Аристотель и амнезия

Нижеследующий раздел был подготовлен профессором Линн Э. Роузом по моей просьбе. Здесь Роуз суммировал некоторые главные темы своей будущей книги об Аристотеле.

очти на каждой странице сочинений Аристотеля поднимаются два навязчивых вопроса (1) «Почему кто-либо сказал это?» и (2) «Почему все в течение веков восхищались человеком, который говорил такие вещи?». На эти вопросы легче всего ответить, опираясь на сделанную Великовским реконструкцию межпланетарных столкновений и его концепцию коллективной культурной амнезии.

Основа и костяк системы Аристотеля – его космология, которая стала не_ только одной из самых влиятельных, но также и одной из самых последовательных в своем астрономическом единообразии космологических теорий. Его позиции в высшей степени отличны от позиций Великов-ского: в сущности вся система Аристотеля создана для того, чтобы исключить самую возможность столкновения миров. В этом также состояла причина ее долгой популярности и привлекательности.

Космологические и прочие идеи Аристотеля чрезвычайно редко основывались на данных непосредственного наблюдения и опыта. Создается впечатление, что эти идеи происходили главным образом из его собственного воображения и формировались в его собственной душе. С какой целью? Чтобы удовлетворить собственные потребности? Чтобы служить политическим целям его македонских хозяев – Филиппа и Александра? Чтобы исключить самую возможность межпланетных столкновений? Кажется весьма вероятным, что он часто преследует все эти цели одновременно. В любом случае факты и аргументы всего не объясняют, и нам необходимо обратиться к психологическим проблемам, если хотим понять способ мышления Аристотеля.

Случай Аристотеля – это блестящее воплощение и иллюстрация теории Великовского о подавленных коллективных воспоминаниях, связанных с глобальными катастрофами и межпланетными столкновениями, и о формах проявления этих воспоминаний. В этом смысле ситуация Аристотеля гораздо важнее любой другой. Можно доказать, что все главные и отличительные особенности системы Аристотеля имеют в той или иной мере целью смягчить его глубоко запрятанный страх перед планетарными катастрофами. Его неприятие того, что происходило в прошлом, доходило до таких крайностей, что он создал систему, в которой межпланетные сближения не только не происходят, но не могут произойти. Аристотель и его философия стали главным теоретическим препятствием для теории катастроф. Ни один мыслитель на всем протяжении развития памятников письменности не сделал больше Аристотеля в стремлении поставить вне закона теорию катастроф. Это видно не только из его работ, посвященных проблемам физики и космологии, но из всех его сочинений в целом.

Земля у Аристотеля находится в центре сферической вселенной и является неподвижной. В пределах земного, или подлунного, мира совершаются постоянные перемены (сюда входит движение от прошлого к будущему, а также изменения в качестве, количестве и пространственном расположении), но все эти процессы в конце концов оказываются просто циклическими. Не существует истинного движения, эволюции или обновления земного мира. В небесах вокруг Земли имеются пятьдесят пять однородных концентрических сфер. Эти невидимые и математически совершенные сферы неизменны и непроницаемы: единственная «активность», которая им позволена, – это вращение (никакие другие изменения не допускаются в небесном мире).

Аристотель наделяет каждую из пятидесяти пяти небесных сфер «разумом», или ангелом-хранителем, поддерживающим их движение в абсолютно неизменном ритме на всем протяжении вечности. Полюса каждой сферы прикреплены к наружной сфере и вращаются с ее помощью таким образом, что достаточно сложные схемы их движения могли быть сведены к комбинации единообразных круговых движений. Каждая из семи «планет» (Сатурн, Юпитер, Марс, Меркурий, Венера, Солнце и Луна) расположена, подобно ювелирному украшению, на экваторе одной из сфер. Каждая из этих сфер-носительниц планет замкнута слоями других, «непланетарных», сфер. Таким образом, планеты не могут близко подойти друг к другу, их несут сферы, а поскольку эти сферы не движутся по собственному произволу, а направляются «разумами», Аристотель не только отодвинул планеты на две ступени от какого-либо первоначального источника движения, но заявил, что сам этот источник движения скорее разумен, чем слепо иррационален.

«Поэтика» Аристотеля – это, ка первый взгляд, не совсем подходящее произведение для иллюстрации реакций Аристотеля на космические катастрофы. Но мы заметим, особенно в аристотелевской концепции идеальной трагедии, что «Поэтика» во многих отношениях даже более богатый кладезь информации, чем его строго космологические сочинения. Дело в том, что космология – это просто последовательное отрицание или подавление прошлых катастроф; с другой стороны, его философия трагедии предоставляет ему возможность заново пережить эти катастрофы, на этот раз без всякого риска и сохраняя полный контроль над ситуацией. (И отрицание, или подавление, и повторное переживание должны происходить на подсознательном уровне).

Аристотель подчеркивает, что трагедия представляет «события, возбуждающие жалость и страх, чтобы достичь катарсиса при переживании таких эмоций»1. Но замечания Аристотеля о катарсисе, или очищении, никогда не вносили уточнения, идет ли речь о самих эмоциях или от соответствующих эмоций очищается зритель. Скорее всего Аристотель подразумевал последнее, но можно также предполагать, что он говорил об «очищении» и в том и в другом смысле. Мы, зрители, очищаемся от эмоций жалости и страха, а эмоции жалости и страха, которые мы ощущаем, сами очищаются от того содержания, которое они имели бы, если мы были свидетелями реальных событий, а не искусственного сценического подражания этим событиям.

Аристотель определил различные компоненты трагедий, включая фабулу и характер. Но только фабула, или расположение событий, является решающей: «Но важнее всего структура событий…Характер определяет достоинства человека, но только благодаря своим поступкам люди бывают счастливы или, наоборот, несчастливы. Следовательно, драматическое действие не подразумевает изобра-жечйя характера; характер является дополнением поступков… И без действия не может быть трагедии, но она может существовать без характера» (1450а 15-25).

Аристотель уделяет особое внимание трем особенностям фабулы. Существуют перипетии, или повороты событий; узнавание; и пафоср или сцены страдания. Аристотель предпочитает, чтобы повороты событий и узнавание совпадали (как это происходит в «Царе Эдипе» Софокла). Часто повторялось, что «характер – это судьба». Но судьба трагической жертвы, как это видится Аристотелю, – это результат цепи событий, а вовсе не обязательно характера. Более поздние теории трагедии подчеркивают «трагическую вину» жертвы. Эта трагическая вина обычно является следствием характера и часто связана с аморальностью или пороком: трагическая развязка представляется следствием этой вины, или безумия, или других черт личности главного героя. Фабула, разумеется, сохраняет свое значение, но трудно заметить, чтобы сторонники интерпретаций, построенных на тезисах «характер -• это судьба» и «трагическая вина», когда-либо соглашались с Аристотелем в том, что только фабула -~ т. е. действие и последовательность событий – существенна для трагедии и что трагедия может существовать, даже вообще не обращаясь к характерам, Аристотель со всей определенностью говорит, что гибель «незаслуженна» (1453а 4-5) и что жертва, «подобно каждому из нас» (1453а 5-6), – это тот человек, который не является «безупречно добродетельным и справедливым, но несчастье которого вызвано не пороком или испорченностью, а какой-то ошибкой или моральной неустойчивостью» (1553а 8-10). Греческое слово, переведенное Батчером как «моральная неустойчивость», – это паттгИа. Аристотель пространно рассуждает о добродетелях и недостатках жертв трагедии, но следует подчеркнуть, что он не считает нравственные качества жертвы причиной ее гибелн: он лишь говорит, что если жертвы или слишком добродетельны или слишком порочны, мы не ощущаем трагического страха или жалости. Что мы, став публикой, почувствовали жалость и страх и должны воспринимать жертву как «подобную каждому из нас», т. е. не слишком добродетельную и не слишком порочную. Это единствен-"ные соображения, которые заставляют Аристотеля говорить о нравственном состоянии трагических жертв.

В «Поэтике» Аристотель бессознательно моделирует собственный идеал трагедии в соответствии с особенностями космических катастроф. Жертвы таких космических катастроф (подобно жертвам Ъ трагедии) избираются независимо от каких-либо их проступков. Их гибель «незаслуженна» и происходит «случайно». Рок настигает их извне, и их характеры не имеют к нему никакого отношения. Гибель происходит чаще всего «в момент одного обращения солнца или только слегка переходит за эту границу» (1449Ь 13) – такова, по словам Аристотеля, продолжительность драматического действия в трагедии. (Очень примечательно, что Аристотель связывает ее с Солнцем: он мог сказать просто «примерно в течение дня», вообще не упоминая о небесном теле). Аристотелевская концепция идеальной трагедии воплощает эти и – как мы далее увидим – другие черты космического катаклизма. Он выводит.за пределы трагедии такие понятия, как вина или наказание..«Таковы правила, которым должен следовать поэт» (1454Ь 15), – говорит Аристотель, Интересно знать, не подвергся ли сам Аристотель тем обвинениям, которые Глав-коя выдвинул против некоторых критиков и которые Аристотель решительно поддерживал: «Противоположно поступают люди, которые, по словам Главкона, заранее делают некоторые безосновательные распоряжения и, сами постановив приговор, выводят заключения, и если это противоречит их мнению, порицают поэта, как будто он сказал то, что им кажется» (1461Ь 1-3).

Аристотель сам указывает на то, как богата и разнообразна была греческая трагедия и как много несоответстч вий между тем, что он хотел, и тем, что в действительности происходило на театральной сцене. В большинстве своем трагедия просто не вмещалась в ту форму, которую он стремился ей навязать. «Поэтика» полна намеков на авторов,творивших за век или два до Аристотеля и не писавших так, как ему бы хотелось. Аристотель сам время от времени «ставит в вину, если это не совпадает с его собственными фантазиями». («Царь Эдип» Софокла был, кажется, любимой трагедией Аристотеля, одной из немногих, которую он не критиковал). Аристотель очень узок в своих правилах, и он исключает многое из того, что было сделано до его эпохи, а также и в последующее время. Например, Антигона была слишком добродетельна, чтобы получить одобрение Аристотеля. С другой стороны, Клитемнестра, которая была реальным «протагонистом» «Агамемнона» Эсхила и которая также появлялась и в других пьесах, была, вероятно, не слишком добродетельной для целей Аристотеля. И часто отмечалось, что критерии Аристотеля исключили бы такие более поздние трагедии, как «Ричард III» или «Макбет», в которых центральные герои являются злодеями. Возможно, существует значительное количество людей, которые в своих воззрениях на трагедию ближе к Аристотелю, чем это было бы, если бы он вообще не жил на свете. Но очень немногие в целом принимают его доводы, поскольку это означало бы, что многие великолепные трагедии следовало бы признать недостойными.

Все отличительные особенности аристотелевской теории трагедии были ему близки по причинам, которые он не сознавал, т. е. потому, что все они так или иначе имели отношение к межпланетным столкновениям. Жертвы планетарных катастроф обычны, «подобны каждому из нас», не являются воплощением добродетели или порока. И по этой причине они не могут быть все достойными или все недостойными такой участи, потому что в планетарных катастрофах гибнут и достойные и недостойные; все они равно беззащитны. Более того, судьба жертв никак не связана с какой-нибудь трагической виной, проистекающей из их характеров: их судьба «незаслуженна» и настигает их «внезапно». Для большинства людей весть о приближении планетарного божества и гибельное столкновение миров во времени совпадали, и их трагические судьбы завершались в период «одного оборота солнца». Весть и гибель приходили вместе в момент космического катаклизма: за исключением таких редких личностей, как Исайя (который, вероятно, только догадывался), люди узнавали о приближении другой планеты только тогда, когда она находилась у них над головой. И мы действительно можем испытывать «жалость» к жертвам катастроф и ощущать «страх» перед тем, что то же самое может постигнуть нас; их уязвимость и беззащитность подобны нашим.

Аристотель родился всего через три столетня после последнего межпланетного столкновения, и человеческие виды в целом еще не успели преодолеть воспоминания об этих катастрофах, таящиеся в глубинах коллективного бессознательного. Платон, в частности, представил и подтвердил сообщения о таких катастрофах, их Аристотель и его почитатели вскоре стали считать «мифическими», «ненаучными» и «неисторичными». Одной из функций мнфа у Платона была передача истины, которая не может быть передана другим путем: «миф» не был для Платона бранным словом. Еще одной функцией мифа было сохранение сведений о прошлых исторических событиях: такие сведения обычно подлинны, а не выдуманы. Но для Аристотеля миф становится просто частью литературы: это фантазия, а не факт, и он больше не является частью истории, Аристотель использует мифы как средство ослабить напряжение, возникающее из его неприятия исторической истины; возвышенные мифы становятся просто средством для достижения эмоционального катарсиса.