Катакомба

But I’m a creep,

I’m weirdo.

What the hell am I doing here?

I’dont belong here.

RADIOHEAD, Creep{Но я неудачник,

Я извращенец

Какого черта я здесь делаю?

Мне здесь не место…

Radiohead, “Неудачник” (англ.)}

Барон Пьер де Кубертен, родившийся в Париже в 1863 году, памятен тем, что пустил по свету навязшую в зубах фразу “Главное – не победа, главное – участие” (авторство которой к тому же принадлежит не ему, а некоему пенсильванскому епископу). Помимо того, де Кубертен известен тем, что реформировал французскую систему образования и вернул к жизни древнегреческие олимпийские игры. Горячий поборник спорта и физической культуры в деле воспитания юношества, барон получил от французского правительства задание сформировать международную спортивную федерацию. После консультаций с представителями четырнадцати стран он основал Международный олимпийский комитет, в 1896 году организовавший первые в истории современности Олимпийские игрыв Афинах. Они имели громадный успех, повторенный четыре года спустя в Париже. Третья Олимпиада состоялась в 1904 году в Сент-Луисе (США). Четвертые игры барон мечтал провести в Риме, желая воссоздать легендарное соперничество между Римом и Афинами, двумя великими столицами античного мира. Но Италия в тот период, вообразите, переживала экономические трудности и отклонила предложение.

16 июня 1955 года мечта барона де Кубертена наконец стала реальностью: Рим, после впечатляющего марафона ноздря в ноздрю, выиграл у Лозанны право принимать у себя игры XVII Олимпиады, намеченной на 1960 год.

Итальянское правительство вложило около ста миллиардов лир в то, чтобы показать всему миру, что Италия тоже является членом избранного Клуба богатых стран.

Готовясь к этому событию, Вечный город превратился в одну большую стройку. Были построены новые дороги, а между виллой Глори и Тибром выросла Олимпийская деревня, в которой должны были поселиться спортсмены со всего мира. Обширный комплекс современных многоэтажных корпусов, утонувших в зелени и всего в нескольких километрах от исторического центра города. Были возведены два дворца спорта. Олимпийский стадион после реконструкции стал способен вместить шестьдесят пять тысяч зрителей. И еще новые бассейны, велодромы, хоккейные поля. Наконец, впервые в истории Олимпийских игр, репортажи с состязаний транслировались на всю Европу телерадиокомпанией Rai.

Мир восхитился красотой площадок для состязаний: в термах Каракаллы выступали гимнасты, в базилике Максенция – борцы, марафон стартовал на Капитолии, шел по старой Аппиевой дороге и завершался под аркой Константина. Именно марафонский бег ознаменовался из ряда вон выходящим событием. Абебе Бикила, маленький спортсмен из эфиопской Императорской гвардии, выиграл состязание, пробежав дистанцию босиком. Он пересек финишную черту, установив новый мировой рекорд.

Заработав целых 36 медалей, Италия заняла третье место в общем зачете, после сборных СССР и США.

Все это известные факты. Но совсем мало кому известно, что случилось с небольшой группой советских спортсменов в ночь закрытия игр.

Советский Союз всего третий раз участвовал в Олимпийских играх. Советские спортсмены впервые появились на Олимпиаде в Хельсинки в 1952 году. До этого партийное руководствосчитало игры “инструментом отвлечения трудящихся от классовой борьбы и подготовки их к новым империалистическим войнам”. В действительности за подозрительным отношением Кремля скрывалось намерение выйти на олимпийскую арену лишь тогда, когда Советский Союз получит возможность показать триумфальные результаты. С 1952 года две супердержавы, находящиеся в состоянии холодной войны, превратили Олимпиаду в поле политических баталий. С одной стороны – Советский Союз, с железной полувоенной организацией, в которой на службу спорту была поставлена наука, что вызывало подозрения и инсинуации на счет использования медицинских препаратов для улучшения спортивных показателей. С другой – Соединенные Штаты, залогом неизменного успеха которых на всех Олимпиадах начиная с 1896 года была возможность выбирать лучших из тысяч спортсменов в сборных колледжей и университетов.

Уступившая на Олимпиаде в Хельсинки и с небольшим отрывом победившая в Мельбурне, советская команда прибыла в Рим с намерением продемонстрировать превосходство коммунистического режима.

Советская делегация была изолирована от остальных и жила в отдельных корпусах. Спортсмены не должны были никоим образом контактировать со спортсменами стран, являвшихся символом загнивающего капитализма. Их держали под неусыпным контролем партийные работники.

В число атлетов входили Аркадий и Людмила Брусиловы. Он – копьеметатель, она – художественная гимнастка. Они поженились в 1958 году в подмосковном городе Катуково. Оба лелеяли мечту – уехать из СССР и перебраться жить на Запад. Они ненавидели авторитарный советский режим и хотели, чтобы их дети появились на свет в свободном мире. Но это была лишь мечта, никто не мог просто так уехать из страны. Тем более спортсмены, считавшиеся официальными представителями победоносной советской идеологии во всем мире.

Во время соревнований пара начала разрабатывать план побега и получения убежища на Западе. На следующий день после завоевания серебряной медали Людмила поделилась планами побега с Ириной Калиной, прыгуньей с шестом, делившей с ней комнату. Ирина взмолилась взять ее с собой. Ей объяснили, что это опасно и что этот выбор определит все ее дальнейшее существование. КГБ не оставит их в покое. Им придется скрываться, полностью уйдя в подполье.

– Не важно… Я готова на все, – ответила Ирина, чей дедушка погиб в сибирских лагерях.

Секрет потихоньку начал распространяться среди спортсменов. В итоге к побегу стали готовиться двадцать два человека.

По тому, как проходили соревнования, было очевидно, что пальма первенства снова достанется советской сборной. И после закрытия игр, несомненно, будут подняты бокалы за то, что советские спортсмены уже второй раз подряд столь убедительно заткнули за пояс американских империалистов.

Так оно и произошло. Руководство организовало ужин для всей делегации с горами “русского салата”{Так в Европе называют салат оливье.}, отварным карпом, печеной картошкой и луком. Все это было обильно сдобрено водочными возлияними, и уже в девять вечера организаторы, тренеры, спортсмены и партийные работники были пьяны. Кто пел, кто читал старые стихи, кто играл романсы на фортепьяно. За внешне праздничной атмосферой скрывалась пронзительная ностальгия.

Двадцать два диссидента заменили в своих бутылках водку на воду. По условленному знаку Аркадия вся группа собралась в саду у корпуса. Охрана храпела на лавке. Под покровом римской ночи спортсмены без труда перемахнули через ограду и сбежали.

Они двинулись вдоль Тибра, добежали до спортивных площадок Аква-Ачетоза, оттуда не останавливаясь поднялись в сторону Париоли и оказались перед большим поросшим лесом холмом. Это был Форт Антенны, крайняя оконечность огромного парка виллы Ада.

Они взошли на холм, и больше их никто не видел.

Разумеется, советские власти отрицали случившееся. Они не могли публично признать, что самые блестящие из спортсменов бежали, отрекшись от коммунизма и от собственной родины. Они пустили по следу беглецов секретные службы, чтобы отыскать и покарать их. Долгие годы агенты искали их по всему свету. Ничего. Все впустую. Казалось, они растаяли, словно бы какое-то западное государство помогло им замести следы.

* * *

Как мы уже сказали, под виллой Ада находятся древние катакомбы Присциллы. Четырнадцать с лишком километров высеченных в туфе и уходящих под землю на три уровня ходов с нишами, до отказа набитыми костями ранних христиан. Название некрополя связано с именем римлянки Присциллы, родившейся во второй половине II века нашей эры. Считается, что эта женщина подарила участок христианам, которые устроили здесь свое кладбище.

Тут и укрылись Аркадий и его товарищи-диссиденты. Прочесав некрополь сверху вниз, они устроили жилища на самом нижнем уровне, на глубине более пятидесяти метров. Эта часть катакомб, прохладная летом и теплая зимой, в свое время была исследована, картографирована и, наконец, закрыта для посещения и забыта. Доступ туристам был открыт только на часть первого этажа, в зону перед женским бенедиктинским монастырем.

По ночам, когда парк был закрыт, русские вверх по коридорам выбирались наружу в поисках пропитания. Их еда состояла в основном из того, что римляне оставляли в парке в течение дня: недоеденные бутерброды, омлеты, остатки картофеля фри и чипсов, булочек, сухариков, недопитая кока-кола в жестяных банках. Их экономика главным образом основывалась на сборе мусора. В чем-то она походила на собирательскую цивилизацию времен палеолита. Одевались они в спортивные костюмы, которые посетители парка по рассеянности оставляли на лужайках или теряли во время тренировок. Этологи могли бы уподобить отношения, установившиеся между советскими спортсменами и римлянами, симбиозу гиппопотамов и цапель. Эти величественные птицы живут на спине у водных млекопитающих, питаясь их кожными паразитами. Таким же образом римляне получали чистый парк, а русские – пищу и еду.

В коридорах катакомб маленькая община начала естественное воспроизводство и постепенно умножилась. Естественно, при небольшой численности общины были неизбежны близкородственные браки, вызывавшие неконтролируемые и стремительные генетические мутации. Подземное существование в лишенном света пространстве и богатое углеводами и жирами питание тоже внесли свою лепту в морфологические изменения. Новые поколения имели бледную кожу, избыточный вес и серьезные проблемы с зубами. Зато их зрение было приспособлено к темноте и, будучи прямыми потомками лучших спортсменов советской страны, они были весьма ловкими и сильными.

Кажется невероятным, но за неполных пятьдесят лет никто не заметил их присутствия. Только среди уборщиков и работников технической службы парка ходила легенда о людях-кротах. Рассказывали, что они по ночам выбираются из вентиляционных люков катакомб и очищают парк от всего мусора, выполняя за них большую часть работы. Кто-то клялся, что видел, как они прыгают по деревьям, демонстрируя чудеса акробатики. Но казалось, что это лишь еще одна городская легенда.

С переходом виллы Ада в руки Кьятти хрупкое равновесие между парком и его жильцами нарушилось.

Русские вдруг перестали находить урны, обыкновенно доверху наполненные объедками. Сам же парк стал мало-помалу заселяться хищниками. Будучи собирателями, а не охотниками, в силу мутации обменных процессов постоянно испытывающими потребность в глюкозе и холестерине, обитатели катакомб начали слабеть и заболевать, вынужденные питаться мышами, насекомыми и другой мелкой живностью.

Нарушив старинный, строго соблюдавшийся закон, который установили беглецы, когда поселились в подземелье, – закон, запрещавший выходить наружу при свете дня, старый царь Аркадий направил наверх на разведку небольшой отряд во главе со своим сыном Костолаем. Разведчикам были выданы темные очки, и им предстояло выяснить – что за чертовщина творится на вилле.

Когда разведчики вернулись, они рассказали, что вход в парк перекрыт, а сам он превратился в подобие частного зоопарка какого-то очень могущественного человека, который готовит здесь грандиозный праздник.

Был немедленно созван совет атлетов-старейшин, на котором председательствовал старый царь, к этому времени совсем ослепший и обезображенный псориазом. Он знал, что происходит. То, чего он так боялся все эти пятьдесят лет подземной жизни. Советская империя в итоге одержала верх, ее войска захватили Италию, и теперь коммунизм безраздельно господствовал на всей планете.

Парк, вне всякого сомнения, стал резиденцией какого-нибудь номенклатурного работника, партийной шишки, и праздник был организован в ознаменование победы коммунизма.

– Что мы должны сделать, отец? – спросил Костолай.

Отец задумался на несколько минут:

– В ночь праздника мы выйдем наверх, нападем на советских захватчиков и заберем себе то, что нам нужно для жизни.

Концерт Лариты Live на вилле Ада

Саса Кьятти в атласном халате, полосатых трусах-боксерах и инфракрасных очках ночного видения стоял посреди террасы Королевской виллы. В правой руке он сжимал позолоченный автомат TAR-21 с усыпанным бриллиантами “Сваровски” прикладом, в левой – гранатомет М79 с алебастровым прикладом и посеребренным стволом. Между зубами торчала сигара Cohiba Behike, скрученная ловкими пальцами кубинской крутильщицы Нормы Фернандес.

Он подошел к широкой лестнице, спускавшейся в парк, и широко развел руки:

– Добро пожаловать на вечеринку.

Он и в страшном сне не мог представить, что они осмелятся появиться в день его триумфа. Как наивно было этого не предусмотреть! Ну разумеется. Они задумали раздавить его у всех на виду. Урок на будущее всем тем, кто хочет жить своей головой.

Он спустился на пару ступенек, пальнул по столику с крепкими напитками и разнес его.

– Я тут! Что, поджилки трясутся? – заорал он во тьму ночи, зеленеющую сквозь прибор ночного видения.

Ему хотелось смеяться. Они хотят расправиться с ним за то, что он осмелился возвыситься над массой, за то, что доказал всем: даже бедный парень, сын скромного кузовщика из Мондрагоне, благодаря своей предприимчивости может стать одним из богатейших людей Европы. За то, что он дал работу безработным и надежду всем сирым и убогим. За то, что он снова вдохнул жизнь в экономику этой чертовой страны.

Мама, святая женщина, никакого образования, но в жизни разбирается, что к чему, – она ведь его предупреждала. “Сальвато’, рано или поздно они найдут способ скрутить тебя. Обложат тебя со всех сторон и утопят в дерьме”.

Уже много лет как Саса Кьятти лишился сна, ожидая этого момента. Он содержал армию адвокатов, финансовых консультантов, экономистов. Окружил виллу стеной, вырыл себе подземный бункер, нанял израильских телохранителей и бронировал свои автомобили.

И это ни черта не помогло. Они все равно добрались до него. Вывели из строя его электростанцию, изгадили праздник и теперь хотят прикончить его самого.

В прибор ночного видения он увидел двоих из них, пару горилл, бегущих среди столов с остатками фуршета с полными еды пакетами.

– Нищеброды. Хотите, скажу вам одну вещь? Я даже рад, покончим с этой историей. – Он взвел гранатомет. – Хотите, скажу вам еще одну вещь? Праздник, гости, вип-персоны – всех в задницу, можете убить их всех. И на эту дерьмовую виллу мне тоже наплевать. Можете уничтожить ее. Хотите войны? Будет вам война. – Он взорвал большой фонтан. Осколки мрамора, вода и ошметки кувшинок разлетелись на десятки метров.

Он спустился еще на три ступеньки.

– Хотите понять, что я за хрен? Хотите знать, какого черта хмырь из Мондрагоне позволил себе виллу Ада? Сейчас я вам объясню. Я вам покажу, кто такой Саса Кьятти, когда его выводят из себя. – Он принялся решетить из автомата столы с закусками. Блюда тартин с трюфелем, подносы с куриными крокетами и графины с “Беллини” превращались в ничто под пулями. Изрешеченные столы падали на землю.

Приятное было ощущение. Автомат накалился и обжигал руку. Доставая из кармана халата новую обойму, он вспомнил прочитанную когда-то книгу о греческих героях.

Был один, которым он особенно восхищался, – Агамемнон. В фильме “Троя” его играл замечательный актер, имя которого сейчас не приходило в голову. Греческий герой победил троянцев и в качестве военного трофея взял себе красотку Хрисеиду. Один бог, из особо приближенных, помощник Зевса, предложил ему взамен девицы кучу денег, но Агамемнон отказался. Агамемнон богов не боялся. И боги отомстили и напустили на его лагерь ужасную чуму.

– Это ваша месть… – Он поднял глаза на зеленеющее небо. – Только греческие боги были великие и могущественные. А итальянские – жалкие и ничтожные. Вы послали за моей головой этих толстопузов. – Он взял на мушку типа, похожего на огромного молосса и тащившего набитую бутылками сумку, и выстрелом повалил его на землю.

Кьятти спустился до последней ступеньки лестницы.

– Разве не это цель демократии? Дать каждому шанс! – Кьятти одним движением руки взвел гранатомет. – Получайте ваш шанс отправиться ко всем чертям. – И он взорвал толстяка с жареным поросенком на плечах.

– Вшивые голодранцы… Да здравствует Италия. – Он выплюнул сигару и принялся бегать и очертя голову стрелять, сбивая с ног жирных головорезов. – “Братья Италии, Италия пробудилась… – пел он, сыпля во все стороны гильзами от TAR-21. – …Водрузила на голову шлем Сципиона{Начальные строки национального гимна Италии.}…” – Он попал в одного, разломив как спелый арбуз его черепную коробку.

– Дурачье, вы даже не вооружились! Кем, черт подери, вы себя возомнили, чтобы являться сюда с пустыми руками? Вы не бессмертные. Скажите тем, кто вас послал, что не так-то просто разделаться с Саса Кьятти. – Он остановился, тяжело дыша, затем расхохотался. – Боюсь, вы ничего не сможете им сказать, я вас прикончу всех до единого. – Он вставил еще одну гранату и выстрелил в трехколесный грузовичок с мороженым. Взрыв был такой силы, что на мгновение осветились как днем итальянский сад, самшитовый лабиринт, справочный киоск и охотничьи палатки. Переднее колесо выскочило из огненного шара, пролетело над столиками с аперитивами, над руинами фонтана, над клумбами с гортензиями и ударила короля недвижимости по лбу.

Саса Кьятти с его девяноста килограммами веса покачнулся и совсем было устоял, но потом, как небоскреб, у которого взорвали фундамент, рухнул наземь. Мир вокруг него стал заваливаться, но он успел указательным пальцем спустить крючок автомата, снеся начисто носок домашней туфли из синего бархата с вышитыми золотом его инициалами, а вместе с ним четыре пальца и порядочную часть ступни.

Падая, Кьятти ударился головой об угол стеклянного столика. Длинный треугольный осколок впился ему прямо над затылком, проник в черепную коробку, прорезал одну за другой твердую, паутинную, среднюю оболочки мозга и легко, как наточенный нож в ванильный пудинг, вошел в мягкое вещество мозга.

– Аааах… Аааах… Как больно… Вы убили меня, – сумел он промычать перед тем, как выплеснуть себе на грудь полупереваренные остатки ригатони по-аматричански и котлет с орешками пинии и изюмом.

В покореженный прибор ночного видения он оглядел то, что оставалось от его левой нижней конечности. Рваная культя с торчавшими наружу острыми осколками костей, из нее, как из свернутого крана, фонтаном била темно-зеленая жидкость. Он протянул руку к опрокинутому столику, стянул с него скатерть и кое-как обмотал рану. Потом схватил бутылку “Аверны”{Марка горького аперитива.} и осушил четвертую ее часть.

– Ублюдки. Думаете, мне больно? Ошибаетесь. Давайте же покажите, на что еще вы способны. Вот он я.

Он поманил пальцами воображаемых врагов, потом взял автомат и принялся строчить из него, пока вокруг все не превратилось в груду развалин. Он прекратил стрельбу и только тогда заметил, что шея и плечи все в крови. Пощупал затылок. Из волос торчал кусок стекла. Взявшись за него двумя пальцами, Саса попытался было вытащить его, но тот скользил меж пальцев. Тяжело дыша, он повторил попытку, и, как только шевельнул осколок, розовая вспышка ослепила его левый глаз.

Он решил оставить осколок как есть, бухнулся на землю рядом с полурастаявшим ледяным ангелом и из последних сил приложил к губам бутылку, чувствуя, как сладковато-горький вкус “Аверны” смешивается с солоноватым привкусом крови.

– Ни черта вы мне не сделали… Ни черта… Сраные заговорщики. – С головы и подтаявших крыльев ангела на него лился ледяной дождь, стекал струями по гладкому черепу, по очкам ночного видения, по толстым щекам, капал на круглый живот, на халат, разбавляя кровавую лужу, темным пятном растекавшуюся вокруг него.

Смерть была холодна. Ледяной спрут обвивал своими щупальцами позвоночник.

Саса подумал о матери. Он хотел бы сказать ей, что ее постреленок любит ее и что он был молодцом. Но в легких больше не было воздуха. Слава богу, он спрятал мать в надежном бункере.

– Черт побери… – сказал он, растянув губы в слабой улыбке. Он красиво умирает. Как герой. Как греческий герой на поле битвы. Как великий Агамемнон, царь греков.

Вдруг навалилась усталость и сон. Странно, нога больше не болела. И голова тоже стала вдруг легкой и перестала пульсировать. Ему показалось, он покинул тело и видит себя.

Лежащего там внизу рядом с тающим ангелом.

Голова упала на грудь. Бутылка выскользнула из рук. Он посмотрел на свои ладони. Разжал и вновь сжал пальцы.

“Мои руки. Это мои руки”.

Они все же победили.

“Но кто они?”

Сальваторе Кьятти уснул, унеся с собой на тот свет этот вопрос.

Фабрицио очнулся, словно вынырнув из бездонного колодца. Он лежал, свернувшись как младенец. Не открывая глаз, он широко раскрыл рот, губы стали жадно хватать воздух. Он вспомнил темноту и гроздья толстяков, свисающие с деревьев.

“Меня похитили”.

Он продолжал лежать в неподвижности, пока сердце не начало биться ровнее. Все тело, от пальцев на ногах до кончиков волос, жестоко ныло. Стоило ему шевельнуться, как снизу вверх по плечам его прорезала жгучая боль…

“Там, куда меня ударили. (Не думай об этом.)”.

…и, проникая через шейные мышцы, как электрический разряд растекалась за ушами до самых висков. Язык так распух, что с трудом помещался во рту.

“Они упали с деревьев. (Не думай об этом.)”

Точно, не надо об этом думать. Нужно просто лежать и не шевелиться, пока не пройдет боль.

“Я должен подумать о чем-нибудь приятном”.

Ага, вот он в Найроби, лежит в постели. Льняные занавески колышет жаркий ветер. Рядом с ним Ларита в чем мать родила, прививает кенийских малышей.

“Где Ларита? (Не думай об этом.)”

Скоро он встанет, выпьет таблетку аулина и приготовит себе стакан свежевыжатого грейпфрутового сока.

“Не действует”.

Пол под ним был слишком жесткий и холодный, чтобы предаваться фантазиям.

Он приложил ладонь к полу. Он был влажный и, похоже, глинобитный.

“Не открывай глаза”.

Все равно рано или поздно придется их открыть и увидеть, куда затащил его монстр. Пока что лучше было этого не делать, ему и так дерьмово, не хватало еще новых неприятных сюрпризов. Лучше он полежит и помечтает об Африке.

“Я под землей. Их на том дереве было не меньше пяти. Они меня похитили. Это был заговор с целью моего похищения”.

Группа разжиревших террористов устроила засаду на деревьях и похитила его.

Вначале медленно, затем все быстрее, его мозг принялся выхаживать эту несуразицу, она росла на глазах как шарик дрожжевого теста. И вот уже он готов был дать руку на отсечение, что похищение было подстроено этим сукиным сыном Кьятти, этим повязанным с властями мафиози. Праздник, сафари – лишь прикрытие для коварного плана избавиться от неудобного интеллектуала, обличающего моральную деградацию общества.

“Ну разумеется, они решили свести со мной счеты”.

Не раз на протяжении своей писательской карьеры Фабрицио, не думая о последствиях, выступал против теневых сил. Он считал это своим писательским долгом. Он написал возмущенную статью против лобби финских лесозаготовителей, вырубавших вековые леса. Похитившие его громилы запросто могут быть финской экстремистской группировкой.

В другой раз он открыто заявил в “Коррьере делла сера”, что китайская кухня – дерьмо. А ведь известно, что китайцы – это целая мафия и не оставляют безнаказанными тех, кто их публично задевает.

Правда, эти колоссы были слегка жирноваты для китайцев…

А может, они скооперировались с финскими лесозаготовителями?

Ему пришел на ум великий Салман Рушди и исламская фетва.

“Теперь они меня казнят”.

Что ж, если таков финал, по крайней мере он умрет, зная о том, что останется в памяти потомков как борец за правду.

“Как Джордано Бруно”.

Запутавшись в собственных размышлениях, Чиба заметил, что не один, лишь когда услышал голос:

– Чиба? Ты слышишь меня? Ты жив?

Голос был тихий, почти шепот. У него за спиной. Знакомый голос с неприятным картавым “р”. Голос, засевший в печенках.

Фабрицио открыл глаза и выругался.

На него глядел ненавистный Маттео Сапорелли.

В тот день, когда Кьятти пригласил к себе непредсказуемого болгарского шеф-повара Золтана Патровича, чтобы заказать ему ресторанное обслуживание праздника, тот положил глаз на написанную маслом картину Джорджо Моранди, изображающую стол с парой бутылок.

Это творение болонского художника добавило бы шика залу “Эмилия-Романья” в его ресторане “Регионы”.

Заведение, расположившееся на углу виа Казилина и виа Торре Гайя, уже много лет подряд не сходило с верхних позиций европейских гастрономических путеводителей. Задуманное как Италия в миниатюре, оно было спроектировано японским архитектором Хиро Итоки. Если смотреть на него сверху, длинное здание имело форму и пропорции италийского полуострова, включая основные острова. Ресторан был разделен на двадцать залов, соответствовавших по форме и меню итальянским регионам. Столики носили название столиц отдельных провинций.

Натюрморт Моранди будет идеально смотреться над винным шкафом с “Ламбруско”.

Болгарин решил, что после праздника он уговорит Сальваторе Кьятти подарить ему картину. А если – что не исключено – король недвижимости станет упрямиться, Золтан убедит его сделать подарок, слегка вмешавшись в его мысли.

Теперь, когда вечеринка пошла прахом, гости разбрелись по парку, а безжизненное тело короля недвижимости лежало в луже крови, он мог просто пойти и забрать в уплату за свой труд это произведение искусства.

В темноте, держа в руках свечу, он, как черный кот, стал бесшумно подниматься по парадной лестнице, ведущей на второй этаж виллы, покинутой официантами и обслугой.

Ступени были завалены обломками мебели, посуды, скульптур, клочьями одежды.

Толстяки предали резиденцию Кьятти огню и мечу. Шеф-повара не интересовало, кто они и чего хотят. Он испытывал к ним уважение. Они оценили его кухню. Он видел, как они набросились на угощения с какой-то первобытной жадностью. В их бесцветных глазах он прочел экстаз голодного дикаря.

С некоторых пор он возвращался домой из ресторана усталым и разочарованным. У него вызывала отвращение манера этих людей лениво ковырять вилкой в тарелке, перемежать еду болтовней, устраивать деловые обеды с легкомысленными закусками в меню. Чтобы восстановить душевное равновесие, он принужден был крутить документальные фильмы о голоде в странах третьего мира.

Да, непредсказуемый болгарский шеф-повар преклонялся перед голодом и ненавидел аппетит. Аппетит есть выражение сытого довольного мира, готового расстаться со свободой. Народ, который смакует, вместо того чтобы есть, и закусывает, вместо того чтобы утолять голод, уже мертв, только не знает об этом. Голод – синоним жизни. Без голода есть лишь видимость человека, и как следствие тот начинает скучать и философствовать. А Золтан Патрович философию ненавидел. Особенно когда начинают разводить философию вокруг еды. Войну бы им сейчас, или голод, или нищету. Он собирался бросить все и перебраться в Эфиопию.

Непредсказуемый болгарский шеф-повар поднялся на верхний этаж. В воздухе стоял густой дым, и, куда бы ни падал колеблющийся свет свечи, повсюду царил разгром. Из спальни слышался глухой говор и вспыхивали отблески пламени.

Его не касалось то, что происходило там внутри, он шел в кабинет, но любопытство взяло верх. Золтан Патрович притушил свечу и подошел к двери. Огромный гобелен и парчовые шторы горели в костре, освещая пламенем комнату. На кровати под балдахином лежала совершенно обнаженная Екатерина Даниэлльсон. Волосы рыжим облаком обрамляли скуластое лицо. Вокруг женщины склонилось на коленях с десяток толстяков, бормотавших странные молитвы и протягивавших к ней руки, чтобы коснуться ее маленьких белых грудей с сосками цвета спелой сливы, плоского живота с вогнутым пупком, лобка, покрытого полоской шерсти морковного цвета, и фантастически длинных ног.

Фотомодель, выгнув спину как кошка, лениво водила головой, в экстазе опустив ресницы и приоткрыв крупные влажные губы. Она прерывисто дышала, положив ладони на головы толстяков, простершихся вокруг кровати как рабы перед языческой богиней.

Золтан отошел, зажег свечу и по узкому коридору прошел в кабинет Кьятти. Посветил свечой над головой. Его картина была на месте. Никто ее не тронул.

Нечто напоминающее улыбку скользнуло по губам шеф-повара.

– Я не желаю ее, но она должна быть моей. – Он шагнул к натюрморту, но услышал звуки в темноте комнаты. Он отступил к книжному шкафу, вжавшись в него спиной.

Это были не столько звуки, сколько мерзкое нечленораздельное мычание.

Золтан посветил перед собой и увидел в углу, между двумя шкафами, человека на коленях. Худой, кожа да кости, он склонился над чем-то стоящим на полу, маленькую лысую голову заслоняли острые лопатки, и видны были лишь вздымавшиеся как горная гряда позвонки. Кожа, тонкая, как веленевая бумага, была покрыта сеткой морщин и складками свисала с худых как палки рук. Он что-то отрывал и, утробно чавкая, отправлял себе в рот.

Зрелище было любопытное, повар сделал шаг вперед. Паркет скрипнул у него под ногами.

Сидящий на земле человек резко обернулся и заскрежетал немногими оставшимися во рту зубами. Маленькие глазки блестели, как у лемура. Иссохшее лицо было перепачкано темной маслянистой жидкостью. Рыча, он попятился назад и уперся спиной в стену. У ног его стояла большая сковорода с остатками пармиджаны{Традиционное южноитальянское блюдо из баклажанов, запеченных с томатным соусом, моцареллой и пармезаном.}.

Шеф-повар улыбнулся:

– Вкусно, правда? Это я ее приготовил. Там внутри пюре из помидоров. А баклажаны я жарил на низкокалорийном масле. – Он подошел к картине.

Старик вытянул шею, не выпуская его из поля зрения.

– Кушай, кушай. Я возьму эту вещь и уйду, – сказал шеф-повар низким умиротворенным голосом, но тот, заорав как кот, схватил поднос и кинулся на него. Золтан вытянул правую руку и охватил пальцами черепную крышку незнакомца.

Алексей Юсупов, знаменитый атлет-марафонец, моментально застыл. Глаза его потухли, а руки упали вдоль тела. Со сковороды стекли на землю остатки пармиджаны.

* * *

Как странно, он вдруг перестал бояться этого черного человека, наоборот, почувствовал к нему симпатию. Он напоминал старого монаха из их деревни. От лежащей у него на лбу руки по всему старому, изуродованному артритом телу распространялось благодатное тепло. Ему казалось, что он чувствует, как целебная энергия окутывает кости и размягчает отвердевшие от времени и от жизни в сыром подземелье суставы. Он чувствовал себя сильным и здоровым, как в детстве.

Сколько лет уже он не вспоминал о тех далеких годах.

Не зная усталости, он бегал километры и километры вдоль ледяного берега озера Байкал. Отец, закутавшись в пальто, проверял время. Если Алексей улучшал свой результат, они отмечали это рыбалкой с длинного моста, откуда виднелись снежные отроги Баргузинского хребта. Зимой было еще веселее, они прорубали во льду прорубь и закидывали в воду крючки. И нередко вытаскивали из проруби крупных коричневых сазанов. Сильных, могучих рыб, гордо сражавшихся перед тем, как сдаться.

Как вкусна была эта жирная рыба, сваренная с картошкой, капустой и хреном. Что бы он отдал за то, чтобы снова ощутить эти тающие во рту кусочки и хрен, от которого свербило в носу.

Алексей увидел себя в рыбацком домике, освещаемом лишь светом керосиновой лампы и отсветами из-за заслонки дровяной печи. Папа давал ему выпить стакан водки со словами, что это бензин для тела бегуна, и они шли спать, зарывшись под пахнущие камфарой грубые одеяла. Бок о бок. И потом папа с силой привлекал его к себе и, дыша в ухо перегаром, шептал ему, что он молодец, бегает быстрее ветра и не должен бояться… Что это их секрет. В котором нет ничего плохого, наоборот…

“Нет. Не надо. Пожалуйста… Папа, не делай этого”.

* * *

Что-то оборвалось в памяти Алексея Юсупова.

Приятное тепло рассеялось, вместо него ужас окатил его ледяным душем. Он вытер с глаз слезы и увидел перед собой переодетого монахом отца.

– Пошел вон! Я тебя ненавижу! – крикнул Алексей и со всей силы огрел родителя стальной сковородой с двойным дном.

Непредсказуемый болгарский шеф-повар, не веря происходящему, рухнул на землю, и русский атлет добил его сковородой.

Пиротехническое шоу Си Дзяо Мина и Magic Flying Chinese Orchestra

Экс-предводитель Зверей Абаддона очнулся в кромешной тьме, болтаясь туда-сюда как мешок с картошкой.

Минута – и он сообразил, что лежит на плече у монстра, треснувшего его о дерево. Он попробовал брыкнуться, но рука только покрепче сдавила его, как бы давая понять, что лучше не рыпаться, если он не хочет умереть от удушья. Толстяк шагал бодрым шагом и, судя по всему, прекрасно видел в темноте, шустро поворачивая то направо, то налево, словно родился и вырос в этом лабиринте. Время от времени через отверстия над сводом просачивался слабый блик луны, и тогда из мрака выступали маленькие скелеты, лежащие в нишах вдоль длинного подземного туннеля.

“Я в катакомбах”.

Экс-предводитель Зверей знал катакомбы Присциллы. В средней школе они ходили сюда с классом на экскурсию. В ту пору он был влюблен в Раффаэллу Де Анджелис. Худенькую, как сардина, девушку с длинными темными волосами и серебряной коронкой на зубах. Она нравилась ему, потому что у ее отца была синяя “ланча дель та” с сиденьями из искусственной замши цвета небесной лазури.

Пока они шли по катакомбам, Саверио шутки ради тихонько подкрался к ней сзади и ущипнул за ногу, шепнув в ухо: “Этруски продолжают убивать”. Раффаэлла завизжала как резаная, принявшись в панике отмахиваться руками. Она заехала Саверио локтем по носу, и он потерял сознание.

Он помнил, словно это было вчера, свое пробуждение в кубикуле “Женщины под покрывалом”{Фамильный склеп в катакомбах Св. Присциллы с портретом женщины под покрывалом.}. Лица ск лонившихся над ним одноклассников, качавшая головой учительница, пожилая монашка, осенявшая себя крестом, и Раффаэлла, говорившая ему, что он кретин. Несмотря на саднящий нос, он тогда первый раз в жизни оказался в центре внимания. И понял: чтобы на тебя обратили внимание, надо сделать что-то необычное (не обязательно умное).

Отец Раффаэллы отвез его домой на своей “ланча дельта”, приятно пахнувшей новизной.

Интересно, что сталось с той славной девчонкой?

Если бы он не выкинул эти идиотскую шуточку, если бы был с ней приветлив, если бы был более уверенным в себе, если… возможно…

ЕСЛИ БЫ и МОЖЕТ БЫТЬ – вот какие слова следовало бы выбить на его надгробии.

Саверио Монета откинул голову на плечо похитителя и закрыл глаза.

Фабрицио Чиба рассматривал свод пещеры, освещаемой красноватыми всполохами огня. Потолок имел неровные геометрические очертания. Как высеченная в скале крипта. От прикрепленного к стене факела валил густой черный дым, уходивший наружу через служившие дымоходами отверстия. В стенах были высечены десятки небольших ниш, и в них кучками сложены кости.

Маттео Сапорелли продолжал доставать его:

– Ну… Как ты? Встать можешь?

Проигнорировав обращенные к нему слова, Фабрицио продолжил изучение обстановки.

По периметру вдоль стен рядами лежали люди. Вглядевшись в темные силуэты, Чиба увидел, что это гости, официанты и несколько человек из охраны. Он узнал лица нескольких актеров, комика Сарторетти, замминистра по культурному достоянию, телеведущую. Самое странное, царило гробовое молчание, словно им кто-то запретил говорить.

Маттео Сапорелли продолжал шепотом пытать его:

– Ну? Что скажешь?

Устав от бесконечных вопросов, Фабрицио обернулся и увидел молодого коллегу. Выглядел тот неважно. С распухшим глазом и раной на лбу он казался дурной копией Руперта Эверетта, которому заехал по физиономии какой-то мордоровот.

Фабрицио Чиба помял ноющую шею.

– Что с тобой случилось?

– Меня схватили брюханы.

– Тебя тоже?

Сапорелли пощупал подбитый глаз.

– Мне врезали, когда я попытался сбежать.

– Мне тоже. Все болит.

Сапорелли понурил голову, словно собираясь сознаться в ужасной вине:

– Послушай… Я не хотел… Мне очень жаль…

– Ты о чем?

– Об этом кошмаре. Это все из-за меня.

Фабрицио привстал, чтобы посмотреть ему в лицо.

– В каком смысле? Не понимаю.

– Ровно год назад я написал очерк о коррупции власти в Албании для небольшого издательства в Апулии. И теперь албанская мафия хочет со мной расквитаться. – Сапорелли коснулся раны кончиками пальцев. – Но я готов к смерти. Я буду умолять их сохранить вам жизнь, потому что нечестно отыгрываться на вас. Вы тут ни при чем.

– Извини, но должен сказать, что ты ошибаешься. – Фабрицио ударил себя в грудь. – Это все моя вина. Нас похитила экстремистская группировка финских лесозаготовителей. Я рассказал миру, как они уничтожают девственные леса Северной Европы.

Сапорелли расхохотался:

– Да брось… Я слышал их, они говорят по-албански.

Фабрицио с сомнением поглядел на него:

– Ты еще скажи, что знаешь албанский.

– Нет, не знаю. Но очень похоже именно на албанский. В их речи слышны согласные, типичные для балканских языков. – Он продолжал ощупывать фингал под глазом. – Скажи мне правду, как я выгляжу, а? У меня совсем безобразный вид?

Фабрицио окинул его взглядом. Все было не так уж страшно, но он с тяжелым вздохом кивнул головой.

– Но со временем-то пройдет?

Чиба скрепя сердце огорчил коллегу:

– Не думаю. Удар-то нешуточный… Надеюсь, хотя бы глаз не поврежден.

Сапорелли бессильно откинулся на землю.

– Голова раскалывается. У тебя нет, случайно, саридона? Или “момента”?

Чиба хотел ответить “нет”, но вспомнил о волшебной таблетке, которую ему дал Бокки.

– Тебе, как всегда, везет. Держи таблетку. Сразу полегчает.

Писатель здоровым глазом уставился на таблетку.

– Что это?

– Не думай. Глотай.

Лауреат премии “Стрега” после секундного колебания проглотил пилюлю.

В этот момент из темноты подземного коридора донеслись размеренные глухие звуки. Они походили на биение сердца.

– Боже мой, они идут. Мы все умрем! – заорал Алигьеро Поллини, замминистра по культурному достоянию, и кинулся в объятия к Магу Даниэлю, знаменитому фокуснику с 26-го канала. Телеведущая запричитала, но никто не стал ее утешать. Звуки становились все громче, отдаваясь эхом в крипте.

Фабрицио, у которого со страху помутнело в глазах и заныли даже пломбы в зубах, сказал:

– Сапорелли, я… я… Я ценю тебя.

– А я тебя считаю своим литературным отцом. Образцом для подражания, – ответил молодой писатель в порыве искренности.

Они обнялись и повернули головы к выходу из галереи. Тьма была такой густой, что казалось, ее можно пощупать. Словно миллионы литров чернил с минуты на минуту должны были хлынуть в крипту.

Доносившиеся из мрака звуки напоминали ритуальное шествие, словно неведомые первобытные охотники били в гонги и барабаны, отбивая ритм ладонями.

Медленно, словно вырываясь из державшей их в плену тьмы, стали появляться фигуры.

Тут же все прекратили ныть и стонать и в молчании стали наблюдать за процессией.

Эти люди были непомерных габаритов. Белые как мел, с маленькими, вросшими в покатые плечи головами. Талию скрывали складки жира, руки казались окороками. Некоторые из них держали под мышкой бонги, другие в такт били себя ладонями по груди. Были среди них и женщины, ниже ростом, с плоской грудью и широкими, как у груши, боками, и дети, тоже толстые, испуганно сжимавшие материнские руки.

Наконец, оробело и смущенно, вошла в крипту вся процессия. Одеты они были в рваные спортивные костюмы, растянутые кофты, старые комбинезоны уборщиков. На ногах у них были сношенные кроссовки, кое-как заштопанные грубой ниткой и проволокой. На жирные бицепсах – собачьи ошейники. У некоторых в ушах были сломанные наушники, к которым они подвесили медальоны с именами и номерами телефонов, бутылочные крышки и прочую дребедень. Другие опоясали грудь велосипедными покрышками.

Кожа их была лишена пигмента, и казалось, свет раздражает их выпученные красные глазки. В бесцветные волосы были вплетены обрывки красно-белой пластиковой ленты, которую используют при ведении строительных работ.

Внезапно музыка прекратилась, и пришедшие в молчании застыли перед пленниками. Потом они расступились в стороны, кого-то пропуская.

Вперед вышло несколько стариков столь рахитичного вида, что казалось, будто они вышли из концлагеря. Они были белые как снег, но не альбиносы. Волосы у некоторых были темные.

Толстяки опустились на колени. Затем в центр помещения на белых пластмассовых стульях вынесли мужчину и женщину.

Голову старика украшало затейливое сооружение, отдаленно напоминающее уборы из перьев у американских индейцев – только сделанное не из перьев, а из одноразовых шариковых ручек, бутылочек от “кампари сода” и цветных пластмассовых совочков. Солнечные очки Vogue с большими стеклами закрывали почти все лицо. Грудь защищали латы из разноцветных летающих тарелок.

Голову женщины венчало синее ведерко, из-под которого спускались седые косы с вплетенными в них полосками от автомобильных камер и голубиными перьями. Она была закутана в засаленный пуховик “North Face”, из-под которого торчали две сухонькие ножки, все в варикозных узлах.

“Король с королевой”, – сказал себе Фабрицио.

“Эти двое – король с королевой”, – сказал себе Саверио, находившийся на другом конце большой крипты.

Толстяк сбросил его здесь, рядом с другими приглашенными. По соседству сидели две женщины, одетые всадницами. Они молчали и синхронно, как китайские болванчики, качали головами. В углу он увидел Лариту, она лежала на земле и, кажется, чувствовала себя скверно. Она как одержимая терла себе лицо и шею, словно смахивая невидимых насекомых.

Странным образом Саверио был спокоен. На него накатила ужасная усталость. После того как он поднял с земли обугленные останки Зомби, его перестало что-либо трогать. Он, как Будда, сидел неподвижно, с умиротворенным лицом, рядом с искаженными страхом, мокрыми от слез лицами других пленников.

“Может, это и есть дух самурая, о котором говорит Мисима”.

Было одно существенное различие между ним и этими людьми. В отличие от них, он больше не цеплялся за жизнь. И в определенном смысле чувствовал себя ближе к этим монстрам, вылезшим как в страшном сне из чрева земли. С той разницей, что они сумели сделать то, что не удалось ему с его Зверями. Превратить праздник в кошмар.

Толстяк, державший велосипедное колесо как щит, ударил палкой о землю и сказал на незнакомом языке:

– Тише!

Старый царь со своего пластмассового трона оглядел пленников и затем слабым голосом спросил:

– Вы советские?

Саверио хотел быть одним из них, он вынес бы любое испытание, дал бы подвесить себя на крючьях, чтобы доказать им, что он стоящий человек, что он воин. Свой среди людей тьмы.

Пленники переглядывались в надежде, что кто-то знает этот чудной язык.

Чубастый тип с подбитым глазом и кровавым порезом на лбу поднялся и попросил тишины.

– Друзья, не бойтесь, это албанцы. У них на меня зуб. Я добьюсь, чтобы вас всех освободили. Есть ли среди вас кто-нибудь, знающий албанский, чтобы быть мне переводчиком?

Ему никто не ответил, потом Миша Серов, вратарь “Ромы”, сказал:

– Я русский.{Эти три реплики приведены в оригинальном тексте по-русски.}

Старик знаком велел ему подняться.

Футболист подчинился, и между ними при всеобщем изумлении началась беседа. Наконец, Серов обратился к пленникам:

– Они русские.

– Чего они от нас хотят?

– Что мы им сделали плохого?

– Почему они нас здесь держат?

– Ты сказал ему, кто мы? – наперебой посыпались на русского вратаря вопросы.

Серов, на своем хромающем итальянском, объяснил, что это русские спортсмены-диссиденты, сбежавшие во время Римской олимпиады и живущие в катакомбах из страха, чтобы их не уничтожили советские спецслужбы.

– А мы тут при чем?

Футболист хихикнул:

– Они думали… Эээ… Думали, что мы коммунисты.

Оглушительный хохот потряс залу.

– Ха-ха-ха. Кто, мы? Мы что, похожи на коммунистов? Мы их сами ненавидим, – воскликнул Риккардо Форте, новоявленный магнат алюминиевой промышленности. – Ты объяснил ему, что коммунизм давно в могиле? Что сейчас реже встретишь коммуниста, чем… – Он даже не знал, с чем можно сравнение.

– Металлиста, – подсказала Федерика Сантуччи, диджей “Радио-9”.

– Конечно, сказал и еще рассказал, что советского режима больше нет и русские теперь гораздо богаче итальянцев. Я сказал ему, что я тоже русский, что я футболист и живу, как мне нравится, потому что зарабатываю кучу денег.

Атмосфера разом стала легкой и оживленной. Довольные и радостные, все хлопали друг друга по плечу.

Старый царь снова обратился к футболисту, и тот перевел:

– Этот старик сказал, что отпустит нас, если пообещаем никому про них не рассказывать. Они не готовы покинуть катакомбы.

– Нам что, делать нечего? Да и кому рассказывать-то? – сказал один.

– В чем проблема? Я уже о них забыл, – подхватил второй.

Девушка с длинными рыжими волосами озиралась по сторонам.

– Вот чудеса! Я их уже и не вижу.

Поднялся на ноги Микеле Морин, режиссер телесериала “Доктор Кри”.

– Друзья. Прошу вас! Давайте серьезно! Минуту внимания. Дадим им честное слово? Пусть им будет спокойно. Они этого заслуживают.

– Пару фотографий, признаться, не помешало бы сделать. Они такие самобытные. Я работаю в Vanity Fair.

– Да, занимательная история. Не терпится рассказать обо всем Филиппо…

Гости повставали с пола и ходили по крипте, с любопытством разглядывая подземный народ. Наконец-то дело начало принимать забавный оборот. Не то что устроенная Кьятти охота. Вот где был настоящий сюрприз.

– Славные толстячки.

– Посмотрите на детей. Какие они сладкие.

В бытность виллы Ада в ведении городских властей старый затвор, контролировавший приток воды в главный парковый водоем, доставил немало головной боли ремонтным рабочим. За последние десять лет он ломался по меньшей мере шесть раз, и всякий раз его удавалось починить. Проходило время, и большой ржавый клапан снова начинал пропускать воду. Пруд высыхал, оставляя после себя темную тошнотворную жижу.

Когда виллу Ада приобрел Саса Кьятти, водные сооружения были заменены на более современные. Для разработки сложной системы водоснабжения, которая должна была обеспечивать водой ручьи и речки, два пруда, поилки для животных, фонтаны и ландшафтные бассейны, из Остина прилетел молодой гений гидроинженерии техасец Ник Роуч, прославившийся тем, что курировал строительство плотины Стенли в Альбукерке и аквапарка в Таосе.

Инженер напичкал водоемы виллы Ада сенсорными устройствами, которые должны были непрерывно передавать на компьютеры центра управления информацию об уровне, температуре, жесткости и кислотности воды. Разработанная Роучем совместно с софтверной компанией “Douphine Inc” программа через систему насосов контролировала все водотоки, воссоздавая природные условия озера Виктория, бассейна Ориноко и дельты Меконга.

Лично курировавший работы инженер в один прекрасный день наткнулся на старый затвор большого южного пруда. Это был огромный, поросший мхом клапан с чугунной задвижкой – находка для индустриальных археологов. С лицевой стороны была вытеснена фабричная марка: “Литейные заводы Треббьяни. Пескара. 1846”. Роуч не веря своим глазам несколько раз перечитал надпись, а потом упал на колени и разрыдался.

Его мать звали Дженнифер Треббьяни, и она была родом из Абруццо.

За несколько дней до смерти, когда рак уже практически уничтожил ее кишечник, женщина рассказала сыну, что его прадед уехал в Америку из Пескары, оставив брату семейное литейное предприятие.

Значит, по законам логики этот затвор вышел из литейного цеха его предков.

В приступе ностальгии Ник Роуч решил оставить старый затвор, где он стоял. Он знал, что как инженер поступает некорректно и что в случае аварии на затвор обрушится давление, с которым тот не в силах будет справиться, но все равно это сделал в память о матери и о пескарских предках.

Когда в ночь праздника внезапно произошло отключение электроэнергии, все компьютеры, контролировавшие систему поддержания постоянного уровня воды в водоеме, разом вырубились, и пруд начал наполняться, подвергая трубопроводы и затворы неимоверному давлению.

* * *

В четыре двадцать семь изо всех соединительных швов трубопровода, как из леек, брызгала вода, но старый клапан пока выдерживал нагрузку. Затем раздался зловещий звук, металлический скрежет, и чугунная задвижка взлетела в воздух как пробка от шампанского. Трубопровод разорвало, и два миллиона литров воды, которые вмещал водоем, устремились в сток по центру пруда, образовав за считаные минуты Мальстрем, затянувший в воронку крокодилов, водных черепах, осетров, кувшинки и лотосы.

Эта масса воды стала давить на земную толщу, пробила туфовый свод коридора катакомбы, проходившего как раз под дном водоема, и стала растекаться по нему его как по громадному трубопроводу. За каких-то три минуты вода за лила верхний уровень древнего христианского кладбища и, унося за собой все, что встречала на своем пути – кости и камни, пауков и мышей, пустилась с клекотом и плеском вниз по крутым лесенкам, высеченным в камне допотопными зубилами христиан. Узкий диаметр лестничных ходов, казалось, замедлил ток воды, но вскоре под напором волны рассыпался как замок из песка огромный выступ туфовой породы, открыв воде новый путь, и она с неудержимой яростью хлынула вниз, затопляя все кругом. Древнейшая фреска, изображавшая двух влюбленных голубков, уже две тысячи лет украшавшая стену гробницы богатого торговца тканями, исчезла в вихре воды.

Тогда-то грозный фронт волны, гудя как реактор, устремился во тьме к большой крипте, где находились участники праздника и обитатели подземелья.

Танцы new and revival с диджеем Сандро

Вип-гости болтали, обменивались мнениями, обсуждали собравшихся в крипте русских, словно на вернисаже. Федерико Джанни, управляющий директор издательства “Мартинелли”, в изодранной форме охотника на льва беседовал с Чибой.

– Послушай, это же невероятная история… советские спортсмены, пятьдесят лет прожившие в подземельях Рима. Из этого выйдет потрясающий роман. Масштаба “Имени розы”, не меньше.

Фабрицио отвечал со скепсисом. Не следовало забывать, что этот тип – бессовестный лицемер.

– Думаешь? А мне кажется, ничего особенного. Такие вещи случаются довольно часто.

– Смеешься? Из этого выйдет великая книга. Если все правильно обставить, эта история станет сенсацией.

Писатель погладил подбородок.

– Ну не знаю… Что-то мне так не думается.

– И написать ее должен ты. Вне всякого сомнения.

Фабрицио не удержался:

– Почему ты не поручишь ее Сапорелли?

– Сапорелли слишком молод. Здесь нужно перо зрелого мастера, твоего калибра.

Эти панегирики начинали пробивать брешь в броне автора “Львиного рва”.

Действительно, старый пройдоха прав, эта история во сто крат лучше большой сардинской саги, но не может же он так сразу сдаться.

– Надо будет подумать…

Зануда не унимался. У него горели глаза.

– Ты единственный способен на такое. Мы могли бы выпустить роман с приложением на дивиди.

Идея начинала звучать заманчиво.

– Дивиди? Думаешь, сработает?

– Еще бы. Разные дополнительные материалы. Ну не знаю, история катакомб… И куча всего другого. Сам решишь, что и как. Даю тебе карт-бланш. – Джанни положил ему руку на плечо. – Послушай, Фабрицио. В последнее время мы с тобой как-то мало видимся. За издательскими делами и поговорить с человеком некогда. Давай устроим на днях деловой ужин? Ты заслуживаешь большего. – Он выдержал паузу. – Во всех отношениях.

Ужасный груз спал с сердца, сжатая диафрагма разом расширилась, и Фабрицио заметил, что с самой презентации индийца он пребывал в какой-то горячке. Он улыбнулся:

– Идет, Федерико. Завтра созвонимся и договоримся.

– Отлично, Фабри.

Когда последний раз директор его называл “Фабри”? Это дружеское обращение пролилось бальзамом на сердце писателя.

– Слушай, я видел тебя с этой певичкой… Как ее звать?

“Черт, Ларита!” Он о ней совершенно забыл.

Глаза Джанни подобрели при мысли о девушке.

– Куколка. Ты ее трахнул?

Фабрицио обернулся в поисках Лариты, и в этот момент в стенах древнего некрополя раздался оглушительный грохот.

Вначале писатель решил, что наверху прогремел взрыв, но грохот не утихал, напротив, становился все громче, даже земля задрожала под ногами.

– Что еще теперь? Сколько можно… – с досадой вздохнул Маг Даниэль.

– Наверное, фейерверк… Побежали… И так уже пропустили полуночную пасту, но на завтрак с круассанами я непременно должен попасть… – в возбуждении ответил ему бойфренд, театральный актер Роберто Де Веридис.

“Нет. Это не фейерверк”, – сказал себе Фабрицио. Больше походило на землетрясение.

Безошибочный животный инстинкт, который обычно подсказывал ему, стоит или нет отправляться на вечеринку, брать или не брать интервью, указывал ему подходящий момент для появления и ухода со сцены, на этот раз сообщил ему, что необходимо как можно скорее покинуть это место.

– Извини, мне нужно отойти… – сказал он Джанни и принялся искать Лариту, но нигде ее не видел. Зато в углу крипты обнаружил Сапорелли: тот разделся донага и посыпал тело землей, напевая “Livin’ la vita loca”.

Фабрицио подошел к собрату по перу:

– Сапорелли. Пойдем. Быстро. Уходим отсюда. – И протянул ему руку.

Молодой писатель поглядел на него вытаращенными глазами с сузившимися до точек зрачками и принялся натирать себе землей под мышками.

– Нет, спасибо, дружище… Думаю, это волшебное место. И еще я думаю, что нам, наверное, следовало бы стараться больше любить друг друга. Вот в чем сегодняшняя беда. Мы забыли, что эта планета – наш дом и будет принимать наших потомков еще тысячи лет. Что мы хотим оставить им? Кукиш с маслом?

Чиба сокрушенно посмотрел на него. Таблетка подействовала. Слава богу, хоть на измену не сел.

– Ты прав. Давай-ка вылезем наружу, там ты мне все это наглядно объяснишь.

Сапорелли взволнованно обнял его.

– Ты лучше всех, Чиба. Я бы пошел с тобой, да не могу. На этом месте я воздвигну храм памяти для будущего, когда прилетят инопланетяне и увидят древние останки этой обреченной цивилизации. И помни, что Земля – ничья. Никто не имеет права говорить: это мое, а это твое… Земля принадлежит людям, и все.

– Как знаешь, Сапорелли. Удачи. – Чиба стал пробираться через толпу. Люди прекратили болтовню и в молчании вслушивались в шум, становившийся все более оглушительным.

“Куда запропастилась Ларита? Может, они не стали нести ее сюда”.

Порыв горячего влажного воздуха, как при приближении поезда метро, встрепал ему волосы. Фабрицио обернулся: дальний вход выплюнул черное летучее облако, рассеявшееся по пещере.

Не успел он сообразить, что это было, как огромная, размером с перчатку летучая мышь шлепнулась ему в лицо. Он почувствовал, как губ его коснулась грязная шкура животного. Завопив от отвращения, он смахнул мерзкое рукокрылое и пригнулся, закрыв руками голову.

Визжа, гости прыгали, как укушенные тарантулом, отшатываясь от шныряющих у них под ногами крыс, и размахивали руками, разгоняя летучих мышей.

“Почему бегут мыши? Потому что покидают тонущий корабль”.

Фабрицио заметил, что русские в спешке уходят по коридору, противоположному тому, откуда доносился рев. Мужчины взяли детей на руки, короля с королевой тоже подняли на плечи двое толстяков. Надо было следовать за ними.

Пробираясь через толпу, он увидел Лариту. Она лежала на земле, сотни грызунов семенили по ее телу. Пол содрогался все сильнее. Из ниш начали вываливаться берцовые кости, черепа, ребра.

Фабрицио остановился.

– Лар…

Старик-сенатор с криком: “Это конец!” – наскочил на него; женщина, сражавшаяся с летучими мышами берцовой костью, с размаху попала писателю по носовой перегородке. Чиба схватился за нос.

– Аааах… Мать твою! – Фабрицио обернулся к Ларите. Она все еще была там, на земле. Неподвижная. Словно без чувств.

Пещеру трясло не на шутку. Было трудно устоять на ногах.

“Сейчас здесь все рухнет”.

Он не мог умереть. Такая смерть не для него!

Он взглянул на Лариту. Потом на коридор.

И выбрал коридор.

Хотя сатанисты почитают летучих мышей как священный символ тьмы, у Саверио Монеты они вызывали отвращение. Слава богу, капюшон туники защищал голову. С потолка сыпались камни, земля дрожала. Гости праздника, казалось, обезумели, мечась между мышами земными и мышами летучими. Однако никто не решался сунуть нос в темные галереи. Они лишь визжали, как стая запертых в клетке обезьян.

Русские тем временем без лишних слов ретировались.

Он должен пойти за ними и найти выход. Но он застрял в этом содоме. Наконец ему удалось выбраться из самой гущи, и он стал двигаться вдоль каменной стены.

– Учитель! Какая радость! – Молодой парень, голый и измазанный землей, бросился к нему и схватил за край туники. – Учитель, ты пришел! Слава богу. Я строю храм памяти для будущего.

– Что? – Саверио не понимал. Парень опустился перед ним на колени. Крики людей, вибрации кладбища и дальний гул оглушали его. – Что ты сказал? – Он нагнулся к нему, чтобы лучше слышать.

– Вот оно. Кошмар наступил.

От потолка отделился громадный камень и упал в гущу толпы. Все заволокло облаком. Люди спотыкались друг на друга, как тени в пыли.

Экс-предводитель Зверей посмотрел парню в глаза и понял, что тот не в себе.

– Извини, мне надо идти.

– Парень повис на нем.

– Ужас! Ужас! Земля ничья.

Мантос попытался высвободиться.

– Оставь меня. Пусти, пожалуйста.

– Как же ты не понимаешь. Брат убивает брата. Таков наш мир.

Обвал засыпал женщину, из-под камней торчала ее нога. По худой голени вился длинный вытатуированный плющ и исчезал под обломками.

Саверио, отчаявшись избавиться от помешанного, потащил его за собой. Тот не унимался:

– Ты должен указать мне путь, а вместо этого хочешь бросить нас.

Мантос пнул его ногой и наконец стряхнул с себя.

– Чего тебе от меня надо?

Помешанный, стоя на коленях, посмотрел ему в глаза:

– Ты знаешь, что делать.

Мантос в ужасе отшатнулся. На мгновение ему показалось, что это Зомби.

– Что за черт? – пробормотал экс-предводитель Зверей и, пригнув шею, побежал к галерее.

Вдруг в углу он увидел Лариту.

Саверио застыл как вкопанный.

Девушка свернулась клубком на земле, люди топтали ее ногами.

“Ты должен выполнить миссию! Должен принести ее в жертву. Хотя бы моя смерть будет не напрасной”, – казалось, шептал ему Зомби.

Саверио взвыл и пустился против течения, руками и ногами расчищая себе дорогу.

Наконец он добрался до певицы. Щеки ее горели, она лихорадочно глотала воздух, словно в приступе астмы.

Саверио своим телом заслонил ее. Он вытащит Лариту из этого подземелья и отнесет ее к Форту Антенны. Там он принесет ее в жертву в память о Зомби.

Ларита рыдала.

– У меня был приступ паники. Я не могла дышать. А они все шли по мне.

– Я с тобой. – Мантос крепко прижал ее к себе.

Девушка постепенно успокоилась и задышала ровно. Вытерев слезы, она первый раз подняла на него глаза – и увидела черную тунику.

– Ты кто?

Саверио помедлил с ответом. Ему хотелось сказать ей правду. Прошептать в ухо: “Я тот, кто лишит тебя жизни”. Но он ответил:

– Мы не знакомы.

– Ты так добр.

– Послушай, здесь нельзя оставаться. Вставай. Идти сможешь?

– Думаю, да.

– Тогда давай, попробуем. – Он обхватил ее за талию и поставил на ноги.

Она взяла его за руку.

– Спасибо.

Он заглянул в ее глаза орехового цвета.

Кто знает, возможно, Саверио Монета по кличке Мантос сказал бы ей, что его не за что благодарить. Возможно, первый раз в жизни у него хватило бы духу сказать… Как там говорил тот голый тип?

Кошмар! Да, кошмар неправильно прожитой жизни.

Бог знает что еще он сказал бы ей, если бы волна вспененной темной воды не захлестнула их и не унесла с собой.

Фабрицио Чиба шел по галерее, освещая себе дорогу зажигалкой. Все равно ни черта не было видно, и каждые десять шагов он спотыкался о кочковатый пол.

Жаль, что пришлось оставить Лариту. С ней ему точно не выбраться отсюда.

Выживают сильнейшие. Если им не приходится тащить за собой балласт.

Шум у него за плечами стал оглушительным.

Фабрицио резко обернулся и в свете огонька увидел, что на него с бешеной скоростью надвигается черная стена воды.

– Что та… – успел он произнести перед тем, как вода перекувырнула его, как белье в барабане стиральной машины, и, как балласт, потянула за собой.

Семидесятидвухлетний Пьеро Ристори проживал на виа Ди-Тразоне в двух шагах от виллы Ада. Десять лет назад он вышел на пенсию. И с тех пор как перестал работать, начал страдать бессонницей. В два часа ночи он просыпался и лежал в постели, ожидая, когда взойдет солнце. Маясь в постели рядом со спокойно спящей женой, он предавался воспоминаниям. В тишине, нарушаемой лишь тиканьем будильника, всплывали, как клецки в кипящей воде, образы детства, проведенного в Тренто. Он вспоминал юность, колледж, каникулы в Лигурии. С ностальгией он снова видел свою жену – юную, головокружительно красивую в своем купальнике, качающуюся в катамаране на море в Чезенатико. Первый раз они занимались любовью, еще даже не поженившись. И потом Рим. Редакция. Тысячи статей, написанных в горячке и суматохе. Стрекот пишущих машинок. Набитая окурками пепельница. Обеды с коллегами в таверне “Ла Гадзелла”. И конечно же командировки. Олимпиада в Хельсинки. Чемпионаты по легкой атлетике в Осло. Чемпионат мира по плаванию в Соединенных Штатах. Португалка с челкой и веснушками, имени которой он уже не помнил.

В темноте спальни мучительная ностальгия охватывала Пьеро Ристори и сжимала сердце. От целой жизни ему остались лишь ненужные разрозненные воспоминания. Ощущения, запахи и желание вернуться назад.

Какая фантастическая была у него жизнь. По крайней мере, до ухода на пенсию.

С того момента все поменялось. Он стал стариком, и его уделом было чистилище на земле. Временами он сокрушался о том, что не выжил из ума (как большая часть его друзей), – тогда бы он не сознавал безнадежности ситуации. Увы, он с горечью отмечал, что и характер у него поменялся. Теперь он бесился от любой мелочи, не выносил молодых с их шумной суетой, тех, кто останется жить, когда он станет пищей для червей. В нем собрались все пороки старости – и ни одной добродетели.

Единственный момент в течение дня, который приносил ему радость, бывал ранним утром, когда сквозь ставни начинал просачиваться свет и принимались петь птицы. Тогда он с чувством облегчения вскакивал с постели и выходил из склепа, оставляя в одиночестве бесчувственное тело жены. Одевшись, он выводил на прогулку Макса, маленького джек-рассел-терьера. Город лежал в спокойном безмолвии. Пьеро Ристори покупал на рынке молоко и свежий хлеб, затем шел за газетами. Потом садился на ск