Цивилизационное место

Россия – безусловно – является отдельной цивилизацией – в нашем современном упорядоченном мире каждая из пяти стран является отдельным государством-цивилизацией. Но еще полвека назад, а уж тем более ранее это было совершенно не очевидно – споры о том, является ли Россия отдельной цивилизацией или частью цивилизации западной, велись и в России, и на Западе с конца XVII века до очень недавнего времени (с перерывом разве что на 73 года Второй Империи). Поэтому даже те мыслители, которые еще в эпоху разобщенности предвидели, что мир в будущем разобьется на небольшое количество государств-цивилизаций, как правило, не видели среди них Россию – ее видели либо частью Европы под эгидой Евросоюза, либо вообще в составе Китая или исламской сверхдержавы.

Тем не менее, поглядев на российскую жизнь, я не склонен смеяться над этими спорами – напротив, я хорошо их понимаю. Как же так, спросите вы, ведь ты столько объяснял нам про отличия русских от нас в самых базовых вопросах? Да, все так – но только различия эти все какие-то не слишком радикальные. Если считать нашу страну обществом модерна (точнее, постмодерна – классический модерн имеет место в Поднебесной), то его реальным антагонистом, полной противоположностью почти во всем является традиционное религиозное общество: в нашем мире это вовсе не Россия, а Халифат. Там отрицание западных ценностей и установление традиционных проведено абсолютно последовательно, и там действительно все устроено наоборот по сравнению с нами. Прелюбодеев там казнят, а «неверных собак» обращают в рабство. Если бы в России было так же, это не вызывало бы у нашей публики никакого интереса – во всяком случае, не несло бы в себе никакой загадки: когда все знаки плюс меняются на минус, это чуждо, но полностью понятно. А в Империи отрицание западных ценностей, как и вообще регрессное движение к традиционному обществу, весьма половинчато – это видно во всем. Русские формализовали особый статус православия, провозгласили Россию конституционно православной страной – но не объединили Церковь с государством, не объявили симфонию, как это было у них же с древности до 1917 года. Поэтому там нет обязательности вероисповедания и разрешены иные религии в отличие от Халифата. Русские закрепили особый статус и особую роль в Империи русского этноса, но не ввели никаких элементов нацизма, как и принудительной ассимиляции, – хотя в древних традиционных обществах это было в порядке вещей. Да и вообще Империя ныне не вполне русская, а скорее русско-немецкая. Далее, русские отменили демократию и ввели авторитарное правление императора, но сохранили его выборность. Ликвидировали представительскую и законодательную власть в лице парламента, но в значительной степени воссоздали ее в виде земской власти и Земской Думы. Ввели сословность, но не дали ей стать наследственной. Поразили в правах ряд меньшинств, таких как гомосексуалисты или некоторые сектанты, но ограничились запретом на профессии и мерами общественного воздействия вместо естественного для традиционных обществ насильственного наказания. Запретили публичные высказывания против страны и религии, но не распространили запрет на критику действий власти. Ограничили сверхкрупные состояния, но никак не посягали на средние и крупные, как и вообще на свободу предпринимательства. И так во всем – прочтя книгу, вы можете сами продолжить этот список.

Такая позиция появилась не вдруг – еще в середине 10-х годов нашего века, когда в России только начало выкристаллизовываться понимание необходимости возврата к ценностям традиционного российского общества, доминировали другие взгляды, о чем уже говорилось выше. Их носители, русские консерваторы, будучи продолжателями одного из основных российских философских течений XIX века (наиболее ярким представителем которого был К. Леонтьев), отрицали всякий социальный прогресс – и эволюционный, и революционный – и считали российскую самодержавную монархию Романовых почти идеалом общественного устройства. Как ни странно, им был весьма симпатичен Иосиф Великий; если бы он в свое время сделал самодержавие государственной религией СССР (что отнюдь не является невообразимым), то в их понимании это было бы довольно близко к идеалу – Леонтьеву такой вариант виделся как явление «социалистического Константина».

Легко понять, что если бы возобладала эта консервативная линия, то все состоящие из двух частей антиномии, перечисленные в предыдущем абзаце (что сделали – чего не сделали), были бы решены в духе вторых частей. Но тот путь, по которому пошло развитие России, иной – в нем, невзирая на известный фундаментализм, есть место общественному прогрессу со всеми вытекающими последствиями.

Однако путь этот нельзя назвать компромиссом между левым либерализмом и правым консерватизмом – между столь дальними крайностями компромиссов не бывает. Да и Гавриил Великий, как и вся созданная им государственная элита, совсем не был склонен к компромиссам. Скорее можно говорить о том, что сам консерватизм оказался как идейное течение не однозначен; и то, что составляет ныне философскую базу устройства Российской Империи, я бы назвал левым консерватизмом – как бы странно это ни звучало.

Что же тут плохого, спросите вы, разве золотая середина не предпочтительнее крайностей (во всяком случае, таких, как в Халифате)? Плохого ничего, но цивилизационные установки – вещь специфическая: в них устойчивыми являются только крайности, а промежуточные состояния имеют тенденцию соскальзывать к полюсам. Это хорошо видно на примере той же России периода Второй Империи: с 1917-го до второй половины 50-х годов ХХ века там имела место установка на полное отрицание личного материального благосостояния. Царила почти полная уравниловка, и если бы тогда сказать, что, дескать, в капиталистических странах люди живут материально лучше, то большинство искренне ответило бы: ну и что? Разве это важно? У нас зато – то-то и то-то хорошо, а у них – то-то и то-то плохо. И такой настрой делал систему очень стабильной, потому что самая прочная защита от критики – когда ее признают, но вовсе не считают критикой. А со второй половины 50-х годов Никита Чуднуй зачем-то провозгласил главной целью государственной политики всемерное улучшение материального благосостояния советских людей. Наверняка многие обрадовались, но весьма скоро стал смущать умы следующий вопрос: если главное – благосостояние, тогда зачем нам система, которая по этому параметру явно уступает западным странам? А до того, при Иосифе Великом, так вопрос стоять не мог, благосостояние не считалось приоритетом – а если что-то имеет сугубо третьестепенное значение, то какая разница, что где-то оно лучше. И именно названный стратегический поворот при Никите Чуднум, а не что-то иное предопределил начало заката Второй Империи и ее последующую трансформацию обратно в капиталистическую страну.

В этом смысле Третья Российская Империя как цивилизация явно недотягивает до Второй по своей дистинктивности, то есть по степени отличия в базовых представлениях от иных цивилизаций. Та была совсем иным миром по сравнению с Западом – а эта все-таки является его версией, хотя и достаточно радикальной (продвинутой или ухудшенной – зависит от точки зрения). Интересно, что большинство моих собеседников в России вынуждены были соглашаться с таким взглядом, хотя и не сразу, а согласятся ли наши соотечественники – покажет время.

Что в первую очередь я имею в виду? Мы являемся двумя хотя и разными, но христианскими цивилизациями – и потому наше отличие друг от друга не может быть таким радикальным, как отличие от исламского Халифата или языческой Красной Империи. Но если Империя является версией западной цивилизации, то это значит, исходя из изложенного выше, что одна из версий является первичной, а вторая – ее производной и неизбежно раньше или позже скатится к первичной, то есть вернется к своим истокам.

Все время, что я был в России и приглядывался к ней, меня не покидало чувство, что дело обстоит именно так. Но какая из наших двух цивилизаций первична, а какая является отходом от исходной идеи? Искать ответ в прошлом непродуктивно: он будет разным в зависимости от того, к насколько давнему прошлому мы обратимся, и не факт, что самое давнее прошлое важнее. Не слишком продуктивна и апелляция к исходной христианской идее: западная Церковь выводит из нее гуманизм, а восточная из нее же – его отрицание. Мне представляется, что более конструктивным, хотя тоже не очевидным подходом будет оценка, насколько эти две цивилизации будут устойчивы к возможным будущим угрозам и катаклизмам, которые может готовить нам день завтрашний. Даже не потому, что нечто исходное и первичное наверняка окажется устойчивее, чем его версии, а потому, что при серьезном кризисе менее устойчивый вариант неизбежно скатится к более устойчивому.

Не берусь делать однозначных предсказаний, тем более что никто не знает, о каких кризисах может идти речь, но российская цивилизация, особенно в ее нынешнем виде, произвела на меня впечатление обладающей большой жизнеспособностью и огромным запасом прочности. Я имею в виду не только ее способность к мобилизационным усилиям – это для России традиционно, – но и то, что их система в лихую годину испытаний явно обеспечит высокую государственную и социальную стабильность. То есть она не пойдет вразнос, добавляя к исходной угрозе самокатализирующийся распад, от которого империи обычно и рушатся: таких проявлений будет не много, в силу общего российского настроя на консенсус («соборность»), а те, что случатся, будут быстро и безжалостно раздавлены – потому что есть кому это сделать. В государственном организме Империи опричнина играет роль скелета – она не велика в сравнении с основной массой граждан, но сообщает государству жесткость. Наше же общество весьма однородно, несмотря на наличие различных групп, и это придает ему большую динамичность – но лишает его жесткости. И если критерий устойчивости в критической ситуации для решения нашего вопроса верен, то весьма вероятно, что первичной из наших двух цивилизаций, а значит, той, которая переживет вторую, является цивилизация русская.

Так что если вернуться к вопросу, с которого я начал это заключение – чего нам ждать от России, – то надо сказать следующее. Империя нам не друг и не враг, ей нет до нас особого дела, как и до остальных, так что в минуту серьезной опасности нам не надо ждать от нее ни ножа в спину, ни руки помощи. Но не исключено, что на самом деле нас ждет объединение, причем не завоевание или какое-либо иное подчинение, а истинное цивилизационное слияние как результат эволюции: в конце концов, мало кто усомнится в том, что мы происходим из одного истока. Впрочем, будущее не дано знать никому.

* * *

Перед тем как закончить свой труд, не могу не поделиться еще одним ощущением. Я читал немало разных фантастических романов, где речь шла о том, как в будущем всех людей при рождении станут подвергать определенному хирургическому или ментальному воздействию для устранения у них любых агрессивных проявлений, – это весьма распространенный сюжет. И во всех этих романах совершенно справедливо утверждается, что в этом случае становятся общественно запретными и даже внутренне невозможными для человека любые риск и опасность, во всяком случае без жизненной на то необходимости, – они действительно являются обратной стороной агрессивности. Так вот, побывав в Империи, я неожиданно почувствовал, что у нас в Федерации это будущее уже наступило.

Посмотрите на наших спортсменов: у нас почти во всех видах спорта обязательны всякого рода защитные приспособления для предотвращения травм, а в России даже в боксе нет перчаток – кулаки обматываются только эластичным ремнем, а голова не защищается вовсе. У нас в любом спортивном поединке-единоборстве судья мгновенно остановит бой, если один из участников «поплыл», а в Империи они будут биться до полной отключки одного из соперников. Конечно, при нынешнем состоянии регенеративной и вообще восстановительной медицины почти любая травма будет быстро вылечена – но ведь это же очень больно и выглядит крайне жестоко со стороны! Русских это, однако, совершенно не смущает. Еще бы, ведь там весьма популярны гладиаторские бои (у нас запрещенные под страхом тюрьмы), с настоящим холодным оружием, которое нередко наносит травмы, несовместимые с жизнью даже при нынешнем уровне медицины.

То же и в быту: например, у нас во всех автомобилях встроены ограничители скорости и резкости поворота и торможения, а также автоматическое принудительное переключение на компьютерное управление в опасных ситуациях. А у русских не только этого нет (не в смысле что не изобретено, а закон этого не требует), но и вообще скорость движения на трассах не ограничена. Поэтому, кстати, там даже езда в пьяном состоянии не запрещена – но наказание за ДТП в пьяном виде намного более жесткое (у нас обязательный индикатор алкоголя физически не даст вам завести машину). Считается, что угроза наказания за ДТП, не говоря уж о страхе своих и чужих травм, есть достаточный ограничитель для ответственных людей – а безответственных не удержишь и угрозой наказания за превышение скорости или пьяную езду. И носить огнестрельное оружие – и пускать его в ход при любом нападении – у них также разрешено – у нас это запрещено с 10-х годов, да и последние лет тридцать до этого было разрешено не везде и с большими оговорками.

То есть русские по сравнению с нами куда меньше боятся крови и смерти – и своей, и чужой: абстрактно вроде бы боятся (своей, во всяком случае), а вот судя по их поведению – нет. Также они не слишком боятся обидеть друг друга – в общении они гораздо прямолинейнее нас. Я думаю, что именно в этом причины отсутствия у них понятий политкорректности. И то, что у них в сущности разрешена месть (закон прямо этого не декларирует, но уголовной ответственности за адекватную месть нет – см. раздел «Преступления» главы «Правоохранительная система»), укладывается в ту же закономерность.

Все это, если посмотреть в корень, несомненно, является проявлениями большей агрессивности. Считается, что это признак более молодой и витальной цивилизации (потому что агрессивность – увы! – главный признак витальности), хотя они не моложе, а гораздо старше нас – им около одиннадцати веков, а нам только три. (Даже если считать нашу историю вместе с европейским Западом, то нам все равно те же одиннадцать-двенадцать веков, что и им.) Но большая витальность их цивилизации ощущается во всем – что весьма странно, потому что, по общепринятой ныне теории их же соотечественника Льва Гумилева, на двенадцатом веке своего существования этнос должен находиться в стадии упадка. Такое ощущение, что у них как у народа открылось второе дыхание (это на самом деле чувствовалось еще в 1917 году, хотя им уже и тогда было под тысячу лет) – но что такое второе дыхание в отношении цивилизации, никто не знает, потому что теория о таком не говорит. Хорошо это или плохо, сказать не просто: более старые цивилизации обеспечивают более спокойную, комфортную жизнь и более терпимые и мягкие отношения между людьми.

Но если называть вещи своими именами, то комфорт старой цивилизации – это спокойствие и мягкость кастрированного животного: вроде все в нем нормально, и оно куда приятнее в общении, но назвать его полноценным трудно. К сожалению, а может быть и к счастью, наше общество очень смахивает на кастрированное – я осознал это, только когда пожил в Российской Империи. Конечно, такое общество приобретает те же положительные характеристики, что и кастрированное животное, – агрессивность населения снижена, а значит, снижена вероятность войн и революций, как и индивидуальных антиобщественных проявлений. Но, как и в случае с животными, все имеет свою цену – вместе с агрессивностью уходит жизненная сила нации. В Российской же Империи агрессивность достаточно высока, что, естественно, снижает комфортность жизни и создает свои проблемы, но жизненная сила там велика. Поэтому Бог знает, больше у нее достоинств или недостатков и что ей суждено в будущем – но кастрированной ее не назовет никто.