Часть I ANTEA 8 страница

Олег Золотарев все равно ощущал себя виноватым и поэтому больше молчал. Турецкий тоже помолчал, что-то обдумывая. На Калужской заставе он опять заговорил:

— Что было в поезде, ты в общих чертах знаешь. Сегодня пойдешь к Нелюбину, он собирается допрашивать побитых. Если они будут в состоянии отвечать.

10.38

Нынешний день вовсе не обещал стать каким-то особенным. Остановившись у родного светофора, Вика посмотрела на дешевенькие непромокаемые часы. Тридцать восемь минут она считала для себя неплохим результатом. Спортсмены, конечно, умерли бы от презрения. Вика спортсменкой не была, просто из тридцати своих лет вот уже пятнадцать она по мере сил убегала от сидячего образа жизни. С тех самых пор, как еще школьницей поняла, что лично ей иначе нельзя. Бегала она обычно во второй половине дня, но жара поневоле заставила переключиться на утро.

Вика вошла в магазин и увидела стоявшего перед прилавком мужчину.

«Господи», — подумала она.

Ему было под сорок, и Вике следовало бы слетать за аппаратом для фотоохоты, чтобы повесить трофей над кроватью, снабдив надписью: «МММ. Мужчина Моей Мечты».

Мужчина был высокий, подтянутый, с гордой осанкой олимпийского чемпиона и красиво посаженной головой. Лицо. Глаза благородного хищника. Взгляд... Когда-то, достаточно давно, Вика сказала своей маме, что, по ее мнению, страстные поцелуи, которые так любят киношники, — штука достаточно тошнотворная. Мама, чему-то мечтательно улыбнувшись, ответила примерно следующее: «Вот это и есть любовь — когда не противно...»

С тех пор Вика два или три раза встречала мужчин, насчет которых ей было внутренне ясно с первого взгляда: вот с этим было бы НЕ ПРОТИВНО. К сожалению, у другой стороны подобной ясности не наблюдалось.

Вика еще раз посмотрела на воплощение своего идеала и в который раз тоскливо подумала, что на личной жизни пора ставить жирный косой крест. Наверняка ведь, подлец, давно и прочно женат. На какой-нибудь фифе, которая мертвой хваткой вцепилась в него еще в начале первого курса. Вика сама видела, как толковых ребят на лету расхватывали такие вот непроходимые дуры. Ну а тех, кто порывался списать у нее курсовую, она за потенциальных женихов не считала. Потому, наверное, и пребывала до сих пор в ангельском чине.

Мужчина стоял перед холодильным прилавком, сцепив за спиной красивые крупные руки, и задумчиво разглядывал слезящийся срез аппетитной розовой шинки. Вика как раз додумывала мысль о том, что вот и с этим человеком они разойдутся, как два корабля в ночи, даже не сказав друг другу ни слова. Кому интересна девка тридцати лет от роду, безбожно толстая и в очках, когда кругом семнадцатилетних цыпочек невпроворот... с ногами от подмышки... И в это самое время надменный олимпийский чемпион вдруг повернулся к ней и вежливо осведомился:

— Извините, девушка, вы эту колбасу пробовали? Как она, ничего? Есть можно?

— Н-ничего,— чуть не поперхнувшись, ответила Вика. — Вполне. Только эта, наверное, жирноватая. Бывает попостней и более сочная.

— Я, понимаете, раньше редко по магазинам ходил, — зачем-то пояснил мужчина. — Теперь вот пришлось, ну и стою дурак дураком.

«Развелся! — подумала Вика. — Ну да, держи карман шире. До сих пор его, наверное, специальный диетолог по часам с ложки кормил...»

Она так и спросила:

— Вы спортом занимались, наверное?..

— Спортом? — улыбнулся мужчина.

Он хотел еще что-то сказать, но не сказал. Вика увидела, как внезапно остановились у него глаза, он резко вздохнул, и она успела понять, что он силился напряжением воли отогнать дурноту. А потом стало некогда думать, потому что он начал валиться. Каким-то образом Вика вовремя сграбастала его поперек тела и, хотя удержать не смогла — слишком тяжелый,— падение на каменный пол все же смягчила. Мужчина растянулся в неудобной, беспомощной позе. Не врут, видно, люди, что под сорок лет мужики становятся подвержены всяким напастям. Вот так падают и помирают прямо на улице.

У него, по счастью, все же пульсировала на шее артерия. Вика воспрянула духом и легонько похлопала его по щеке. Потом еще раз, сильнее. Никакой реакции.

— Человеку плохо! — закричала она, обращаясь к продавщицам и брезгливо отодвинувшимся покупателям.— Вызовите «скорую»!

— «Скорую» ему, — фыркнула одна из женщин, вручая толстощекой внучке финское мороженое в конусе из запотевшей фольги. — Нажрутся с утра... Безобразие! А дети на них смотри!

— Он не пьяный! — возмутилась Вика. — Он сейчас со мной разговаривал! Он болен, наверное!

— Ты-то помолчала бы, шалашовка, — пристыдила ее блюстительница детских нравов. — На заводе надо работать, а не перед мужиками попой крутить!

Ей, вероятно, не понравились Викины облегающие спортивные штаны. В таких, ясное дело, только чужих мужей соблазнять. В ее родной деревне перед войной приличные девушки таких не носили. И не стриглись так. И вообще так себя не вели.

Вика с ожесточенным упорством продолжала тормошить мужчину и испытала величайшее облегчение, когда он наконец открыл глаза, потом зашевелился и сел. Ей уже казалось, что этого никогда не случится. Действительно, придут и поволокут его на улицу либо вообще в вытрезвитель. А там, как известно, всякое приключается.

— Вы в порядке?.. — спросила Вика и подала ему руку. — Встать можете?

Он мрачно посмотрел на ее руку, ничего не ответил и встал сам — одним мощным, гибким движением. Словно доказывал что-то себе самому, а заодно и всем окружающим. И вид у него при этом был такой, что Вика со всей неотвратимостью поняла, что сейчас будет. А будет следующее: она еще и окажется виновата в том, что он здесь завалился. В том, что она пыталась помочь. В том, что вообще видела его в таком состоянии.

Так оно и случилось. Он молча повернулся к ней спиной и рванул за дверь упругим стремительным шагом. Бабушка с внучкой, успевшей перемазаться глазурью мороженого, шарахнулась с дороги. И все, что она при этом подумала о некоторых, досталось, естественно, опять-таки Вике.

Вот и делай после этого людям добро.

Вика вышла из магазина как оплеванная и с величайшим отвращением к томатному соку, который собиралась там покупать. Да чтобы она сюда еще хоть раз! Да повесьте. Да ни ногой!.. Вика рефлекторно выбралась на проезжую часть, где пролегала ее привычная трасса. Но не побежала, как обычно, в бодром темпе последние двести метров до дома, а поплелась, глядя под ноги. Потом сняла очки, чтобы вытереть неизвестно отчего навернувшиеся слезы.

И едва не налетела на него.

— Извините меня, ради всего святого, — сказал он негромко. — Я вел себя как последний хам.

Вот тут Вика расплакалась как следует. Она злилась на себя и яростно терла глаза капюшоном красно-линялого китайского спортивного балахона, но слезы продолжали катиться.

— Я вас очень подвел, — идя рядом с Викой, продолжал мужчина. — Вы меня так выручили. А я вас, можно сказать, предал. Вы понимаете, я сам себя готов был проглотить.

Вика покосилась на него, невольно скривилась в улыбке и шмыгнула носом. Потом спросила:

— Что с вами было? Я уж испугалась — с сердцем что-нибудь...

Он покачал головой.

— Не сердце. Я, понимаете, в охране служил. Во вневедомственной. Ну и доохранялся... Теперь последствия. Сижу один дома, злой, как цепная собака, пенсию получаю... гавкаю на людей...

— Ничего, — сказала Вика. — Все живы остались.

— Я вас о колбасе расспрашивал, — сказал мужчина. — Я тут рядом, на Амурской живу...

Вика внутренне напряглась. Так-так. Приехали.

—..Вот я и подумал, может, вы меня немножко проводите... Расскажете про колбасу... а заодно проследите, чтобы я снова не завалился... Меня зовут Вадим...

14.00. Следственный изолятор

Допрос покалеченных Скунсом майданщиков Романова поручила Федору Федоровичу Нелюбину. Это был опытный муровский оперативник, пусть и не хватавший звезд с небес, но аккуратный и исполнительный.

Допрос оставшихся в живых налетчиков он проводил по всем правилам — колол каждого в отдельности. Увидев распластанное на койке тело, он сразу же пошел в атаку. Таков был его принцип — брать на испуг.

— Ну, гражданин хороший, Как-вас-там, пока-в-несознанке, как говорится, приношу благодарность от имени и по поручению. По наколкам вижу — пайку хавал, так что разбираешься. Ломится вам, голубчики, сто сорок шестая, сам понимаешь. А там — как сторгуемся. Вашими стараниями мы такого фрукта взяли, что... Ну в общем, как раньше говорили, «из двух котлов фраеров черти человека сварганили». Да сам небось понял, чего объяснять-то. Короче, вот тебе на тумбочке: бумага, ручка, через час жду чистосердечного признания, как говорится... — Нелюбин нажал кнопку и вызвал милиционера, дежурившего в палате.

— Позовешь меня, когда напишет. А не сможет — пиши под его диктовку. Только смотри, пусть расписаться не забудет.

Через пятнадцать минут все было готово. Нелюбин пробежал глазами написанное:

— Ну что ж, начало в порядке: «Я, Зевакин Виктор Иванович, он же Сахарок, он же Длинный...» Это мы проверим. А дальше полное фуфло, ты уж извини. Про то, как «случайно познакомились в буфете станции Бологое», ты будешь моей бабушке рассказывать. Соображаешь? Мы уже много чего знаем! А не соображаешь — я тебя в другую камеру переведу. Знаешь к кому? Есть тут один, вашими трудами повязали. Он с тобой по-свойски покалякает... Короче, полчаса даю, и чтоб как на духу!

* * *

Аналогичная процедура была проделана со вторым задержанным, и к шестнадцати часам были получены абсолютно идентичные показания.

Работу накануне заказывал в Питере некий Лева, по внешности русский, на бывшего зека вроде не похож. Цивильный такой фраер, в костюмчике. Предлагалось портфель с документами оставить в камере хранения Ярославского вокзала. Номер камеры 4928. И питерская, и московская цепочка поисков Левы выглядела бесперспективно. Установили, правда, слежку в камерах хранения, но с самого начала было ясно, что это вряд ли что даст.

23.00. Боровское шоссе

Денег не было.

За сутки с лишним они не свалились с потолка и не сгустились из воздуха. Наоборот, их даже несколько убыло. На фоне всего остального долга убыток был, конечно, исчезающе мал, но для Кола в его нынешнем положении это была соломинка, сломавшая спину верблюду. Сегодня утром, выезжая со двора, он продолжал мысленно искать спасения из лабиринта и оттого не притормозил, как обычно, возле густых кустов акации, перекрывавших обзор. И в результате вывернул в проезд прямо под колеса «Москвичу», накатившему слева. Помял ему дверцу. Сам, конечно, тоже получил по крылу и разбил фару, но кого это теперь волновало?..

Когда машину потряс глухой и несильный, в общем, удар, Кол явственно ощутил руку Судьбы и понял, что обречен. Трепыхание утратило смысл. Пора тихо идти на дно.

Шакутин безропотно выслушал возмущенные вопли москвичевладельца, который, несомненно, был прав, потом устало расстегнул лежавшую на заднем сиденье сумку и по-прежнему безмолвно отсчитал за давно прогнившую дверцу триста тысяч рублей. Потерпевшая сторона, продолжая раздраженно ворчать, забралась в свой «Москвич» и уехала. Мужик, наверное, считал, что ему всерьез испортили день.

Нам бы ваши заботы...

Кол с тоской подумал о временах, когда подобные мелочи «непоправимо» портили ему кровь.

Бросив машину, он поднялся обратно в квартиру, с каким-то мазохистским удовольствием вспоминая, что возвращаться с дороги вроде бы плохая примета. Налил себе водки, поднял тост неизвестно за что, подумал о том, что гаишники непременно начнут проверять машину с помятым крылом, и выпил.

Пока он возвращался к многострадальной «Таврии», алкоголь уверенным теплом разбежался по жилам. Подумаешь, Виталий, сказал он себе. Будто не видали жлобов. Вчера, само собой, струхнул, было дело, ну так то было вчера.

ГАИ точно морозом побило: Шакутин весь день мотался по городу, но автоинспекция скользила по зачуханной и свежеподбитой «Таврии» со следами чужой краски на правом крыле совершенно безразличными взглядами.

Денег не было. В точности так же, как и вчера. Разница состояла в том, что сегодня Кол воспринимал отказ за отказом с его самого удивлявшим спокойствием. «Борт такой-то, как у вас дела? — Все в порядке, падаю...»

К тому времени, когда настал вечер и Шакутин, мысленно махнув рукой на еще остававшиеся варианты, заторможено повернул в сторону Кольцевой, ему было уже глубоко на все наплевать. Он устал. Устал дергаться. И пришел к выводу, что терять было нечего. Ну действительно. Разобьют они ему машину... Зачем разбивать, если он ее и так отдаст с удовольствием? В квартире дверь подожгут?.. Тоже себе самим сплошные убытки. Забирайте, сволочи. Все забирайте.

И так далее, и тому подобное. В общем, подъезжая к условленному месту, Кол был близок к тому состоянию, когда человека напугать также трудно, как и удивить.

По крайней мере, ему самому так казалось...

Солнце закатилось, догорали розовые отсветы в небе, зато над дорогой вспыхнули оранжевые фонари. Шакутин остановил машину, заглушил двигатель и стал ждать. К сожалению, вмазать ему сейчас было нечего, а уж до чего кстати пришлось бы...

Симпатичный девичий голос, лившийся из приемника, настроенного на «Европу-плюс», воспевал радости секса по телефону: «Я хочу летать, я хочу плакать и кричать от восторга... Твое прикосновение! Я ощущаю его, я так в нем нуждаюсь...»

Кол заслушался и поначалу не заметил подкатившей сзади «тоёты». Он даже вздрогнул, когда перед открытым окошком возникло мощное запястье, охваченное золотой цепью.

— Бабки с собой? — послышался лишенный каких-либо эмоций голос Виталия.

— А то! — с некоторой даже бравадой ответил Кол и потянул с заднего сиденья сумку.

Выйдя наружу, он увидел, что позади знакомой «тоёты» была припаркована еще какая-то машина, кажется, «ауди». Внутри обеих просматривались массивные тени.

Шакутин передал сумку в «тоёту», сам остался с Виталием стоять возле дверцы. Потом Виталия окликнули из машины, он наклонился. Кол с туповатым безразличием смотрел на совсем уже лишенную румянца бледную полоску света на западе.

— Это ты что нам суешь? — выпрямился Виталий.

— Проценты, — по-прежнему безразлично ответил Шакутин, но из таинственной точки чуть ниже пупа по телу начала расползаться холодная изморозь. Это был страх. Животный страх. — Остальное, сказал же, перекручусь и отдам! А это проценты! Ну там, не все... сколько есть, столько и приволок..

Он говорил и сам чувствовал, как легкий ветерок уносит эти слова, ничего не значащие, уже не способные ничего изменить.

— Так, — сказал Виталий и чуть заметно кивнул.

В «тоёте» и «ауди» разом открылись дверцы, наружу вылезли несуетливые люди, и Кол ощутил, как отгораживает его от остального мира незримая стена обреченности. То, что это именно обреченность, он понял как-то сразу и бесповоротно.

— Пошли, — негромко, но тоном приказа распорядился Виталий.

— Куда?.. — опешил Николай.

За его спиной послышались смешки, и кто-то из бандитов подтолкнул неудачливого должника: шагай, мол.

Совсем рядом зажигались в домах огоньки окон, по дороге летели машины со счастливыми людьми, никогда не помышлявшими ни о каком бизнесе, а уже вовсе в двух шагах стояла его, Шакутина, «Таврия»... даже незапертая...

— Сейчас... машину запру, — пробормотал Кол, нашаривая в кармане ключи. Губы почему-то сделались непослушными.

Тут уже смешки за спиной превратились в откровенное ржание.

— Теперь-то чего фуфлом двигаешь?.. — сказали ему. — Заткнись и топай давай.

И Шакутин потопал. Здоровый мужик ненамного меньше того же Виталия, Шакутин покорно потопал вперед, прочь с дороги, в тень Востряковского кладбища.

А ведь у него было целых тридцать шесть часов, чтобы, загоняя несчастную «Таврию», оставить как можно больше километров между собой и...

У бандитов оказались с собой фонари, у Кола, естественно, нет, в сгущающихся сумерках он едва видел, что под ногами, но, наверное, точно также спотыкался бы и среди бела дня. Позади него раздавались какие-то разговоры, он напряженно прислушивался. Сперва он похолодел, услышав слова «мокруха» и «тяжеляк», однако говорили не о нем, а голоса были вялые и безразличные, и от одного этого испуг начал превращаться в дурнотный, парализующий ужас.

Шурша между могильными памятниками жухлой от дневного зноя травой, он еще пытался себя убедить, что где-то здесь, на кладбище, либо за ним обосновался Негреев с компанией и этот поход в темноте задуман как предупреждение: сейчас его постращают, ну там пару раз вмажут в торец — и чтоб, падла, через неделю как штык, не то... Ха, да через неделю-то он...

Востряковское кладбище довольно велико, и они шли по нему нескончаемо долго (или это только казалось Колу?). Наконец добрались до того места, где, несмотря на то что кладбище считалось давно закрытым для новых захоронений, кое-кого все же еще хоронили. Здесь бандиты остановились, кто-то отбежал в сторону и вскоре, вернувшись, сунул Колу в руки лопату.

— Копай.

— Что?.. — не понял Шакутин, чувствуя, как возникает на лице гадкая, заискивающая улыбка.

Его окружили со всех сторон, внутри круга появился Виталий. Он брезгливо переступал по засохшей серо-бурой земле, крошившейся и пылившей. Было видно, что пачкать дорогие костюмные брюки ему не хотелось.

— Что копать?.. — обратился к нему Кол, хотя на самом деле отлично понимал что голос противно дрожал.

Виталий тем временем наклонился и стал неторопливо вычерчивать на земле прямоугольник. Он, кажется, вообще все делал основательно и авторитетно. В одном месте линия вышла кривоватая, он стер ее носком туфли и провел новую. Кол следил за ним, пытаясь не выронить черенок лопаты из залитых потом ладоней. Почему-то он держался за этот ставший скользким черенок как за спасительную опору. Сейчас Виталий разогнется и скажет ему: «Понял? Через неделю, если бабок не будет, аккурат сюда и положим...»

Виталий разогнулся, снова критически посмотрел на Кола, что-то прикинул про себя, покачал головой, стер одну из коротких граней прямоугольника и пририсовал новую, накинув сантиметров пятнадцать.

— Копай,— сказал он, выкидывая прут. И принялся тщательно отряхивать брюки.

— Мужики... — идиотски улыбаясь, пробормотал Кол. — Мужики, вы чего?..

— А ничего, — как о самом привычном деле, ответил Виталий. — Тебе срок был поставлен? Был. Еще день дали отсрочки? Дали, как человеку. Теперь копай. Чтоб другим неповадно было. — Я... — начал Кол, но Виталий перебил:

— Ты копай себе. Разговаривай и копай... — и сделал движение руками, показывая, как копают. Снова раздался смех, лучи фонарей заплясали.— Недосуг нам до утра тут торчать...

Если бы при этом он вытащил из кармана пистолет и стал привинчивать глушитель, доведенный до крайности Шакутин, возможно, взял бы лопату наперевес и рванулся в штыковую атаку. Но пистолет не появился, и Кол механически воткнул лопату в плотную землю. ВСЕ ЭТО ПРОИСХОДИЛО НЕ С НИМ. Сейчас это прекратится, Виталий скажет «Ладно, вали», и не останется ничего, кроме уходящего вдаль воспоминания, о котором можно будет даже вспомнить за рюмочкой: ишь ведь, что приключается, какие пенки жизнь выдает...

Но Виталий молчал, и Кол поймал себя на том, что старается втыкать лопату точно По проведенной линии. Вспомнилась фотография из какого-то доисторического «Огонька»: живой песец с лапой в капкане и героиня охотничьего труда с пятью «ы» в непроизносимой северной фамилии, позирующая с ним рядом. Так вот, у того песца взгляд был точно такой же: «Ну давай, давай притворимся, что это просто игра...»

Бандиты травили анекдоты, смеялись, глушили водяру. Ничего, утром отоспятся...

Мысль о том, что лично для него, Николая Шакутина, завтрашнее утро вполне может не состояться, начала вдруг приобретать конкретные очертания.

— Мужики!.. — взмолился он, втыкая в землю лопату. — Ну что вы, в самом-то деле! — Он вытащил из кармана ключи, протянул их на ладони навстречу беспощадным лучам фонарей: — Возьмите машину за проценты, а?.. Сказал же, верну!..

Он поворачивался туда и сюда, но за ключами так и не протянулась ни одна рука. Его как будто не слышали.

— Ты копай, копай, — послышался равнодушный голос невидимого Виталия. — Кому она нужна, твоя помойка?

Периметр могилы постепенно обозначился аккуратной канавкой. Кол посмотрел на свои брюки, до колена запорошенные глинистой пылью, и мимолетно подумал о том, как станет отстирывать их: щеткой ведь тут, пожалуй, не обойдешься... Эта мысль ужаснула его. Он, оказывается, продолжал рассуждать, как полагается живому человеку с какими-то перспективами в жизни. Между тем как он, по всей видимости, безо всяких шуток БЫЛ УЖЕ МЕРТВ...

Лопата в руках стала двигаться еще медленнее прежнего и наконец остановилась вовсе.

— Да ну его, Виталь, — прозвучал недовольный молодой голос. — Кончать пора. Не до утра же возиться...

Кол ждал металлического холодка у затылка, но вместо этого Виталий брезгливо толкнул его носком туфли:

— Вставай, дерьмо, пошли.

Тот с трудом разогнулся, на лице были грязные разводы от пыли и слез. Он не знал, куда его поведут, но даже обрадовался той частью сознания, которая еще была на это способна. Все равно куда, лишь бы прочь с проклятого места.

Или его все-таки решили оставить в живых? В самом-то деле, ну какая им корысть в его смерти?..

Радовался он недолго. Очень скоро перед ним разверзся провал, из которого в полном смысле слова тянуло могилой. Это и была могила, заранее выкопанная рабочими для завтрашнего погребения. Кол не успел прийти в ужас: его сильно толкнули в спину, и он, неуклюже взмахнув руками, то ли спрыгнул, то ли свалился на дно. Следом, больно ударив его по колену, полетела лопата.

— Рой, сволочь! — распорядился Виталий. И добавил, обращаясь уже не к нему: — Углубит малость, и хватит... Покойничка сверху поставят, и ладушки...

Кол отбросил лопату, словно ядовитую гадину, готовую его укусить. Сверху бил электрический свет, и он во всех подробностях видел слои глины, перегноя и камней на стенках могилы. ЕГО МОГИЛЫ. Ему внезапно перестало хватать воздуха.

Комья земли, потревоженные движением, сыпались на него градом: его как будто начали уже зарывать.

— Ну мужики!..— Голос срывался, он уже почти беззвучно шевелил губами: — Мужики... Ну послушайте...

И тут наверху что-то переменилось. Слепящие лучи фонарей сдвинулись в сторону и наверх, освещая какой-то новый объект. Кол поднял голову как раз вовремя, чтобы узреть самое прекрасное, чарующее зрелище, какое только может предстать глазам доведенного до Крайности человека.

На самом краю могилы он увидел заметно растерянного Виталия, а в нескольких шагах — незнакомца, существенно уступавшего телосложением монументальным, как на подбор, бандитам. Но двигался этот человек с такой грациозной, мягко-сдержанной мощью, что разница в габаритах забывалась мгновенно.

Он словно по воздуху подплыл к пятившемуся Виталию, неизвестно каким способом преодолев разделявшее их расстояние. Кол мог бы поручиться только за то, что последний отрезок пути он пролетел в непостижимом прыжке. При этом его тело развернулось каким-то уже вовсе умопомрачительным образом, правая нога невероятно красивым движением взмыла вперед, и подошва пыльной кроссовки аккуратно накрыла физиономию Виталия, на которой, кажется, застыло изумленное выражение.

Виталия унесло в кусты так, словно на него с разгону налетел грузовик.

Незнакомец приземлился, как кот, и мягко вертанулся кругом. Двое бандитов двинулись было к нему, но один, сдуру вынувший нож, даже не успел раскрыть его и буквально в тот же миг с криком схватился за подшибленное запястье. Его крик прозвучал для замершего в яме Кола дивной ангельской музыкой. Второй правильно оценил ситуацию и подобру-поздорову отступил прочь.

— Ну, кому еще по жабрам охота?.. — зарычало неожиданное явление. — Ишь придумали... — И он длинно, заковыристо выругался.

Из темноты снова появился Виталий, и Кол преисполнился к заступнику истинной нежности: невозмутимости у его мучителя куда как поубавилось.

— Да ну тебя, Скунс, — почти жалобно обратился Виталий к каратисту. — Тоже уж...

— Чего не поделили-то? — осведомился человек, поименованный Скунсом. — Развели качалово, — буркнул он недовольно, когда Виталий, потирая щеку, униженно объяснил, что к чему. Потом повернулся к могиле. Он был в вязаной маске: Кол видел только тонкие губы, переносицу и жуткие светлые глаза, способные, вероятно, вогнать в пот кого угодно. Кол, впрочем, смотрел в эти глаза с безумной надеждой. А человек по прозвищу Скунс, встретившись с ним взглядом, опять же каким-то кошачьим движением опустился на корточки и протянул ему руку. — Вылезай.

Кол судорожно вцепился в его ладонь. Ладонь в кожаной перчатке была железная. Вероятно, как и все остальное. Кол вылетел из могилы одним сумасшедшим рывком. То ли сам высигнул, почуяв спасение, то ли его выдернул Скунс.

— Палатка или что там есть у тебя? — негромко и вполне доброжелательно спросил человек в маске. С Колом он разговаривал совершенно не так, как с Виталием. — Да не трясись, — добавил он, видя жалкое состояние Шакутина. — Ты под моей защитой. Все.

Чувствовалось, что это были не пустые слова. Если манера говорить Виталия когда-то напомнила Колу весомо падавшие булыжники, то тут валились гранитные глыбы, припечатывая все, что под них попадало. Бандиты почтительно внимали, стоя в сторонке. Было похоже, что в мире, с которым нелегкая дернула соприкоснуться Кола, Скунса боялись до чертиков.

— Е-есть... п-палатка... — кое-как справившись со скачущей челюстью, пробормотал выходец из могилы. — На Ам-миньевском...

— Ну и отдай ты им, пусть подавятся,— предложил Скунс. — За проценты. А остальное потом. Недели хватит? Лады.

Сказав так, он вытянул руку и громко, несмотря на перчатки, щелкнул пальцами, подзывая Виталия. Тот безропотно подошел. Он был явно удручен бескорыстием Скунса, за сущий бесценок дарившего жизнь должнику, но вслух высказать своего недовольства не смел.

Кол хотел пожаловаться, что только что безуспешно предлагал палатку, и не только, но смог лишь судорожно закивать. В этот момент он понимал одно: жив. Жив! ЖИВ!!!

23:10

Выйдя из Концертного зала имени Чайковского, Ира привычно направилась к метро. Как всегда после выступления (особенно такого, когда более-менее не к чему было придраться), она ощущала необычайную легкость, граничившую с опустошенностью. Всемогущий Рахманинов еще бушевал в голове, но усталость и отгоревшее напряжение брали свое: хотелось тишины, домашнего покоя... чашки сладкого чая и спокойной книжки под маленькой лампочкой над диваном...

Жара, с раннего утра беспощадно раскалявшая город, к вечеру унялась, дышать стало легко. Над Москвой плыло то неуловимое время суток, когда уже зажигаются уличные фонари, но с неба еще не ушел свет, а верхние этажи зданий и облачка, замершие в стратосфере, мерцают нереальным призрачным светом. Нечто подобное Ира когда-то видела на старом рисунке. Художник, фамилии которого она, конечно, не помнила, сделал всего несколько мазков по темно-синему картону удивительно точно подобранной серебристо-пепельной краской. Или пастелью?.. Не важно. Важно то, что изображенный на рисунке собор то ли отступал в сумерки, постепенно в них растворяясь, то ли, наоборот, на глазах проявлялся из темноты, вбирая отраженный небесными сферами свет еще не вставшего солнца...

Удивительное время это, впрочем, всегда длилось недолго. Когда она доберется до «Фрунзенской», в небе останется, самое большее, светлая полоска на западе. Кончатся романтические сумерки, вступит в свои права прозаичная и недобрая ночь...

— Здравствуйте, Ирина Генриховна,— произнес негромкий голос у нее за спиной.

Ира обернулась, успев внутренне похолодеть. Испуг, впрочем, длился мгновение. Перед нею с улыбкой на устах стоял Алексей Снегирев. И в руках у него топорщился букет из нескольких крупных садовых ромашек.

—Алеша!.. — радостно изумилась Ирина.— Вот уж не ждала! Какими судьбами? Как руки-то ваши?..

Он передал ей цветы и храбро пошевелил пальцами:

—А что с ними сделается... Заживают... вашими все молитвами... Вы куда сейчас, Ирина Генриховна? На метро, наверное? — Она кивнула, и он нерешительно попросил: Вы не позволите мне... слегка вас проводить?

Ирина рассмеялась и взяла его под руку:

— И он еще спрашивает! Алеша, вы никогда не были трусливой женщиной, боящейся каждого шороха...

— Должен вам заметить, — сказал Алексей, — что и мужчина, когда с женщиной, раздувается в два раза и из диванного кота превращается в тигра. Знаете что... Ирина Генриховна, коли так, а может, мы с вами немножко пешочком пройдемся? До «Горьковской»?..

У Иры вдруг встрепенулась и заиграла авантюрная жилка. Ее потянуло на подвиги.

— А вот и пройдемся! — заявила она, разворачиваясь сама и разворачивая его. Только не к «Горьковской», а почти в противоположную сторону, к саду «Аквариум».— Знаете, меня муж чуть не съел, когда я ему про вас рассказала.

— Так, может, не стоит? — улыбнулся Снегирев. — Вдруг возьмет да и съест?

Прогулка принимала катастрофические размеры: кутить так кутить.

— Стоит! — распорядилась она голосом конституционного судьи. Она знала с самого начала, за кого идет замуж. За человека с тяжелой и, чего уж там, опасной работой. Последний трофей, например, синяк в пол-лица, назло бальзамам и кремам не выказывал ни малейшего намерения проходить, даже как будто делался ярче, переливаясь роскошными красками... Ира видела свой священный долг в том, чтобы обеспечивать этому человеку надежный тыл. Помимо прочего, сие еще значило — Саше и на службе нервы мотают, надо ли доставлять ему липшие переживания?.. Умом Ира понимала, что, вернувшись, скорее всего, застанет Турецкого бегающим по потолку, а уж при словах «Меня Алеша Снегирев провожал» его состояние приблизится к шоковому.