Изначальное антропологическое разнообразие

Фундаментальная проблема, в которую упирается орто­доксальная политическая наука, заключается в том, что она не обладает сегодня убедительным объяснением ост­рых идеологических различий, существующих в обще­ствах в фазе модернизации. В предыдущей главе мы видели, что общего было у всех в начале культурного развития: обретение грамотности, снижение индексов рождаемости, политическая активизация масс, сопровож­даемая растерянностью и насилием в переходный период вследствие утраты прежней ментальности. Надо, тем не менее, согласиться, что военная диктатура Кромвеля, поделившего церкви между соперничавшими протестант­скими сектами, и большевистская диктатура, создавшая концентрационные лагеря на территории почти целого континента, выражали и отстаивали различные ценности. И что коммунистический тоталитаризм, твердо привер­женный принципу равенства людей, отличается по своим ценностям от нацизма, для которого неравенство народов являлось символом веры.

В 1983 году в своей книге «Третья планета. Структура семьи и идеологические системы» я предложил объясне­ние антропологического порядка политических различий в обществах в фазе их модернизации (Todd E. La troisième planète: Structures familiales et systèmes idéologiques. - P.: Le Seuil, 1983). Семейная гипоте­за позволяет сегодня описать и понять сохраняющееся разнообразие демократического мира, зарождающегося на наших глазах.

Семейные системы крестьянства, оторванного от привычной среды в результате модернизации, были носителями самых различных ценностей: либеральных и авторитарных, эгалитарных и неэгалитарных. Затем именно они стали строительным материалом для форми­рования идеологий периода модернизации.

- Англосаксонский либерализмперенес в политиче­скую область идеал взаимной независимости, который был характерным для отношений между родителями и детьми в английской семье, где также отсутствовало ра­венство в отношениях между братьями.

- Французская революция преобразовала либерализм взаимоотношений между родителями и детьми и типич­ный для крестьян Парижского бассейна XVIII века эгали­таризм в отношениях между братьями в универсальную доктрину свободы и равенства людей.

- Русские мужики обращались со всеми своими сыно­вьями одинаково, но оставляли их под своей властью до собственной смерти, будь они женатыми или нет: идео­логия русского перехода к современности, коммунизма, была, таким образом, не только эгалитарной, по француз­скому примеру, но также и авторитарной. И эта формула была принята повсюду, где доминировали семейные структуры русского типа: в Китае, Югославии, Вьетнаме; не забудем и некоторые западноевропейские регионы, где избиратели-крестьяне отдают предпочтение комму­нистам: Тоскана, Лимузен, Финляндия.

- В Германии авторитарные и неэгалитарныеценностисемейного рода, который назначал в каждом поколе­нии одного-единственного наследника, обеспечили мощ­ный подъем нацизма - авторитарной и антиэгалитарной идеологии. Япония и Швеция представляют собойоченьсмягченные варианты этого антропологического типа.

- Структура арабо-мусульманской семьи позволяет объяснить некоторые аспекты радикального исламизма, который, будучи такой же переходной идеологией, как и другие, характеризуется уникальным сочетанием эга­литаризма и общинных начал, причем сочетанию этому никак не удается достичь уровня этатизма. Этот специ­фический антропологический тип помимо арабского мира распространен в Иране, Пакистане, Афганистане, Узбекистане, Таджикистане, Кыргызстане, Азербайджане и на части территории Турции. Униженное положение женщины в этом семейном типе является его самым оче­видным элементом. Он близок с русской моделью в силу общинной формы, объединяющей отца и его женатых сыновей, но и заметно от нее отличается в силу эндогам­ного предпочтения браков между двоюродными родствен­никами. Браки между двоюродными родственниками, в частности между детьми двух братьев, вносят в семью и в идеологию весьма специфические отношения автори­тарного типа. Отношения отец-сын не являются подлинно авторитарными. Обычай берет верх над отцом, и горизон­тальные связи между братьями приобретают решающее значение. Система представляется очень эгалитарной, очень напоминающей общину, но она не поощряет уваже­ние к власти вообще и власти государства в частности (Подробнее см.: Todd E. La troisième planète. – Chap. 5. Мусульмане Югославии, Албании, Казахстана привержены патрилинейной общи­не, равенству в отношениях, но не являются эндогамными. Мусуль­мане же Малайзии и Индонезии имеют абсолютно иную семейную систему, сочетающую высокий статус женщины и заметное отклоне­ние матрилокального характера. После брака муж остается жить в семье своей жены).

- Уровень эндогамии изменяется в зависимости от страны. В Турции он составляет 15%, 25-30% - в арабском мире и целых 50% - в Пакистане. Признаюсь, я с любо­пытством антрополога ожидаю дальнейшего развития процесса ментальной и идеологической модернизации Пакистана, страны, которая в антропологическом плане характеризуется максимальной эндогамией. Можно уже сегодня утверждать, что перемены в этой стране по всем пунктам не будут похожими на эволюцию Ирана, где уровень семейной эндогамии достигает лишь 25%. Этот столь малонадежный союзник Соединенных Штатов не полностью обнародовал свою идеологическую програм­му и долго будет еще нас удивлять. Можно было бы увеличивать число примеров и комментариев. Важно на этой стадии понять начальное антропологическое изме­рение, сформировавшееся в пространстве и в крестьян­ских обычаях до начала процесса модернизации.

Различные регионы, народы — носители различных се­мейных ценностей втягиваются один за другим и более или менее быстрыми темпами в тот же самый процесс разрыва со своими естественными корнями. Если мы поймем и первоначальное семейное разнообразие кресть­янского мира — антропологическую переменную — и уни­версальность процесса ликвидации неграмотности — историческую переменную, - то сможем осмысливать од­новременно и направление движения истории, и феноме­ны различий.

Возможная схема: переходная истерия, а затем демократическая конвергенция

Переходный период на первом этапе порождает исте­рику вокруг антропологических ценностей. Разрыв с прошлым, провоцируемый модернизацией, вызывает обратную реакцию - утверждение в идеологической форме традиционных семейных ценностей. Вот почему все идеологии переходного периода в определенном смысле являются фундаменталистскими, интегристскими. Все они, осознанно или нет, утверждают приверженность к прошлому, даже и в тех случаях, когда, как, например, коммунизм, яростно претендуют на современность. В Рос­сии однопартийная система, централизованная экономика и в еще большей мере КГБ приняли на себя тоталитарную роль традиционной крестьянской семьи (В 1853 году в письме, адресованном Гюставу де Бомону, Токвиль охарактеризовал российские низы следующим образом: «Америка минус свобода и просвещение. Наводящее страх демократическое общество» [ Tocqueville A. de. OEuvres complètes. T. VIII. - P.: Gallimard, 1967. - Vol. 3. - P. 164].

Все традиционные общества вовлекаются в движение в результате одного и того же акта истории — ликвидации неграмотности. Но переход обостряет противоречия меж­ду народами и государствами. Так, антагонизм между французами и немцами, между англосаксами и русски­ми достигает максимума, так как каждый в яростной идеологической форме отстаивает свою первоначаль­ную антропологическую специфичность. Сегодня арабо-мусульманский мир в последний раз драматизирует свое отличие от Запада, в частности по вопросу о положении женщины в обществе, хотя женщины Ирана да и арабс­кого мира уже эмансипируются, о чем свидетельствует использование контрацептивов.

Затем кризис утихает. Постепенно выясняется, что все антропологические системы с известным разрывом во времени подвергаются разрушению в результате подъема индивидуализма, обусловленного распространением грамотности. И в конечном итоге возникают элементы демократической конвергенции.

Конечно, все антропологические системы по-разному реагируют на усиление демократического индивидуализ­ма. А разве может быть иначе? Для некоторых систем, например французской и англосаксонской, ценность свободы является изначальной, заложенной в базисе семьи, и здесь развитие истории лишь формализует ее, ради-кализует ее выражение. В германской, русской, япон­ской, китайской или арабской системах мощный подъем индивидуализма угрожает некоторым изначальным ан­тропологическим ценностям. Отсюда наиболее острые проявления насилия в переходный период и определен­ные различия в его завершении. Хотя и в значительно размытом виде, ценности власти и общины, которые ха­рактеризовали вначале эти системы, остаются, полностью не уничтожаются. Мы можем теперь понять различия \ между типами демократий, возникших в умиротворенном мире после демографического перехода. Япония с ее неустранимой либерально-демократической парти­ей, социальной сплоченностью и своим промышленным и экспортно ориентированным капитализмом, - это не Америка. Россия, избавившаяся от коммунизма, Иран, освободившийся от хомейнизма, никогда не превратятся в гипериндивидуалистическое общество, которое ныне господствует в Соединенных Штатах.

Нам трудно согласиться с идеей, что все «демократии», возникшие по окончании переходного периода, являются или станут в основном стабильными или даже похожи­ми по методам функционирования на англосаксонскую и французскую либеральные демократии. Рассматривать возможность умиротворения мира, признавать общую тенденцию в направлении большего индивидуализма и верить во всеобщее торжество либеральной демократии — не одно и то же. Тем не менее на данном этапе нет осно­ваний относиться с презрением к гипотезе Фукуямы.

Даже неудача первой посткоммунистической - китай­ской - демократизации, завершившейся установлением смешанного режима, комбинирующего экономический либерализм и политический авторитаризм, не является обязательно доводом против теории. Можно считать эту фазу китайской эволюции временной. Пример Тайваня, где в течение уже нескольких лет наблюдается развитие подлинной демократии, свидетельствует, что никакой глубинной несовместимости между Китаем и демокра­тией нет, в противоположность рассуждениям Хантинг­тона.

Как это ни парадоксально, но труднее представить долговременную стабилизацию демократии и либерализ­ма в Латинской Америке с ее мельчайшими семейными структурами, радикальным неравенством экономических структур, где циклы чередования демократизации и пут­ча следуют друг за другом еще с XIX века. В действитель­ности, зная историю Латинской Америки, трудно себе представить ее долговременную стабилизацию даже на авторитарной основе. Тем не менее аргентинская демо­кратия, преодолевая большие экономические трудности, трудноописуемые политические перипетии, сохраняется, существует. Что касается Венесуэлы, где патронат, цер­ковь, частное телевидение и часть армии предприняли в апреле 2002 года попытку свержения президента Уго Чавеса, то она продемонстрировала неожиданную проч­ность своей демократии. Правда, уровень грамотности в этой стране среди взрослого населения составляет сегод­ня 93%, а среди молодежи в возрасте от 15 до 24 лет - 98%. Нескольких телевизионных каналов недостаточно, чтобы манипулировать населением, которое умеет читать и писать, а не только смотреть. Трансформация ментальности здесь приобрела глубокий характер. Женщины Венесуэлы конт­ролируют рождаемость, и к началу 2002 года число детей на одну женщину сократилось до 2,9.

Стойкость венесуэльской демократии сильно удивила американское правительство, которое поспешило одоб­рить государственный переворот, что представляется лю­бопытным признаком нового безразличия по отношению к принципам либеральной демократии. Можно предста­вить радость Фукуямы по поводу устойчивости демокра­тии в Венесуэле, что соответствует его модели, а с другой стороны, и его возможную обеспокоенность в связи с тем, что Соединенные Штаты официально пренебрегают принципами свободы и равенства как раз в тот мо­мент, когда они господствуют в бывшем «третьем мире».

Если придерживаться ограниченного замысла этой книги, состоящего в анализе перестройки взаимоотноше­ний между Америкой и миром, тогда нет необходимости продолжать наши рассуждения, приходить к окончатель­ному выводу по вопросу о всеобщей демократизации планеты. Нам достаточно констатировать, что после определенной фазы модернизации общества вступают в состояние равновесия и находят нетоталитарную фор­му правления, которая признается большинством населе­ния. Достаточно принять минимальную версию гипотезы Фукуямы об универсализации либеральной демократии. Такой же минималистский подход может быть применен и в отношении закона Дойла о невозможности войн между демократиями. Почему бы не признать сущест­вование «расширенного» недогматического закона о маловероятности войн между обществами, достигшими равновесия, спокойствия? И в этом контексте вопрос о том, приводит ли демократизация путем достижения всеобщей грамотности к созданию политических систем, полностью эквивалентных англосаксонской или фран­цузской либеральным моделям, становится вопросом весьма второстепенным.