогда и не состоялась.

Мои отношения с Орейджем происходили теперь на ином уровне. Вместо отца-воспитателя-учителя, которого я оставил в Нью-Йорке, он был теперь старшим братом и хорошим другом.

Это лето было одним из самых счастливых в моей жизни.

Орейдж с семьей вернулись в Нью-Йорк осенью, прибыв туда несколькими днями позже приехавшего в очередной раз Гюрджиева. Это была действительно трудная зима для Орейджа.

1 марта 1931 года он писал: «Я живу как попрыгунчик, с тех пор как вернулся; и до тех пор, пока не уедет Г., я думаю это продолжиться. Во всех других отношениях все хорошо, в том числе семья. Но, в отсутствии даже пенни дохода от моих старых групп, я вынужден вести четыре литературных класса в неделю! И даже при этом в карманах гуляет ветер. Не знаю, изменит ли положение дел к лучшему отъезд Г. Эффект, произведенный им, убил интерес, по крайней мере, у трех из каждых четырех старых членов групп. Я не знаю, вернуться ли они, даже если я решу попробовать собрать их вместе. Г. говорит так, будто ожидает, чтобы я продолжал все как раньше; но вопреки моим представлениям, связанным с ним самим, я не чувствую ни малейшего тяготения к групповой работе. Он чудом преобразился за десять дней. Он намеревается, и это действительно видно, опубликовать часть Рассказов Вельзевула здесь, в Нью-Йорке. Если это произойдет, у нас будет что-то осязаемое. Но он ставит такие невероятные условия, что ни один издатель на них не соглашается; и, фактически, Г. не может действительно этого ожидать. Но все же, я думаю, мы уже близко подошли к тому, чтобы опубликовать что-нибудь.

Мы провели хорошее лето в Суссексе, не так ли? Я не могу просить о более подходящем обществе даже в Раю!

Есть тысячи вещей, о которых я хотел бы рассказать вам, но, к сожалению, у меня нет на это времени. Они подождут до лета. Я все еще думаю вернуться в Англию на полгода, несмотря на то, что вестей о Нью Эйдж нет. Приободритесь – все вы, а особенно вы лично. Небесам известно, что у вас за спиной нет Г., и на самом деле у вас нет повода для уныния.

С любовью,

А.Р.О.»

Письмо от 14 марта:

«Гюрджиев отплыл вчера вечером, оставив после себя почти безнадежно разбросанную и враждебно настроенную группу. Он ясно, как никогда раньше, дал понять, что нуждается только в деньгах, и что он думает о людях Нью-Йорка только в этом свете. Конечно же, это не так, но я отчаялся в попытках показать какие-либо примеры, исключая то, что он отверг богатых участников, так же как и бедных. Сегодня я не могу сказать, что произойдет с группой. Г. ждет, что они будут ежемесячно присылать деньги, но, во-первых, я не хочу собирать деньги для него, а во-вторых, добровольно группа не даст много. Недели уйдут на то, чтобы снова завоевать их веру – даже в меня. Но, говорят, время лечит.

Мне жаль, но я не удивлен, что вы не смогли найти издателя для Психологических Упражнений; такая же судьба, я предполагаю, ждет О любви и другие статьи. Я все же думаю, что последняя будет продаваться; и вы можете рискнуть опубликовать ее. Только помните, что я не советую делать этого, мне светит несчастливая звезда в публикации работ. Гюрджиев, возможно, не знал этого - иначе он не поручил бы мне издать избранные главы из Вельзевула. Это четыре главы – Предостережение, Глава 1, Вельзевул в Америке и Эпилог - всего около 70000 слов. Я найду издателя – если это возможно – и выпущу книгу как можно быстрее. Так что удача мне понадобиться!

Сегодня первый день, когда я дышу свободно, с тех пор как я высадился в Америке. Успенский так же плох, как Гюрджиев в части писательства и издания работ – даже хуже, поскольку ему есть меньше что сказать».

10 апреля:

«Паралич, оставленный Г., до сих пор не прошел. До сих пор у нас не было ни одной встречи группы. Нужно что-то новое и я не могу ни представить, ни изобрести это что-то».

В апреле я оставил нашу квартиру на лето и снял меблированный загородный дом в Бовингтоне, Хертфордшир. Дела привели меня в Нью-Йорк, я прибыл туда через несколько дней после отплытия Гюрджиева во Францию. Я сразу же отправился на квартиру Орейджа у Грэмерси-Парк. Там уже собралось несколько человек, в том числе и австралийский карикатурист, старый друг Орейджа, Уилл Дайсон. В тот вечер я услышал историю визита Гюрджиева, позже дополненную подробностями. Во время пребывания в Нью-Йорке он написал первые главы Третьей серии писаний, в которых описал то, что происходило в это время и почему. Еще он дал несколько сложных упражнений для внутренней работы, некоторые только для старых учеников, серьезно работавших над собой длительное время. Как сказал Орейдж: «Мои психологические упражнения не более чем детский сад, в сравнении с этими, но Гюрджиев по-прежнему говорил, что дает упражнения для новичков».

Гюрджиев сказал, что группа Орейджа застряла, как любая группа время от времени. Он объяснил, что каждая группа имеет тенденцию концентрироваться на том или ином аспекте работы, поэтому работа получается однобокой. И дал учениками новые сильные толчки. Он сказал, среди прочего, что они становятся «кандидатами в сумасшедший дом». В конце первой недели, проведенной с Гюрджиевым, люди не знали: стоят ли они на ногах или на голове. Он собрал всех на встречу прямо перед приездом Орейджа и сказал, что все должны подписать декларацию о том, что никто не будет иметь никаких дел с м-ром Орейджем; которая, несомненно, послужила причиной сомнений, что они должны делать. Несколько дней спустя, когда эксперимент достиг апогея, на встречу Гюрджиева с учениками неожиданно вошел Орейдж, прочитал и незамедлительно подписал декларацию. Он начал говорить, и сказал, что м-р Гюрджиев прав и что он сам решительно не будет иметь дела с м-ром Орейджем, которым он был; работа должна начаться сначала, в другом ключе.

Орейдж умер сам для себя. Новый, более легкий, но более основательный Орейдж появился. (Этот случай послужил причиной утверждений Т. С. Мэттьюса и Дж. Г. Беннета много лет спустя, что Г. «уволил», удалил от себя Орейджа. Они не знали Г. так же, как знал его Орейдж, поэтому невозможно ожидать от них понимания в этом вопросе).

Что-то подобное случилось в 1923 году с группой Успенского в Лондоне. Но, в то время как Орейдж смог извлечь выгоду из этого потрясения, Успенский не смог этого сделать и пошел своим собственным путем.

Вскоре после возвращения Гюрджиева во Францию после визита в 1931 году, Орейдж отправился увидеться со своим старым другом Дж. К. Повисом, который жил он в Нью-Йорке в Патчин Плэйс, сестра его состояла в группе. Повис писал ему:

«Дорогой Орейдж,

Ни я, ни мой друг П. не можем выбросить вас из головы. Мы согласны с тем, что ваш визит был наиболее значимым событием этой зимы в Патчин Плейс. Мы пришли к заключению, что какой бы двусмысленной ни была природа вашей мифологии, должно быть нечто очень правильное в вашем отношении к ней. Есть что-то очень «вальяжное», елейное и самодовольное в этих индийских свами и эзотерических учителях, так же как и в христианских ученых, что-то непонятное и не резонирующее с течением реальной жизни, что-то, что видит жизнь как бы через завесу или вату. Мы совсем потерялись в догадках – что же это такое, что делает вашу философию отличной от других; что же делает вашу философию такой свежей и натуральной, нерешительной и беспокойной – такой, каким должно быть правильное отношение к жизни. Тонкая и почти хрупкая, со специфическим оттенком гуманности – нет! совсем не хрупкая; но - меняющаяся, нерешительная и беспокойная – как Ницше и Унамуно, Паскаль и Гераклит. Впечатление, которое вы оставили, было тем, что Шпенглер называл магией – как у первых христиан или как у их первых еретиков. У нас такое стойкое ощущение, что какими бы неудовлетворительными и даже негодными не были ваши боги, ваше отношение к ним, как ни странно, правильно и наполнено неясным светом, как у Иисуса к Яхве. Каков бы ни был ваш культ осознанности, оно оказывает удивительный, для таких сведущих в определенных вещах людей как я и П., эффект на ваших слушателей. Вы без сомнения правы, проявляя так много смирения. Этот Органон исследования, этот бросок в соленое море, этот живот мудрой змеи, эта ищущая свой путь даосская вода не только были отвергнуты греками и римлянами, но и полностью отвергаются, и даже более того - с которым незнакомы, и о котором не слышали эти глупые толстокожие горе-идеалисты нашего времени. У нас сложилось впечатление, что мы действительно – не сердитесь! – встретили настоящего Святого в тот день. Это очень странное ощущение. Как будто Вы были человеком в доспехах, но он истекает кровью от невидимых ран. Вы ни на один миллиметр, даже на одну сотую часть миллиметра не обратили нас в веру в ваших богов, или ритуал, или доктрину, или мастера. Но вы вынудили нас, и до сих пор принуждаете, принять вас в вашем нынешнем состоянии как обладателя некоторого экстраординарного психологического секрета (большая часть которого - это ваша трансцендентальная человечность или что еще это может быть такое).

Я думаю, мы оба уловили небольшую каплю этого достоинства, или ауры, или эманации и используем ее с тех пор как мерило духовных ценностей. Это экстраординарно. Вы первый изо всех людей духа, которых я когда-либо встречал, который, как кажется, совершенно победил гордость. И когда думаешь о том, каким глупым делает гордость человека; как портит она их искусство – например, Виктора Гюго, Д’Аннунцио, Толстого, то кажется триумфом настоящего Маккиавелизма духа дорыться через этот гигантский блок портландцемента к изумительным вкраплениям лунного агата и лунного камня под ним.

Но я убежден, что все дело в демонической святости, которой вы без сомнения каким-то образом, с помощью овладения каким-то невероятным трюком, достигли. Эти «секреты», ради овладения которыми, как вы сказали, вы готовы последовать за самим Дьяволом – мы должны признать (мой друг П. и я) – имеют незначительную ценность в сравнении с магическим эффектом, чье «смирение поиска», после того, как оно было вызвано, само по себе подтолкнуло нас почувствовать разновидность Абсолюта и чего-то бесконечно высшего по отношению к любой силе; эффектом, который подталкивает вас к подобному пути или к любому реальному «секрету», к которому такой путь может вести. Нехорошо, что вы сказали мне, что Иисус через Иегову был таким же «благим», как Он Сам. Мы знаем, что Иегова лучше, чем Иисус! Но, конечно же, если вы положили Жизнь ради Иеговы, истина в том, что любой человек исключительной гениальности, наподобие вас, становится ближе к Жизни оставаясь, нагим, так сказать, (обнаженным в смирении), а не обмотанным этими фланелевыми пеленками Августа, согласно Светонию; или даже облаченный в горделивые доспехи Люцифера. Это женское письмо, мой добрый господин, так же как и мужское, поэтому этот специфический тон (исполненный комплиментов), практически «материнский», который будет сносно дерзким в устах профессора, для столь значительной литературной и философской критики – естественный и безобидный (совсем не дерзкий или холодный и нахальный) от нас обоих, объединивших свои умы. Я полагаю, что всегда необходимо объединять два ума - мужчины и женщины, чтобы иметь дело со столь нежной демонической святостью, как ваша! Как мы в тайне думаем, вы, в конечном счете, достигнете пункта, когда вы добьетесь наивысшей покорности, так что больше не будете подвергаться даже малейшей опасности Люциферовой гордости – мы придерживаемся такой точки зрения... Итак, пусть это произойдет... Мы ничего достоверно об этом не знаем. Но иногда из уст бестактных зевак – вы знаете – даже мудрец может кое-что почерпнуть... В любом случае, вы заставили нас обоих много размышлять, а что касаемо «фантастического» во всем этом – мы целиком на вашей стороне. В «фантастическом» заключается сущность вещей.

Но – я должен остановиться. Если в будущем вы не только не будете подчиняться, но и сможете отделиться ото всех внешних авторитетов, кроме Демона в вашем собственном существе, то только тогда, я думаю, когда ваше планетарное смирение, показавшее себя столь блистательно, расправится и вырастет на всю длину своего змеиного хвоста! И до этого может быть не столь далеко. – Жизнь гораздо больше, чем любой авторитет. Все они только определенные стадии и трамплины.

Итак, удача сопутствует Орейджу, вы, несомненно, завоевали не просто наше восхищение, но нашу наиболее заботливую в вашем отношении любовь, но это должно быть обычный опыт для вас в вашем странном движении через мир.

Удачи вам,

Джон Купер Повис».

Это письмо дает достоверную картину внутреннего мира Орейджа; результаты чуда, которое преобразило старого Орейджа в нового, нельзя описать лучше. Главной отличительной чертой Орейджа можно назвать то, что он никогда не говорил «я не знаю»; в своей ментальной самоуверенности он всегда давал ответ на любой вопрос. Гюрджиев говорил ему, что он «супер идиот» в негативном смысле; теперь он превратился в «супер идиота» в позитивном смысле, и последний приезд Гюрджиева завершил изменения. В противоположность старому отношению «может быть я не всегда прав, но я никогда не ошибаюсь», Орейдж теперь часто характеризовался выражением «я могу ошибаться, я часто это делаю». Тем не менее, люди по прежнему писали о сломленном Гюрджиевым Орейдже, об их разочаровании в нем; возможно, они искали облегчения своих собственных внутренних страданий и пустоты в злословии о ком-то или о чем-то высшем по отношению к ним.

Во время моего короткого визита в Нью-Йорк Орейдж рассказал, что у него в банке на специальном счете достаточно денег, пожертвованных учениками, для публикации Вельзевула. Узнав об этом, издатель Кнопф подошел к Гюрджиеву и довольно льстиво провозгласил, что как издатель книг Успенского и других книг подобного характера, был бы рад издать Рассказы Вельзевула. Выслушав его, Гюрджиев ответил: «Да, возможно. Но потребуется кое-что определенное».

«Каковы ваши условия, м-р Гюрджиев? Уверен, мы сможем удовлетворить ваши требования. Что вы хотите сделать?»

«Не условия. Одно. Одна небольшая вещь».

«И какая же?»

«Сначала уберитесь в доме – в вашем доме, затем возможно вы получите мою книгу!»

Как бы то ни было, Гюрджиев не стал отдавать книгу издателю; время для публикации еще не пришло. Орейдж тем временем предпринял усилия и сделал сотню копий книги с его машинописного экземпляра (единственного за исключением того, который был у Гюрджиева), которые он должен был продавать по десять долларов за книгу людям из групп, а деньги передавать Гюрджиеву. Пятьдесят копий были вскоре проданы, но остальные расходились еще около десяти лет. Последняя была продана в 1940 году за тысячу долларов. Я был очень рад получить свою, и как только вернулся в Англию начал ее чтение в группе.

Пока я находился в Нью-Йорке я ходил на групповые встречи и присутствовал на последней в квартире Мюриэль Дрэпер. Орейдж сказал тогда: «По странному совпадению это последняя встреча цикла и последняя возможность встретиться в этой почти священной комнате за неполные семь лет. Сложно будет воспроизвести атмосферу, которая создана здесь. Когда я думаю о Нью-Йорке, я думаю именно об этой комнате.

Как вы знаете, Гюрджиев сказал, что он может вернуться. Если это произойдет, я верю, что следующей возможностью непосредственного контакта с автором Рассказов Вельзевула не будут пренебрегать; поведение группы в этот раз было очень пассивным, практически бесполезным для роста понимания книги».

Один из членов группы сказал, что он никогда не был удовлетворен авторитетностью некоторых Гюрджиевских утверждений. Орейдж ответил, что если бы мы слушали из своей сущности, из понимания, то могли бы знать, когда Гюрджиев делает необычные заявления для того, чтобы шокировать, а когда он говорит истину. Другой ученик сказал что считает, что платит гораздо больше, чем Гюрджиев дает. Следующий – что он постоянно ждет, что во время встреч должно произойти что-то новое; надеется, что будут даны ясные объяснений, и постоянно в конце лишь разочаровывается. Орейдж сказал, что Гюрджиев редко дает прямые ответы, только некоторым людям в определенное время в порядке исключения. Еще один ученик сказал, что Гюрджиев пояснил ему некоторые вещи, и тот способ, каким он это сделал, дал ему новое понимание о самом себе и о работе; одно только это стоило в десять раз дороже того, что он сказал напрямую. Другой, отчасти к нашему изумлению, сказал, что поведение Гюрджиева непостижимо, именно поэтому Гюрджиев сам по себе для него большая преграда в понимании его системы. Еще одна женщина пришла к заключению, что Гюрджиеву задавали нецелесообразные вопросы, и что лично она не была в состоянии сформулировать какой-либо вопрос, на который получила бы приемлемый ответ.

Орейдж отвечал, что все вопросы были целесообразными и важными, если их задавали из сущности, так как они показывали Гюрджиеву, где человек застрял. Как птицы в Мантик-ат-тар, которые говорили сообразно со своим типом. Вполне определенные психологические усилия были нужны для того, чтобы получить что-то от Гюрджиева. Если иногда кажется, что он рассматривает вопрос грубо или что он не выполнил свое обещание ответить на вопрос, и группа отступает и оставляет его, тогда Гюрджиев видит реальное напряжение желания знать. В этом случае ученики показывают свое пассивное отношение. Кто-то сказал, что очень сложно чьей-то маленькой воле дать импульс громадному бытию Гюрджиева. Орейдж ответил, что для него одним из результатов визита Гюрджиева было углубление его понимания. Он добавил: «В конечном итоге вы сможете ощутить, что в вас это тоже произошло».

«Теперь я жду вопросов, которые вы, возможно, могли бы задать Гюрджиеву, - продолжил Орейдж. - Я не смогу ответить так же, как он, но я дам настолько хороший ответ, насколько смогу. Я также буду рад услышать формулировки идей и впечатлений, полученных за это время. Гюрджиев говорит с определенным намерением. Совсем необязательно, чтобы слова означали что-то буквально, иногда они нужны, чтобы вызвать потрясение. Он напугал вас, сказав, что все вы становитесь кандидатами в сумасшедший дом; позже он сказал, что все в группе нормально, и он совсем не был разочарован ею. Гюрджиев ликвидировал группу, но он же пожелал, чтобы она продолжила работу до тех пор, пока я не уеду в мае. Было сказано также, что может приехать доктор Стьернваль, если ни я, ни Гюрджиев не сможем вернуться. Гюрджиевская «ликвидация» была только этапом.

Наши дискуссии о книге и наши интеллектуальные упражнения не были напрасными; они делают работу более сложной для нас только потому, что в нас существует «образование», основанное на теориях некоторой системы, далекой от нашей истинной природы. Мы должны учиться «делать» практически. У вас есть движения и танцы, и многие из вас в состоянии провести хотя бы одно лето в Приорэ. Гюрджиев говорит, что для некоторых может быть необходимо изучать теорию годами, и нормально то, что в итоге вы докажете теорию самим себе. Хассин был «безвольным» как любой из вас; он был, так сказать, «читателем книги, который старается ее понять». Для вас существует процесс практики и понимания. Когда мы «войдем в возраст» появится импульс «делания»; потом, руководимые пониманием теории, мы сможем быть способными «делать». Время, проведенное за книгой, не было потрачено напрасно – так что мы можем проводить еще больше времени за ней. Вспомните, Гюрджиев рассказал вам басню о мухе и слоне, и в качестве объяснения сказал: «Спросите Орейджа». Идея в том, что многие люди ставят себе труднейшие задачи, и в отчаянии достичь их, не делают вообще ничего. Прежде чем сделать усилие, на которое способен слон, мы должны научиться делать усилие мухи. Некоторые из вас, кажется, думают, что поскольку они работают над собой, они могут разрешить все проблемы, вытекающие из их взаимоотношений с другими людьми. Гюрджиев говорит: «Если вы сможете терпеть одно проявление одного раздражающего вас человека, ваша воля научиться делать усилие мухи». И это великое дело. В качестве примера задачи для слона, Гюрджиев приводил следующее: «Шесть лет назад я приехал в Америку с сорока учениками, зная здесь всего лишь четырех человек: Жасмин Ховарт, Розмари Лиллард (Розмари Нотт), вас, Орейдж, и Стьернваля. Кода мы высадились на берег, у меня была всего сотня долларов. Откуда я мог знать, что вы здесь не на мели и не голодаете? На этот раз я приехал, и каждый захотел меня увидеть. Я тронут тем, что столь многие меня хотят видеть. Но признайтесь, Орейдж, ваше сердце ушло в пятки, когда вы узнали, что мы прибываем!» Внешне кажется, что Гюрджиев сильно беспокоится - больше чем нужно, но внутри он безразличен к тому, какие случайности могут произойти. Эти упражнения для воли – усилия слона. Но вы не должны предпринимать упражнения для воли, реальной воли, которые подвергают вас опасности, поскольку вы не способны пока на волевые усилия мухи.

В отношении вопроса делания группа не то чтобы как-то особенно безвольна, нужно просто осознание недостатка воли. Чем больше мы это осознаем, тем больше возможностей появляется. Бихейвористы, так же как и мы, верят, что организм всего лишь реагирует на стимул, что природа не наделила человеческое существо волей. Психологическое отличие понимания бихейвористов и того, как мы работаем с этими идеями, в том, что воля становиться для нас эмоциональным фактом. Только из практического – не из теоретического – осознания ее отсутствия, возможно приобрести настоящую волю. Она приобретается приложением усилий и упражнениями, это этап, сознательное прохождение через который делает «человека» в кавычках настоящим человеком».

Орейдж рассказал нам басню об ученике гончара, который, подумав, что знает все, тогда когда он знал всего лишь одну или две вещи, испортил горшки. «Что это, по-вашему, означает?» - спросил он.

«Не делайте, пока вы не понимаете», - сказал ученик.

«Да. Гюрджиев говорит, что понимание занимает «годы». «Годы» означает период, необходимый для достижения верной кристаллизации, завершения кристаллизации. Повсюду вокруг себя он видит людей, старающихся делать, тогда как они не понимают».

Один из нас сказал: «Это как писать об идеях и объяснять их другим, прежде чем поймешь их сам». Орейдж ответил: «Да. Придет время, когда люди, которые не знали Гюрджиева или встречались с ним случайно, будут говорить о нем, «объяснять» его, и тем самым привносить ложь и искажать картину.

Настоящая воля развивается инициативой, и должна начинаться на маленькой шкале. Например, если вы тяжело работаете весь день – все является реакцией на стимулы. Но когда у вас есть свободный час, какова ваша персональная инициатива? Использование свободного времени – это усилия мухи. Гюрджиев сказал, что при написании книги он возненавидел ручку и карандаш, и больше того – саму идею писательства; он заставлял себя начинать писать каждый день».

«Я думаю, что Гюрджиев может становиться столь неотождествленным, он может работать как машина», - сказал один из учеников.

«О нет, состояние бытия – это постоянные самостоятельно инициируемые усилия. Воля никогда не приобретается через то, что просто случается; это всегда усилия – усилия против отклонений, инерции, рутины».

«Почему Гюрджиев отказался отвечать на вопросы о самовоспоминании и самонаблюдении?» - спросил кто-то.

Орейдж ответил: «Он оставил это старшим ученикам-учителям. Он работает над текстом книги для школы, что гораздо более важно для нее, чем дискуссии о работе. Он пренебрежительно говорит: «Спросите Орейджа!» Он не отрекается и не принижает метод. Фраза в Доме Обучения в Институте гласит: «Помни себя везде и всегда». Глава о Белкултасси об этом; книга завершается нашим временем».

Другой ученик спросил: «Почему Гюрджиев говорит, что не знает о чем эта книга и что он поражается тому, какие идеи люди берут из нее?»

«Чтобы поразить вас, конечно. Чтобы заставить вас задуматься. Книга прошла через три стадии. Вы знаете оригинальное название эпилога: «Экстаз Откровения». После долгой работы над собой «Я» Гюрджиева стало полностью развитым; как он говорит: «Когда я говорю «Я» – я будто слышу рокот внутри». В этом состоянии он получил откровение книги от начала до конца. За два или три часа он надиктовал что-то вроде конспекта, а затем отослал его мне. Я сказал, что все это совершенно непонятно и нельзя показывать это кому-нибудь. Фактически это было что-то вроде короткой стенографической записи, м-р Гюрджиев обнаружил, что трудно сформулировать для самого Гюрджиева то, что его «Я» экстатически поняло. Он переписал все заново и сейчас, в третьей редакции, он нашел форму, которую любой («даже осел», как он выражается) может понять - не буквально, и не как то, что нужно доказывать или опровергать. Книгу можно в чем-то сравнить с пророческими работами Блейка, но она более всеобъемлюща и правдоподобна; ключи к пониманию содержаться в самой книге.

Мы все еще далеки от того состояния бытия, когда можем обходиться без встреч и руководителей (лидеров). Даже после шести лет работы только у некоторых из нас есть чувство трех ответственностей. У некоторых есть ощущение одной. Первое чувство индивидуальной ответственности – хотя я провожу свой день преимущественно с точки зрения сознательности и развития, я необъективен и ошибаюсь. Вторая часть – это ответственность по отношению к ближнему - «члену нашего клана», стремящемуся работать над собой и преодолевать свои ошибки и слабости - стремящемуся к сознательности. Когда вы можете сказать, что ни одно из обстоятельств недостаточно сильно, чтобы вы погрузились в них и потеряли из вида Метод, вы достигли определенной сознательности. Мы должны стремиться учиться при помощи Метода использовать все, что встречается нам на пути; и, тем не менее, я по прежнему слышу от людей, которые проходят через трудную фазу в жизни жалобы, что «разговоры о Методе в такое время пусты».

Третья ответственность необходима по отношению к реальной группе, то, что Гюрджиев называет началом мезотерической группы, для того, чтобы делать основную работу. В этом отношении, я думаю, мы слабее всего.

Личность Иисуса не сильно отличалась от нашей. Он не был ни оккультистом, ни калифорнийцем. Он говорил о живом Иерусалиме, Городе Бога, группе работающих с живыми идеями людей. Теософская литература говорит о мастерах, реальных учителях как о «старших братьях расы» - идеальных существах, которые не могут действовать иначе, как старшие братья. Если вы отделите понятия патриархат и матриархат от их социальных ассоциаций и коснетесь значения этих слов, вы получите понимание того, что отличает некоторых в группе как «старших». Это заметно у детей, хотя, в конечном итоге очень часто это проявляется искаженно. Когда это реально присутствует, оно показывает состояние «бытия».

Когда ученик достигает степени бытия, при которой он способен принять эти три вида ответственности и приобретает сопутствующее состояние сознания, он может быть как периферией, так и центром круга. У некоторых членов круга есть общность, которая не является ни явной, ни спрятанной – она вырастает из их общего понимания, их способности поставить себя на место другого. Даже частые встречи становятся необязательными. Подумайте об этом, и вы поймете, как далеко мы должны пройти, чтобы достигнуть этого уровня.

Я, может быть, вернусь в январе на несколько месяцев. Но условия участия в группе будут существенно отличаться от сегодняшних».

Эти три недели в Нью-Йорке значат для моего внутреннего мира очень много. Что касается внешнего мира - мира дела - это был провал. Я был удивлен переменами, произошедшими с момента моего отъезда четыре года назад. В магазинах не было покупателей, грязные улицы, бедность повсюду; очереди безработных за бесплатной едой. Двадцать миллионов человек без денег на еду выстраивались каждый день в очереди, чтобы получить пособие по безработице и спасти свои семьи от голода. Как будто ужасная война, голод или чума прокатилась по стране.

На этой лунатичной планете люди периодически сходят с ума. В подобном состоянии они начинают уничтожать, преследовать друг друга или даже отбирать, как в некоторых странах, друг у друга право напиться вдоволь воды. Разнообразными способами они делают жизнь невыносимой для себя, обычно из-за крайней глупости – результата последствий органа Кундабуфер.

Сегодняшняя ситуация представляла собой яркий пример жизни, организованной облеченными властью существами на этой планете. Только в Америке голодали двадцать миллионов человек, в то время как продукты питания уничтожались. Пшеница использовалась как топливо, фрукты сваливались в море тысячами тонн в неделю. Фермерам платили, чтобы они не производили пшеницу и не выращивали свиней, и все потому, что не хватало долларовых векселей, напечатанных кусочков бумаги, выпущенных для их покупки. Большие банки ломились от денег, в то время как мелкие банкротились направо и налево.

Монетарная система сначала рухнула в Америке; затем из Америки это распространилось в Канаду, потом в Европу, в Австралию, а позже в каждую страну, оперировавшую золотым стандартом. Это экстраординарный пример того, как умы существ, наделенных властью, устремлены в определенном направлении, и они лучше заставят страдать миллионы, чем откажутся от него. Не пострадали только большие банки и большой бизнес. Я сам потерял ценную собственность в Коннектикуте из-за ипотечной компании, которая с помощью трюка отказала мне в ее выкупе.

Торжествовали только коммунисты. Крушение капитализма, предсказанное их пророком Марксом, было налицо. Тем не менее, ситуация в России была еще хуже. В коммунистической России Сталин намеренно морил голодом население; об этом писали очень много, но никто не написал эпопею о Европейском и Американском голоде посреди достатка из-за абсолютной глупости руководителей. Коммунизм и капитализм – всего лишь две стороны одной медали.

Когда я вернулся в Англию в Бовингтон в мае, то нашел свою семью в непростом положении. В доме не было благополучия. Жившие неподалеку друзья утверждали: «Этот дом с приведениями; в нем живет сварливый, злобный, унылый призрак». Я сказал: «Может быть вы правы». Что-то было с домом не так, хотя это был новый дом. Прежде всего, неправильность заключалась в его пропорциях; складывалось ощущение, что он просто поставлен подрядчиком на землю – а не построен с любовью и заботой.

Чувствительной к атмосфере оказалась одна наша подруга, отчасти валлийка по национальности. Однажды она пришла к нам на квартиру в Лондоне, примерно через полтора часа после эмоциональной суматохи в истинно русской манере, которая случилась из-за жившего с нами русского друга. Как обычно, мы все уладили, и все было хорошо; но наша кельтская подруга сразу же спросила: «Что здесь произошло?» «Что вы имеете в виду? - спросил я. - Ничего не произошло. Ольга репетировала одну из Чеховских сцен. Все нормально. Мы все любим друг друга». «Я знаю, что-то случилось», - сказала она.

Она, вместе с мужем, несколько лет назад приобрели заброшенную ферму вместе с домом семнадцатого века и превратили ее в маленькое поместье. Они начали с посадки рябиновых деревьев: «чтобы держать духов на расстоянии». В их доме царила такая атмосфера мира, красоты и здоровья, что мы всегда чувствовали себя лучше у них в гостях. Они представляли собой тот тип английской аристократии и йоменов, от которых произошел мой род - соль английской земли.

Или из-за моей тещи, которая приехала к нам из Америки, или из-за друга, остановившегося у нас, чьи вибрации часто излучали угнетенную атмосферу, или из-за комбинации этих влияний, но наше обычное состояние было столь подавленным, что я чувствовал необходимость уехать. Я организовал поездку в Сен-Жан-Де-Луз, где остановились Бертран и Дора Рассел, и написал Орейджу письмо, где рассказал о наших планах. Он ответил: «Дорогой мой! Дорогой мой! Я с удовольствием на месяц разделил бы впечатление от вашего дома в Бовингтоне. Вы говорите, что уезжаете 8 июля. Я удивляюсь тому, что вы малодушно пытаетесь сделать. Куда вы направляетесь и что предлагаете делать нам? Мы прибываем, как договаривались, с определенными планами, и я надеемся на вас и на Господа, что вы встретите нас. По крайней мере, я рассчитывал остановиться в Лондоне на несколько дней. Нет. Я не могу думать о вас так – тот, кто приобрел себя и нас, преодолев стольких трудностей, не может бросить все из-за этого».

Я отменил наше путешествие во Францию, встретил Орейджа с семьей в порту в Лондоне и привез их к нам. С прибытием Орейджа мы забыли об унылом приведении.

Однажды я взял Орейджа в Лутон, где вел большую часть дел. Я должен был увидеться с двумя или тремя производственниками и взял Орейджа с собой. После я спросил его: «Как бы вам понравилось зарабатывать на жизнь подобным образом?» «Это было бы сущим адом», - ответил он.

В конце июля Орейджы отправились в авто путешествие по Англии. Я, вместе с женой и маленьким сыном, уехал во Францию, посетил Гюрджиева и своих друзей в Париже, затем Шартр, Бордо и, наконец, добрался до Сен-Жан-Де-Луз. Пока мы гостили там, Дора Рассел и один из друзей предложили отправиться в Испанию; и мы втроем сели в машину, не зная ни слова по-испански. Но жесты и деньги всегда помогают получить все необходимое. Когда мы переехали Пиренеи и оставили позади горы и леса, нам открылась страна, вызывающая сцены из моего любимого Донкихота. Мы провели ночь в пути, и достигли Памплоны. Примерно в тридцати километрах от нее нас окрикнула женщина, знаками прося подвезти. Ее лицо и голова были замотаны в шелковый шарф. Она бормотала «Памплона, Памплона», указывая в ее сторону, затем на машину и на себя, и поясняя жестами, что потеряла зуб; так что я пригласил ее жестами сесть в машину. Всю дорогу женщина держала лицо закрытым, но как только мы доехали до Памплоны, она выпрыгнула из машины и исчезла.

Памплона по большому счету все еще пребывала в девятнадцатом веке. В ней было очень мало машин, да и во всей Испании в то время существовали всего лишь три большие автодороги. У крепостных укреплений располагалась канатная мастерская, где мужчина и мальчик ходили взад-вперед и делали веревки. Очаровательный город со своей собственной жизнью и характером.

На третий день ранним вечером мы сидели в кафе на огромной площади, слушали оркестр и наблюдали за танцующими. В и без того переполненные кафе приходило все больше и больше людей. Возможно сегодня праздник, подумали мы. Когда сгустилась темнота и зажглись огни, мы заметили растущее напряжение. Казалось, назревала потасовка; потом в кафе в дальнем углу площади один из посетителей вскочил из-за стола и ударил другого бутылкой. Замелькали руки, тела взлетали и падали. Единственный полисмен в цветной парадной форме попытался успокоить взволнованных людей. Напряжение возрастало, все будто ждали сигнала. Железные ставни кафе начали закрываться, к нам подошел человек и сказал по-английски: «Прошу прощения. Пожалуйста, идите домой. Назревают неприятности». Я пронаблюдал за тем, как он исчез, и увидел, что все четыре входа на площадь блокированы кавалерией. «Наверное, нам лучше уйти», - сказал я, и мы отошли за эстраду, на которой место оркестра спокойно заняли солдаты. Площадь была переполнена взволнованными людьми, и неожиданно, когда мы продвигались в направление отеля, солдаты на эстраде начали стрелять. Все побежали как одержимые, пронзительно крича, включая моих компаньонов, и я понял, что такое панический страх, я сам почувствовал дикое побуждение присоединиться к толпе и побежать. Тогда я сказал: «Нет. Я должен пытаться не поддаваться массовому психозу». И спокойно прошел через быстро пустеющую площадь. За одну минуту все, кроме солдат, исчезли – люди сгрудились у близлежащих кафе и магазинов, все стало тихо.

Позже мои компаньоны говорили мне: «Вы удивительно хладнокровны». «Нет, - возражал я, - на самом деле я вспотел от ужаса. Эта толпа походила на стадо обезумевших животных, я пытался сдержаться и не поддаваться панике». Попытка не делать так, как делают другие, основывалась отчасти на гордости; настоящая гордость может иногда помогать сдерживать себя. Действительно страшной была не стрельба, а слепая сила охваченной паникой толпы.

Следующее утро выдалось ясным и солнечным, все отправились по своим делам, как если бы ничего не произошло; тем не менее, это был первый раскат грома грядущей войны, гражданской и мировой – начало эффекта Солиуненсиуса, его напряжение охватило в то время в основном Испанию и Германию. Я буду говорить о Солиуненсиусе позже.

Нам вспомнилась та женщина с «зубной болью», которая вероятнее всего была посланцем деревни, через которую мы проезжали. Бертран Рассел в одном из своих широких обобщений, в которых иногда содержалось немного правды, сказал, что чем более красиво место, тем хуже там характер людей. Например, люди Бредфорда в Йоркшире, одного из самых безобразных,


Понравилась статья? Добавь ее в закладку (CTRL+D) и не забудь поделиться с друзьями:  



Сейчас читают про: