Успенский в Лондоне

Ранней весной, на следующий год после смерти Орейджа, у моей двери раздался звонок. Когда я открыл, к моему удивлению и радости, за дверью стояли де Гартманны. Они приехали, чтобы нанести визит Успенскому и привести в порядок часть музыки м-ра де Гартманна для публикации. Они провели с нами день и как обычно мы говорили и не могли остановиться. Это был один из тех случаев когда, как говорил Гюрджиев, встречаются два человека, и между ними возникает благожелательность, что-то проскальзывает между ними; качество атмосферы меняется. После проведенного с нами дня они отправились в Гадсден к Успенскому. Несколько дней спустя они вернулись с посланием от м-ра Успенского, что воздействие смерти Орейджа все изменило, и он бы с удовольствием с нами встретился.

Я отвез Гартманнов в дом в Гадстене, в Кенте, - светлое, большое, отдельно стоящее здание. Мы не видели мадам Успенскую несколько лет, а Успенского я видел до этого всего лишь раз.

Большая гостиная могла бы находиться в старой России; полная прекрасных русских картин, орнаментов и икон. Через несколько минут вошел Успенский. Он оказался не тем холодным, строгим интеллектуалом, которого я ожидал увидеть, хотя это и было одной из его черт; он был очень дружелюбным и теплым в общении, с ним легко было разговаривать. Кто-то из учеников принес чай, все было очень изысканно. Во время чаепития беседу в основном вела Мадам Успенская, задавая много вопросов о том, как я понимал те или иные вещи. Затем, после длительной паузы она сказала: «Ах! Я вижу пробелы в вашем понимании; вы многое не понимаете!» Я ответил: «Я знаю, что я многого не понимаю. На самом деле, я начал осознавать, что понимаю очень мало вопреки или, возможно, благодаря моей работе с Орейджем и Гюрджиевым», - и я продолжил рассказывать кое-что о группах в Нью-Йорке. Но она перебила меня: «Есть много вещей, которых м-р Орейдж или не понимал, или понимал неправильно. М-р Орейдж был слишком формализованным в одном отношении».

«Я уверен, что Орейдж согласился бы с вами, но вы не видели его десять лет, и он очень сильно изменился за это время. Вы знаете, Гюрджиев тоже однажды сказал, что сам м-р Успенский очень формализован».

Этот случай произошел, когда трое из нас и Орейдж сидели за одним из маленьких столиков на улице перед столовой в Приорэ. Орейдж рассуждал о том и об этом, а Гюрджиев, сидевший за другим столиком вместе со Стьернвалем, очевидно слушал интонации голосов, наблюдал за нашими жестами и позами, выражением лиц. Затем он поднялся, подошел к нам и сказал: «Орейдж, мне не нравиться шарф, который вы носите. Вы знаете почему?» Орейдж покачал головой. «Он напоминает мне об Успенском. Он время от времени носил подобные вещи. Мне никогда не нравились такие шарфы, как этот». И зашел внутрь.

Мы спрашивали друг друга, что бы это значило. Орейдж сказал: «Я подозреваю, что это означает, что я был чересчур форматорным. Временами я таким и бываю. Успенский тоже».

Я не стал повторять эту историю Успенским; пока она проносилась у меня в голове, Мадам (как ее обычно называли) выстрелила в меня залп своих обычных вопросов. Мы немного разгорячились, и я сказал: «Мадам Успенская, я приехал не для того, чтобы проходить сквозь катехизис, а просто по-дружески побеседовать». Уголком глаза я увидел, как Успенский подал ей сигнал, как бы сбавляя тон. Кто-то начал смеяться, и все к нему присоединились. Немного погодя Успенский заговорил о Гюрджиеве, и спросил меня, как я понимаю «внимание», «самовоспоминание», «самонаблюдение», «негативные эмоции». Я сказал, что после несчастного случая с ним, я никогда не слышал, чтобы Гюрджиев использовал эти термины. Для самовоспоминания он использовал выражение «красный перец»; а для негативных эмоций, для отрицательной части он использовал «даббл» - дьявол. Гюрджиев говорил, что группы имеют склонность концентрироваться на том или ином аспекте учения, отождествляются с формулировками. Он постоянно пытался разрушить это отождествление; и это было достаточно болезненно. Тем не менее, он постоянно напоминает нам о методе самовоспоминания и самонаблюдения; о необходимости использования и преобразования силы негативных эмоций. «Необходимо делать все особым образом, он называет его Парктдолгдьюти, - сказал я; - в книге Рассказы Вельзевула много про это сказано».

«Рассказы Вельзевула? – спросила Мадам. - У нас нет ее».

«Это Библия работы, - ответил я, - у меня есть машинописная копия».

Позже, когда мы уходили, Успенский спросил, не мог бы я прислать ему свою копию Рассказов Вельзевула.

«Вы не возражаете, если я сделаю с нее копию?» - спросил он.

«Конечно же, нет».

«Хорошо, тогда что я могу сделать, чтобы отблагодарить вас?»

«Я не знаю. Ничего, я думаю. Но мне было бы приятно иногда приезжать и беседовать с вами».

«Не хотите ли вы прийти на мои группы?»

«Это может быть интересно».

«В какую из групп вы хотели бы приходить?»

Я подумал мгновение и ответил: «В вашу наиболее молодую и новую группу».

«Она скоро соберется, у меня есть новая группа из тридцати человек, у которой через две недели будет первое собрание. Только существуют некоторые условия».

«Какие условия?»

«Вы соглашаетесь не задавать вопросов и не говорить о Рассказах Вельзевула или м-ре Гюрджиеве в группе и не говорить о них ни с кем из моих учеников».

«Я согласен. Но я, со своей стороны, должен быть свободен видеть м-ра Гюрджиева и его учеников, когда бы я ни пожелал».

«Конечно», – согласился Успенский. Так началось наше знакомство, очень тесное и приятное знакомство, длилось оно более десяти лет.

Вскоре после нашего визита в Гадсден Успенский перевел свою школу в Лэйн Плэйс в Суррейе, в особняк девятнадцатого века с красивым участком, парком и декоративным озером, и пригласил меня приехать. По приезду меня пригласили наверх, в его кабинет; мы пожали руки и сели, он наполнил бокалы красным вином. Мы начали разговор о России, и я рассказал о своем опыте пребывания там. Затем он заговорил о Лэйн Плэйс и рассказал, что поскольку у него уже около тысячи учеников, они сняли большое помещение с залом и комнатой для лекций на Колет Гарденс возле Бэронс-Курт. После третьего бокала вина он начал говорить о Гюрджиеве.

Он сказал: «Вы знаете, когда Гюрджиев основал свой Институт в Париже, я сделал для него все возможное. Я достал для него денег и послал к нему учеников, многие из них влиятельные люди. Когда он приобрел Приорэ я поехал туда сам, а Мадам жила там некоторое время. Но я обнаружил, что он изменился по сравнению с тем, каким я знал его в России. С ним было трудно в Ессентуках и Константинополе, но труднее всего в Фонтенбло. Его поведение изменилось. Он делал множество вещей, которые мне не нравились, но не для того, чтобы рассердить меня. Просто способ их делать был неразумным. Он приехал в Лондон к моей группе и сделал вещи очень для меня неприятные. После этого я понял, что должен порвать с ним, и сказал моим ученикам, что они должны выбрать между поездкой в Фонтенбло и работой со мной».

«Но Мадам Успенская приезжала в Приорэ, я знал ее дочь и молодого внука Леню, которые тоже там были».

«Но не после 1925 года. Видите ли, разум Гюрджиева никогда не восстановиться после того несчастного случая».

«Я не могу согласиться с этим, - сказал я. - Мы не можем судить Гюрджиева с нашего уровня. Он живет из сущности и, во многом, согласно объективному разуму, а человек, который живет так, может иногда представляться ненормальным нашему испорченному неправильным образованием и существованием уму. Для меня Гюрджиев олицетворяет объективное сознание; Орейдж, который много страдал от поведения Гюрджиева и часто бывал им озадачен, со мной соглашался. Гюрджиев дает толчки, устраивает трудности, играет роли и для собственного развития и для развития тех, кто находится вокруг него. Он совершенствует себя так, как мы пытаемся делать, все его действия являются практикой. Он живет Учением, тогда как мы только говорим о нем».

«Нет, - ответил Успенский. - Он потерял контакт с источником после Ессентуков. Его поведение идет вразрез с его учением. Потом этот несчастный случай. Он водит машину так, будто едет на лошади».

«Я не могу согласиться с тем, что он потерял контакт с источником, - сказал я. - Для меня он и есть источник».

Я даже не раздражал Успенского; он был уверен в своей правоте. Я начал замечать следы негибкого интеллектуального отношения, ограничивающее русских, как индивидуумов, так и в государственную власть; однажды приняв умственное отношение к предложенной ситуации, они будут держаться его, чего бы это ни стоило. Все знают, например, что русские производили больше продовольствия до революции, когда крестьяне работали в имениях и обрабатывали свои собственные участки земли, чем при системе социалистического коллективного сельского хозяйства. Тем не менее, коммунистическое руководство по-прежнему упорствовало в коллективизации, в то же время, покупая пшеницу у капиталистических стран.

Успенский усвоил определенное отношение к Гюрджиеву, упорствовал в нем, и оно со временем становилось сильнее.

Относительно случая посещения Гюрджиевым группы Успенского в Лондоне Пиндер говорил мне о том, что Гюрджиев был заинтересован в приближении к работе некоторых учеников Успенского и о недостатке понимания самим Успенским настоящего назначения работы и самого Гюрджиева. Зимой 1922 года он взял Пиндера с собой в Лондон и отправился с ним на встречу с Успенским и его учениками. Гюрджиев сказал Успенскому, что тот работает в неправильном направлении; он был чересчур интеллектуальным. Если он хотел понимать, то должен был остановиться и снова начать работу с Гюрджиевым. Но Успенский не смог этого принять и рассердился. Он также возражал против перевода Гюрджиева, чей английский был не очень хорош, Пиндером. Но Гюрджиев сказал, что Пиндер понимает многое лучше Успенского, что его русский удовлетворителен, а английский лучше, чем у Успенского.

Гюрджиев попытался объяснить, что все обширные знания Успенского будут бесполезны до тех пор, пока он не работает над собой в познании некоторых основных принципов, и что без этого его ученики никуда не идут. Затем он поднялся и вместе с Пиндером вышел. На обратном пути Гюрджиев сказал Пиндеру: «Теперь они должны выбрать учителя».

Безвременная смерть Орейджа постоянно тревожила мой ум мыслями о возвращении и реинкарнации, желанием узнать про это что-то определенное, и одним из первых вопросов, который я спросил Успенского, был: «Гюрджиев что-то еще говорил вам о возвращении, кроме того, что содержится в ваших книгах?»

«Нет. Он говорил очень мало, но он принял мои идеи как теорию. И я уверен, он понимает гораздо больше, чем рассказал нам в России».

Я продолжил: «Орейдж однажды сказал, что прочитал все, что смог достать, изучил все восточные теории жизни после смерти, и, тем не менее, не узнал абсолютно ничего – ни в чем не было уверенности».

«Моя теория, - сказал Успенский, - состоит в том, что человек рождается снова в тот же самый день, в том же самом доме у тех же самых родителей – и все в его жизни повторяется. Он встречает тех же людей, любит ту же самую женщину и так далее».

«Гюрджиев намекал, - сказал я, - что так оно и может быть, но если человек работает над собой и меняется, для него изменяются и обстоятельства. Черты могут быть схожими, но его сущность может быть другой. Он может быть свободнее и тем самым избежать многих глупых ошибок. Например, в моей собственной жизни есть события, которые я не хотел бы повторять – некоторые дни школьной жизни и жизнь в армии во время Первой Мировой войны. Ее ужасы до сих пор живут во мне; я чувствую и знаю, что моя единственная надежда – это работать над собой, вспоминать себя, практиковать Бытие-Паркт-долг-дьюти. Афоризм в Стади Хаус гласил: «Один из главных стимулов к работе над собой – это осознание, что вы можете в любой момент умереть». Воспоминания этих двух периодов моей жизни и этот афоризм помогают мне помнить о работе. И я вижу как легко, если бы я стал немного более сознательным, эти случайности можно предотвратить в будущем. Я также вижу как легко, при недостатке осознанности, я могу их повторять и повторять.

В самом конце беседы Успенский рассказал мне о том, что он написал в России и дал мне машинописный перевод на английский язык. Он предполагал опубликовать его, но еще не определился с названием: Кинодрама или Странная жизнь Ивана Осокина. Мне он показался очень интересным – наиболее интересное обращение к теме возвращения в литературе из всего, что я читал. У Ч.Г. Хинтона в Научных Романах есть история, основанная на той же самой идее.

Мне было трудно принять теорию Успенского о том, например, что мой отец снова родился на той же самой ферме в Харпендене, что теперь он мальчик, посещающий сельскую школу, что он поедет в Лутон и женится, и что я должен буду родиться в том же самом крошечном загородном доме, и так далее и так далее. Возможно, что-то есть в теории Милтоновских морталистов: мертвые остаются мертвыми до конца мира, мир снова возродиться и все повториться.

Существует также теория, что после определенного числа лет мы рождаемся снова при схожих обстоятельствах и встречаемся с теми же людьми в других телах, с другими сущностями, поскольку планетарные влияния могут меняться.

В главе «Мой отец» Второй серии, Гюрджиев рассказывает, что его отец говорил, как после смерти нечто продолжает существовать некоторое время и может даже подвергаться влиянию окружения; затем оно умирает. Может быть, это о второй смерти, упомянутой в Апокалипсисе, о втором священном Раскуарно в Рассказах Вельзевула.

В каждой религии, от самой примитивной до наиболее высокоорганизованной, есть та или иная теория жизни после смерти, но большинство из них - просто фантазии, ведущие к бесконечным и бесполезным спекуляциям.

Однажды я спросил Успенского: «Куда подевались все эти люди, Сократ и Платон, например? Где они, что-нибудь осталось от них? И что, в конечном счете, произойдет, если мы работаем и усовершенствуем себя до определенной степени?»

«Я не знаю, - сказал он. - Но возможно мы отправимся на другую планету, где условия гораздо более благоприятные.

Возможно, вы помните, на одной из встреч группы я говорил о разных идеях жизни после смерти: о так называемой научной идее смерти как полного исчезновения; о спиритах и их идее продолжения существования и возможности войти в контакт с тем, что продолжает существовать; о Христианской и Мусульманской идеях вознаграждения на небесах и наказания в аду; о теософах и их идее реинкарнации; о Буддийской идее реинкарнации и покоя. Все они в чистом виде, не с точки зрения их умничаний и искажений, содержат нечто правильное».

Гюрджиев, как я уже говорил, много рассказывал о смерти и посмертии в Рассказах Вельзевула. Многое спрятано, каждый должен найти это сам. Чем больше я изучаю книгу, тем больше убеждаюсь, что в наше время он сказал решающее слово об этом предмете и его формулировки основаны на здравой логике. В книге непрерывно напоминается об идее, что если человек, сознательными усилиями или благодаря случаю, приобретает зачаток души он должен, волей-неволей, снова и снова воплощаться в планетарном теле до тех пор, пока душа не станет совершенной, или он будет страдать и томиться вечно. Это Учение - чтобы помочь этим несчастным, людям наподобие нас.

Если мы пересмотрим нашу жизнь честно и беспристрастно, нас могут потрясти и шокировать наши ошибки и глупости, которые, если бы мы сделали в нужный момент усилие, можно было бы, по крайней мере, смягчить. Столь многое, выглядящее согласно субъективной морали «хорошим», превращается в «плохое» - «грех». Мы терпим неудачу.

Что такое душа? Гюрджиев говорил, что душа это роскошь; она не является необходимостью для обычного человека, он может прекрасно функционировать и без нее. Мусульмане говорят, что у женщины нет души, но она может добиться ее через мужчину. Душа это нечто редкое – «нечто» бессмертное, его могут добиться те, у кого в сущности присутствует глубокое желание бессмертия. Эта работа для тех, у кого есть зачаток, или зародыш, души, бессмертная искра, и работа предлагает для них практический метод. Вопрос о душе связан с сущностью, которая, как говорят, является в известной мере смешением одновременно простых и сложных реальных составляющих – возможности и способности, все, что мы наследуем от наших предков, смешанное с планетарными влияниями, согреваемое огнем солнца. У сущности есть дефекты, но у нее также есть богатые возможности и настоящие вечные желания.