Иностранные связи 17 страница

Никогда больше не смогу я мечтать о спальне Розмари, думает Фред. Впрочем, возможно, это и к лучшему. С чего думать о какой-то дурацкой комнате? Если честно, то приходил он не столько за вещами, сколько в надежде еще раз увидеть Розмари. Глупая и тщетная надежда. А Фред, несмотря ни на что, по-прежнему любит Розмари. Ну и поделом ему! Теперь самое главное — забыть Розмари Рэдли; она-то его давным-давно забыла и славно развлекается где-нибудь за городом.

Слегка успокоившись, Фред бредет домой. Вещи еще не собраны, а через пару часов нужно идти на ужин и на ночной сеанс со старыми друзьями, только что приехавшими в Англию на лето.

Когда Фред встречается с Томом и Паулой, он почти пришел в себя, хотя и слегка подавлен. Друзья его так рады встрече и так жадно слушают рассказы о Лондоне, что на душе у него становится легче. Какое счастье, что не все американские ученые похожи на Вогелеров (за последнее время они Фреду поднадоели) или на Винни Майнер. От тоски по дому у Фреда щемит сердце; хочется увидеть знакомые места, услышать родные голоса, он соскучился по таким людям, как Паула и Том, — они говорят то, что думают, без утайки, без насмешек, никогда не станут притворяться друзьями, чтобы потом бросить тебя как ни в чем не бывало.

Сидя с друзьями в кафе рядом с домом, лакомясь блинчиками и попивая божоле, Фред рассказывает им о здешних достопримечательностях, культурной жизни, ресторанах, пытаясь не выдать своего разочарования. (Чего ради портить ребятам настроение? Ведь они приехали всего на пару недель.) Рассказывает Фред и сегодняшнюю историю с миссис Харрис, умолчав кое о чем. К примеру, он не сознается, что у него был ключ от дома, а Розмари превращается в «знакомых, которых сейчас нет в Лондоне». Без этих подробностей происшествие выглядит грубоватой комедией, сценой в духе Смоллетта или карикатур Роуландсона, оборачивается анекдотом, шуткой, и Том с Паулой принимают ее на ура.

— Вот так история! — восхищается Том. — Везет же тебе на приключения!

Поздно вечером, лежа в постели, Фред вспоминает слова Тома, от которых ему сделалось неловко. Том, разумеется, никогда не видел Розмари и хотел ему польстить. Мол, такому красавчику, как Фред, даже пьяные домработницы делают непристойные предложения.

В самом деле, за долгие годы Фред получал немало нежеланных предложений такого сорта, хотя и не столь нелепых и омерзительных. Девушки и женщины, на которых он никогда бы и не взглянул, вешались ему на шею или просто бегали за ним, смущая до крайности. Друзья мужчины и не думали ему сочувствовать. «На него девицы вешаются, а он еще скулит», — хмыкали они, не понимая, каково это, когда в тебя влюбляется женщина, которая тебе не нужна.

Внешняя привлекательность — загадка, размышляет Фред, глядя, как на стене играют тени листьев и отсветы фонаря. Очень похожий узор был на платье у Розмари, в котором она ходила в оперу, на «Так поступают все», с широкой летящей юбкой и узким лифом, облегавшим ее груди, нежные, словно яблоневый цвет… не видеть их больше Фреду, не ласкать, не целовать.

Почему пышная, белая, мягкая грудь делает красавицу Розмари еще прекраснее, а грязнуху вроде миссис Харрис еще отвратительнее? Грудь у миссис Харрис не больше, чем у Розмари, думает Фред, с трудом заставив себя вспомнить сцену в чулане. Примерно такая же. Такие же большие, розовые, как земляника, соски, а на левой груди точно такая же родинка — светло-коричневая, похожая на страусиное перо…

Нет! Не может быть. Лежа под одеялом, Фред дрожит как осиновый лист. Определенно померещилось.

Но воспоминание очень живое и яркое. У миссис Харрис точно такая же грудь, как у Розмари. Обе женщины одного роста, и цвет волос у них почти один и тот же. Миссис Харрис живет в доме Розмари, пьет ее джин, спит на ее кровати.

Конечно, у нее совсем другой голос и акцент. Но ведь Розмари актриса, она частенько изображала миссис Харрис. Господи! Фред вскакивает с кровати и открыв рот глядит в темноту, будто перед ним отвратительный призрак.

Минуточку! Фред не в первый раз видит миссис Харрис, он бы заметил… Да, но видел он ее лишь мельком, в тот вечер, когда освободился раньше, чем надо. Миссис Харрис приоткрыла дверь и, не взглянув на него, буркнула, что леди Розмари нет дома. Даже не впустила его, не предложила подождать, и ему пришлось тогда идти в бар.

Не впустила в дом… и никого не пускала… Не потому, что не любила, когда у нее под ногами путаются (как говорила Розмари), а чтобы ее не узнали… потому что она… потому что пьяная ведьма, которую Фред обозвал сегодня старой коровой и повалил на пол, — это и есть его настоящая (то есть ненастоящая, насквозь фальшивая) любовь, звезда сцены и экрана, леди Розмари Рэдли.

Господи ты боже мой! Не заметив, как выпрыгнул из постели, Фред стоит голышом в тусклом лунном свете и стучит кулаком в стену. Так бы и стучал, если бы не шаги наверху — должно быть, от шума проснулся кто-то из жильцов или, того хуже, хозяин квартиры.

Настоящая миссис Харрис, вероятно, когда-то и была, но уволилась, а Розмари никому не сказала и продолжала ее голосом отвечать на звонки. Или вовсе не было никакой миссис Харрис и Розмари с самого начала своими руками мыла полы.

Надо же быть таким тупым, слепым, глухим! Как тут было не догадаться?

А все потому, что Розмари ему внушила, что она прекрасна, изящна, воспитанна — словом, настоящая англичанка-аристократка, и тот, кто этими качествами не обладает, даже если живет в ее доме, спит на ее кровати, говорит ее голосом, — это не Розмари. И когда Розмари решила, что не хочет больше видеть Фреда и разговаривать с ним, ей оставалось всего лишь одеться и заговорить, как миссис Харрис. Так она и поступила сегодня. И насмехалась над Фредом, вставляя в речь их тайные словечки. Все, что между ними было, она разрушила.

Да она, наверное, издевалась надо мной все эти месяцы, думает Фред, стоя у открытого окна и глядя в неспокойную полутьму. Если бы Розмари любила его по-настоящему, то ни за что не сыграла бы с ним такую шутку. Все это время он любил не живую женщину, а театральную героиню, вроде леди Эммы Талли. Она постоянно дурачила его: когда Фред был ей нужен, притворялась леди Розмари, а чтобы оттолкнуть его от себя, надевала маску миссис Харрис. Кто же она на самом деле — одному Богу известно.

Что ж, по крайней мере, теперь все предельно ясно. Розмари больше его видеть не хочет. И он ее тоже. Даже если она раскроет ему объятия, вновь станет той самой Розмари, которую он любил, — Фред ей не поверит. Станет присматриваться, прислушиваться: а вдруг она всего лишь играет роль?

Фред бросается на постель и долго лежит, уставившись в потолок, глядя, как на викторианской лепнине, покрытой толстым слоем краски, мечутся беспокойные тени. Сон не идет к нему, и Фред снова встает. Кое-как одевшись, зажигает свет и принимается наводить порядок в холодильнике и шкафчиках на кухне — большую часть продуктов выбрасывает, а кое-что приберегает для Вогелеров, к которым вечером приглашен на прощальный ужин. Чтобы не тащить початую бутылку скотча в Хэмпстед, Фред наливает остатки в бокал, разбавляет тепловатой водой из-под крана и, пока работает, то и дело прикладывается.

Вычищая шкафчик под раковиной, Фред вдруг застывает на месте с пакетом сливочного печенья «Маквитиз» в руке. Точно такое же печенье, густо намазанное паштетом, ел Эдвин Фрэнсис на вечеринке у Розмари, стоя на лестнице и по-старушечьи жалуясь, что миссис Харрис дурно влияет на Розмари. В ушах у Фреда звучат слова Эдвина: «У нее случаются приступы ярости… С ней бывает очень трудно».

Что, если Розмари играла миссис Харрис не в шутку, не со зла на Фреда, когда тот ворвался к ней в кухню? Ведь она не ожидала, что он придет. Если бы Фред не пришел, она бы точно так же сидела на кухне в одежде миссис Харрис и пила.

Что, если она не просто играла? Вдруг у нее был очередной «приступ ярости», как за ней, оказывается, водится? Если Фред не знает настоящей Розмари, то, возможно, он не один такой? А знает ли сама Розмари, кто она на самом деле? Уж не сумасшедшая ли она?

Быть может, Розмари и раньше выпивала и у нее не раз случались эти «приступы ярости», что-то вроде нервного срыва? Не на это ли намекал Эдвин? Хотел предупредить Фреда?

Нет. Скорее всего, Эдвин просил о помощи, как и говорил. Успокоиться не мог, пока не взял с Фреда обещание «присматривать за нашей Розмари». А Фред не принял его слова всерьез и, разумеется, ни за кем не присматривал. Да и при всем желании не мог бы, потому что через каких-нибудь пару часов Розмари выставила его из дома. Так или иначе, Фред был уверен, что Розмари в присмотре не нуждается.

А не пришла ли пора о ней позаботиться? — гадает Фред, стоя на кухне с пакетом печенья в руках. Если она запила, или не в себе, или все сразу, за ней кто-то должен ухаживать. Только вот кто?

К трем часам ночи Фред уже выпил скотч, две бутылки пива и почти покончил с кислым белым вином. Он напился на Ноттинг-Хилл-Гейт, а Розмари напилась или сошла с ума в Челси. Нет уж, это слишком! Скорей бы домой, в Америку, скорей бы снова увидеть Ру. Но Ру теперь вряд ли захочет его видеть. Фред падает на кровать прямо в одежде и проваливается в сон.

Фред приходит в себя с хмельной головой, когда лучи полуденного солнца нагрели смятую постель. О еде даже думать противно. Фред долго стоит под душем, пытаясь унять боль в затылке, но толку мало. В голове лишь одна отчетливая мысль: до отъезда надо попросить кого-нибудь, чтобы присмотрели за Розмари. Фред берет в охапку грязную одежду, простыни, полотенца и тащит их в автоматическую прачечную. Пока белье плещется в стиральной машине, при одном взгляде на которую кружится голова, Фред звонит из автомата Эдвину Фрэнсису, но тот, наверное, еще не вернулся из Японии. Потом — Уильяму Просту на Би-би-си, чтобы узнать номер Пози или Нади. И наконец, Винни Майнер. Больше звонить некому. Не застав никого из них, Фред пробует дозвониться позже, но безуспешно — и так до самого вечера. Но он все звонит и звонит.

Жил на свете Наплевать.

И казнить его решили.

Сунули в большой котел

И к ужину сварили.

Из английской народной поэзии

На педагогическом факультете Лондонского университета Винни Майнер слушает доклады конференции «Ребенок и литература» и все сильнее скучает. Тема интересная, и сначала выступала подруга Винни, замечательный рассказчик, но двое других докладчиков навели на нее неодолимую тоску. Первый — тучный доктор О. К. Смизерс, специалист по психологии обучения; вторая — строгая, скованная молодая женщина по имени Мария Джонс, которая посвятила жизнь изучению старинных книг по этикету.

Винни давно заметила, что большинство английских лекторов считают своим долгом развлекать слушателей и избегать ученых словечек, поэтому можно смело идти на любую публичную лекцию, если тема кажется занимательной. Однако Мария Джонс так волнуется, что ее почти не слышно, и о публике вовсе не думает, а доктор Смизерс до крайности самодоволен. Он, по собственному выражению, «получил всестороннее образование в США» и излагает свои банальности по-американски вкрадчиво и в то же время напыщенно. Как некоторые американские педагоги-теоретики, он говорит о Ребенке словно о некоем отвлеченном образе — вроде статуи Добродетели. У абстрактного Ребенка Смизерса — множество Потребностей, которые могут остаться «неудовлетворенными», и огромный Творческий Потенциал, который необходимо «развить», чтобы Ребенок — «он или она» — стал «полноценной личностью».

Выражение «полноценная личность» Винни всегда терпеть не могла, сегодня же оно вообще звучит как насмешка. Похоже, подразумевается сам Смизерс, чересчур раскормленный для жителя Британских островов. На родине Винни по статистике (точнее, по ее собственным наблюдениям) каждый третий мужчина за тридцать страдает ожирением. А здесь, в Англии, большинство остаются стройными, подтянутыми, но те немногие, кто все-таки полнеет, как будто по закону больших чисел, расплываются до безобразия. Точно так же, если голова у британца набита профессиональным жаргоном, это тоже переходит все границы.

Рассуждая на любимую тему, превысив установленные двенадцать минут, Смизерс провозглашает, что «нравственность» Ребенка необходимо пробуждать «ответственной литературой». Сложности и противоречия Современного Мира сказываются на Ребенке; «он или она» (Смизерс, видя, что в зале почти одни женщины, с самого начала использует эту неуклюжую уловку) должны обращаться за помощью к литературе.

Рассерженная Винни зевает. «Нет никакого Ребенка! — хочется выкрикнуть ей. — Есть дети, и каждый не похож на других, неповторим, как и каждый из нас в этом зале, если не больше, — ведь все мы здесь коллеги, и всех нас успел причесать под одну гребенку ваш гадкий Современный Мир с его противоречиями».

Насколько было бы веселей и интересней, будь мы все детьми, думает Винни. И, как с ней частенько бывает на скучных собраниях, пытается разогнать тоску, представляя, что все в зале вдруг вернулись в детство. Старшим из слушателей, в том числе и самой Винни, теперь лет по десять-двенадцать, а студенты и вовсе младенцы. И у всех, как только они преобразились, появляется одна и та же мысль: с какой стати сидеть в этом зале и слушать эту чушь? Докладчики и председатель за столом изумленно глядят друг на друга. Смизерс — толстый, серьезный шестилетний мальчуган — роняет на пол свои заметки. Маргарет, подруга Винни, — не по годам развитая девятилетняя девочка, наблюдательная, отзывчивая — наклоняется к Марии Джонс, утешает; той всего три года, но она уже болезненно застенчива. Маргарет вытирает Марии слезы, помогает ей спуститься с трибуны. В глубине зала возятся малыши-студенты: устраивают домики под перевернутыми стульями, царапают на стенах карандашами и мелом, возводят башни из учебников и тут же с радостным визгом их ломают.

Если бы какой-нибудь маленький проказник-бог (может быть, Ребенок — «Он или Она») сотворил такое чудо, думает Винни, всем от этого стало бы только лучше. Сама мысль о том, чтобы превратить детскую литературу в научную дисциплину, чтобы все самое свободное и вдохновенное в «Нашем Культурном Наследии» (как выражается Смизерс) задушить мнимой ученостью, высокопарной пошлостью и сомнительным анализом — психологическим, социологическим, ценностным, языковым, структурным, — заслуживает кары небесной.

Хотя работа дала Винни и кусок хлеба, и уважение, не говоря уж о счастливых месяцах в Лондоне, совесть профессора Майнер не совсем спокойна. У успеха науки о детской литературе — а значит, и у ее собственного — есть и своя изнанка. Винни порой кажется, будто она огораживает землю, бывшую когда-то ничейной. Сначала помогала протягивать колючую проволоку, потом рвала полевые цветы, чтобы исследовать их по всем правилам науки. Обычно Винни утешает себя мыслью, что ее осторожные, бережные руки не причинят вреда, но, глядя, как Мария Джонс, доктор Смизерс и им подобные режут на части дикую морковь и рвут с корнями гвоздику, чувствует и себя причастной к этому грязному делу.

Смизерс раскладывает свой гербарий, не спеша поливает мертвые цветы банальностями, липкими, как патока, и наконец усаживается на место, крайне довольный собой. С началом обсуждения поднимаются серьезные слушатели и на разные голоса, под видом вопросов к участникам произносят глубокомысленные речи, чтобы показать, какие они умные. Винни зевает, прикрыв рот ладонью, украдкой достает свежий нью-йоркский обзор новых книг, который купила в магазине Диллона по пути на конференцию. Улыбается, взглянув на одну из карикатур, и вдруг… о ужас! На титульном листе красуется реклама сборника очерков «С точки зрения меньшинства», автор — Л. Д. Циммерн, о котором Винни не вспоминала вот уже несколько недель.

Увидев фотографию Циммерна, Винни глазам своим не верит: он совсем не похож на нарисованный ею образ, на жертву Великой чумы и белых медведей. Он старше, чем Винни его представляла, тощий, угловатый, а не толстый и вовсе не лысый — напротив, лохматый и с коротенькой острой темной бородкой. Губы его скривились в насмешливой, почти презрительной или обиженной полуулыбке.

Впрочем, так ли уж важна внешность Циммерна? Главное то, что у него скоро выйдет (или уже вышла) книга, в которой, скорее всего, будет и чудовищная статья из «Атлантик». Его мерзкие книжки, и в твердом переплете и в мягком, лежат в эту самую минуту в книжных магазинах по всей Америке и ждут покупателей. На эту книгу напишут (или уже написали) множество рецензий, ее купят (или уже купили) все крупные библиотеки страны, публичные и университетские. Ее занесут в каталоги, поставят на полки, станут выдавать читателям. Проползет она и в библиотеку Элледж в Коринфе. Чуть позже наверняка появится британское издание, а возможно (особенно если Циммерн — один из этих кошмарных постструктуралистов), и французское, и немецкое… Таких ужасов можно напридумывать сколько угодно.

Под сердцем у Винни жгучая боль, а кто постарался? Л. Д. Циммерн, кто же еще. Чтобы унять ее, Винни представляет маленького Циммерна среди других детей в этом зале: никто с ним не дружит, все его обижают. Но яркой картинки не получается. Силой воображения можно перенести Циммерна в Лондонский университет, но нельзя сделать его снова юным. Навсегда застывший в угрюмой зрелости, он стоит в одиночестве у пустого стола докладчиков и смотрит свысока на толпу расшалившихся детей, особенно на Винни.

Можно изобрести для Циммерна еще одну подходящую мучительную смерть, только зачем? Придумывать такие ужасы вредно для здоровья, да и ни к чему. Отомстить за себя все равно не получится; высказаться негде — разве что в журналах вроде «Детской литературы», которые Циммерн и его коллеги никогда не возьмут в руки. Даже друзьям теперь не пожаловаться — прошло столько времени с выхода статьи, что они сочтут Винни не в меру обидчивой.

Да и не любит Винни жаловаться, полагая, что о своих бедах рассказывать опасно. Жалобы создают вокруг нас некое силовое поле, которое отталкивает удачу и притягивает несчастья. Если продолжать сетовать на жестокую судьбу, то все ее удары, все камни, стрелы, гвозди, иглы, которые только и ждут своего часа, обрушатся на тебя. Друзья отвернутся, в страхе заразиться твоим несчастьем. Хотя Винни точно не останется одна. Как и у большинства людей, среди ее знакомых есть и такие, кого притягивают чужие беды. Они слетятся к несчастной Винни, будут липнуть к ней и пичкать ее высокомерной жалостью, как железными опилками.

Единственный, кому не страшно поплакаться в жилетку, — это Чак Мампсон. На него никакое силовое поле не действует, и ни одна книга не изменит его отношения к Винни — оно не зависит ни от ее профессиональных успехов, ни от чужого мнения. Для него Л. Д. Циммерн — всего лишь ничтожный придира, на которого ни один человек в здравом уме не станет обращать внимания. «Кому какое дело, что пишет в журнале какой-то зануда?» — сказал он однажды. Чак очень мало знает об ученом мире. С одной стороны, его наивность Винни умиляет и успокаивает, с другой — пугает, впрочем, как и многие другие его черты. Именно эта двойственность мешает ей назначить день отъезда в Уилтшир.

У Чака оказался необычайно гибкий ум, о чем раньше Винни не подозревала. Сейчас, к примеру, он не просто смирился с мыслью, что Отшельник из Саут-Ли был всего лишь неграмотным крестьянином, но и стал гордиться своим предком, будто ученым графом. Когда Винни указала ему на это, Чак великодушно приписал перемену ей. «С твоей любовью, — сказал он, — мне все по душе». Винни открыла рот, чтобы возразить, и тут же осеклась. «Не знаю, люблю ли я тебя», — хотела она ответить. Но промолчала — ведь под «любовью» Чак, возможно, подразумевал «заниматься любовью».

С этим еще можно согласиться. То блаженство, которое дарит ей Чак, и в самом деле преображает весь мир — кажется, что все образы и краски сливаются в единое, гармоничное целое. Когда Чака нет рядом, гармония распадается. Короткими теплыми июньскими ночами, когда тьма накрывает город лишь ненадолго и в половине четвертого утра уже полыхает заря, Винни, лежа в одинокой постели, под тонкой цветастой простыней, тоскует по Чаку, томится желанием. Но наступает утро, и очередной звонок телефона, чья радостная трель звучит выше, взволнованнее, чем в Америке, вновь отвлекает Винни от мыслей о Чаке. Июнь в Лондоне — время светской жизни, и в календаре у Винни — вечеринка за вечеринкой, одна другой интереснее. Некогда съездить в Уилтшир.

К тому же если поехать, то придется жить с Чаком, а Винни вот уже много лет не жила ни с кем под одной крышей, тем более с мужчиной. Отчасти потому, что не хотела. За долгие годы с тех пор, как Винни разошлась с мужем, она при желании нашла бы с кем поселиться — если не с любовником, то с хорошей подругой.

«И не страшно тебе жить одной? И не одиноко?» — спрашивают у Винни друзья, точнее, знакомые, потому что всякий друг, который осмелится задать такой вопрос, тут же переходит в разряд знакомых, хотя бы на время. «Нет, что вы», — неизменно отвечает Винни, скрывая досаду. Как можно спрашивать такие глупости? Конечно, страшно; разумеется, одиноко, но приходится мириться, потому что жить с кем-то еще хуже.

Порой, несмотря на уверения Винни, ее знакомые не унимаются. Опасно, мол, немолодой слабой женщине жить одной, надо бы завести большую злую собаку. Винни всегда отнекивается: она не любит собак и не хочет быть похожей на одинокую старую деву с моськой. Единственным ее спутником был и остается Фидо. Винни кажется иногда, что она обращается с Фидо точно так же, как обычная старая дева со своими домашними любимцами. В самом деле, если не считать последних двух месяцев, он всюду следовал за ней, а Винни его то баловала, то бранила.

Суть в том, что Винни по натуре одиночка. В прошлый раз, когда Чак приезжал в Лондон, им было замечательно вместе (вспоминается, как они лежали в обнимку на ковре в гостиной, поглядывая в окно, как колышутся листья), но даже тогда Винни порой казалось, что ей будто бы тесно, душно. Чак слишком большой и шумный, слишком много места он занимает у нее в квартире, в постели, в жизни.

Те же чувства Винни испытывает не только рядом с Чаком. В гостях у друзей, даже у самых любимых, ей всегда неуютно. Когда живешь с кем-то под одной крышей, приходится терпеть массу неудобств. Все эти приличия, церемонии, бесконечные «надо» и «нельзя». Вечные «спасибо», «пожалуйста», «извините», «вы не против?». Целый день не смеешь ни зевнуть, ни вздохнуть, ни почесать в голове, ни пукнуть, ни разуться. Постоянно кажется, что за тобой наблюдают, хоть и по-дружески, и только попробуй сделать что-нибудь необычное — скажем, выйти перед завтраком гулять под дождь или встать в два часа ночи, сварить себе чашку какао и забиться куда-нибудь в уголок с книжкой Троллопа, — тут же засуетятся: «Винни, что ты там делаешь? Что-нибудь случилось?»

И наконец, шум и беспорядок. Все время кто-то путается под ногами, ходит из комнаты в комнату, хлопает дверьми, включает радио, телевизор, проигрыватель, плиту, душ. Нужно договариваться о каждом пустяке: когда, где и что есть, во сколько ложиться спать, когда купаться, куда поехать в отпуск, кого пригласить на ужин. На все нужно спрашивать разрешения: можно ли сходить к друзьям, повесить картину, купить цветок. О каждой ерунде надо предупреждать.

Так было у Винни с мужем. И даже с Чаком, у которого удивительно легкий характер, жить в одной квартире — все равно что играть в бесконечную игру со множеством ходов. «Я, пожалуй, приму ванну и лягу спать». — «Давай, милая». — «Я пошла в магазин». — «Иди, ласточка». А стоит сделать что-нибудь без разрешения, — «Эй, ласточка, ты где была? Взяла и пропала куда-то! Я уж забеспокоился». (Ход назад: вы забыли спросить разрешения.) И ясное дело, с тобой обходятся точно так же. Если твой сосед по дому хочет пойти за покупками, принять ванну, переставить мебель или что-нибудь еще — приходится выслушивать его просьбы.

А когда наконец привыкаешь к такой жизни, даже начинаешь любить ее, потому что привязываешься к человеку… тебя бросают. Нет уж, спасибо.

Вся беда в том, что с этим своим «Нет уж, спасибо» Винни уже опоздала. Скоро она поедет в Уилтшир, потому что ей так хочется, и пути назад нет, потому что Чак Мампсон, безработный инженер-сантехник из Талсы, Оклахома, привязал ее к себе до такой степени, что даже стыдно признаться английским друзьям, а американским и подавно.

А ведь в Уилтшире станет еще хуже. Там можно окончательно попасть в сети, запутаться. Винни представляет английскую деревню в июне — это уже само по себе искушение. Представляет, как они с Чаком идут мимо пышных живых изгородей, как лежат рядом на лесной опушке, среди цветов… И забудутся осторожность и сомнения; и тогда все пропало. Она будет привязываться к Чаку сильнее и сильнее… а когда он наконец одумается, ей будет совсем худо.

За тридцать с лишним лет разочарований и потерь Винни усвоила, что ни один мужчина никогда не полюбит ее по-настоящему. Она твердо верит, что никогда не была любимой в полном смысле слова, и даже, как ни странно, гордится этим. Муж однажды сказал Винни, что любит ее, но на деле выяснилось, что это обман. Те немногие мужчины, которые признавались ей в любви, делали это лишь в порыве страсти, и всякий раз это оказывалось неправдой. Между тем Чак говорил ей о любви по самым разным поводам. (Из вежливости говорил, уверяла себя Винни, или, согласно древнему кодексу чести Дикого Запада, оправдывая любовью свою супружескую измену.) Он даже делал комплименты ее внешности («Ты вся такая маленькая, ладная, против тебя все наши женщины в Талсе — просто ломовые лошади»).

Может быть, сейчас ему и кажется, что он любит Винни. Почему бы и нет? Она была добра к нему в тяжелые минуты, взяла его под крыло, утешала, бранила, как много лет назад — бывшего мужа. Но как только к нему вернется былая уверенность в себе, он — как и муж Винни — взглянет на нее другими глазами и увидит щупленькую, некрасивую, недобрую пожилую женщину. Найдет себе кого-нибудь моложе, красивее, добрее, и ничего не останется от его любви к Винни, кроме благодарности, смешанной с чувством вины.

Винни все это понимает, но знает она и то, что не сможет удержаться, что все равно поедет в Уилтшир. Можно лишь отложить поездку, да и то ненадолго. Сколько еще получится ссылаться на лондонские вечеринки или оттягивать поездку, перебирая в уме недостатки Чака, убеждая себя, что даже внешне он не в ее вкусе: слишком крупный, упитанный, веснушчатый, и волосы у него редкие, и черты лица грубые. Так-то оно так, но что толку, если все равно хочется быть с ним рядом.

После конференции и банкета, на котором было вдоволь и вина, и разговоров о литературе, Винни возвращается домой чуть-чуть повеселев, но с тяжестью на сердце, по дороге думая о сборнике «С точки зрения меньшинства» и о том, что беззащитна перед Л. Д. Циммерном. Позвонить бы Чаку в Уилтшир… но уже почти одиннадцать, он наверняка лег спать, ведь археологи встают рано. Винни в нерешительности смотрит на телефон — и тут раздается звонок. Увы, это не Чак — в трубке слышен звонкий, дрожащий от волнения голос молодой американки:

— Это Рут Марч! (Словно Винни обязана догадаться, кто это; но имя ей незнакомо.) Я звоню из Нью-Йорка. Пытаюсь связаться с Фредом Тернером. Я звонила ему в Лондон, но телефон отключен. Простите, пожалуйста, что беспокою вас в такой поздний час, но я должна с ним связаться, дело очень важное.

— Очень важное? — повторяет Винни. Ей обидно, что звонит не Чак. — Вы его студентка?

— Н-нет, — запинается Рут Марч. — Я… его жена. Мы с вами встречались в Коринфе, на кафедре английского языка, на банкете.

— Ах да. — Винни смутно припоминает высокую смуглую молодую женщину в черном вязаном костюме — броскую, красивую. И уже не в первый раз думает, что оставлять в замужестве девичью фамилию, как поступают многие женщины-борцы за равноправие, — может быть, и достойно уважения, но не совсем удобно. — Я бы рада вам помочь, но, насколько я помню, он вот-вот уедет из Лондона. Завтра, если не ошибаюсь.

— Да-да, я знаю, что он должен завтра прилететь, но дело в том, что меня уже не будет в Коринфе, я лечу в Нью-Мексико. Мне там работу предложили. Я уезжала на съемки, не получила его телеграмму и потому не перезвонила. — Голос у далекой жены Фреда прерывается, дрожит. — Мне нужно с ним связаться побыстрее, чтобы мы встретились в Нью-Йорке. Я там буду завтра вечером.

— Понятно, — отзывается Винни ровным голосом.

— Я думала, может быть, вы знаете, где он.

Винни и в самом деле знает, где сейчас Фред. Позавчера, когда они встретились в Британском музее, он сказал, что на прощанье собирается поужинать с Вогелерами, а потом они все вместе пойдут на Парламентский холм, на праздник летнего солнцестояния.

— По-моему, он сейчас у друзей, их фамилия Вогелер.

— Отлично, я их знаю! А у вас есть их номер телефона?

— Где-то был. Минуточку, не вешайте трубку. — Винни бежит в гостиную, привычно возмущаясь про себя: додумался же хозяин квартиры поставить телефон в спальне! — Здесь, наверное… нет, простите. Минуточку. — Летят секунды, Винни роется среди бумажек и телефонов такси, а у Рут Марч растет счет за международные разговоры. — Я найду, найду… Послушайте, чтобы вам не ждать, давайте я сама им позвоню и все Фреду передам.

— Правда? Вот замечательно! — Благодарная Рут вздыхает с облегчением. — Передайте, пожалуйста, чтобы он позвонил в Нью-Йорк прямо из аэропорта Кеннеди.

— Хорошо.

— Я буду у отца. По-моему, у Фреда есть номер, но на всякий случай: Л. Д. Циммерн, Двенадцатая Восточная улица.

— Л. Д. Циммерн? — переспрашивает Винни.

— Да. Слышали? Профессор.

— Кажется, слышала, — отвечает Винни.