II мрачные столетия 3 страница

И в этот момент один из монахов расстелил на скамье свернутый в рулон чистый лист бумаги, а второй обмакнул перо в чернильницу. После этого Буа продолжил:

— Когда я прикажу вам говорить, каждый из вас назовет свое имя, место проживания и возраст. Это понятно?

Трое заключенных с готовностью закивали головами. А двое других — молодой мужчина и девушка — никак не отреагировали. Впрочем этого никто не заметил, за исключением Мишеля де Нотрдам. И с этой минуты он неотрывно следил за этими двумя.

— Ты, — сказал Буа, указывая на одного из узников.

— П-П-Пьер Бурго, — ответил тот. Это был могучий рослый здоровяк с простым крестьянским лицом, открытым, честным и внушающим доверие. — Пьер Бурго, — повторил он, стараясь не заикаться, — я живу в Полиньи, в этой самой деревне. Мне тридцать лет.

Буа посмотрел налево, проверяя, успевает ли секретарь записывать, затем кивнул второму заключенному:

— Ты.

— Я — Мишель Верду, меня еще называют Мишель Юдон, — ответил тот. — Родился в Страсбурге, а сейчас живу в этой деревне. Мне двадцать девять лет.

В отличие от Бурго Верду казался совершенно спокойным, хотя его толстые, заскорузлые от тяжелой работы пальцы подрагивали, а на усах блестели капельки пота.

— Ты.

С вашего разрешения, Филибер Менто из Полиньи, девятнадцать лет. — Глаза парнишки излучали наивную уверенность, что стоит лишь быть вежливым и проявить послушание, и весь этот ужас обойдет его стороной. Он с надеждой поглядывал на зрителей, многие из которых были его друзьями и родственниками. Однако никто не ответил на его просительную улыбку, никто в знак одобрения и поддержки не кивнул головой.

— Ты.

Ответа не последовало.

— Ты, — повторил Буа.

И вновь молчание.

Стражник тыльной стороной копья ткнул подсудимого в живот и крикнул:

— Отвечай Главному Инквизитору, когда он к тебе обращается!

Мишель де Нотрдам удивленно поднял брови, увидев, что на лице заключенного не отразилось ни малейших признаков боли, хотя удар был достаточно сильным. Его голос прозвучал мягко и меланхолично:

— Меня называют Янус Калдий. Я не француз. Своего возраста не знаю.

Буа кивнул, удостоверившись, что секретарь все записал. Не было ничего странного в том, что неграмотный крестьянин не знает своего возраста.

— На вид ему не больше двадцати пяти. Так и запишем, — сказал он секретарю. — А откуда ты родом?

Янус Калдий пожал плечами:

— Я не знаю своих родных.

Третий монах наклонился вперед и что-то прошептал Буа на ухо, после чего Главный Инквизитор произнес:

— Нам будет достаточно знать место твоего послед него обитания.

— Я скитался, — сказал Калдий.

— Да, да, это понятно, — раздраженно проговорил Буа. — Скажи, где ты жил последнее время, пусть даже и недолго.

— Пять лет назад я высадился на южном побережье Франции, куда добрался морем из Валлахии.

Глаза Буа расширились:

— Ты турок?

— Нет, — сказал Калдий, — не думаю.

— Христианин?

Вместо ответа Калдий пожал плечами.

— Ладно, скоро мы это узнаем.

Буа повернулся к женщине и сказал:

— Ты.

Меня зовут Клаудиа. — Ее огромные черные глаза и прекрасная белая кожа навсегда запали в память Мишеля де Нотрдам. — Сколько мне лет, не знаю. Все время, сколько себя помню, я была с Калдием.

— Ну, что ж, может быть, нам удастся пробудить в тебе и твоем приятеле воспоминания, — произнес Буа, не скрывая раздражения.

Он вновь откинулся на спинку кресла и сказал:

— Пьер Бурго. Выйди вперед.

Мишель де Нотрдам ничего не записывал. Монсиньору д'Твиньон нужен был не подробный отчет и не дословный пересказ, а общая оценка, касающаяся соблюдения законности судопроизводства. В первый же день у Мишеля сложилось определенное мнение, и ничто, случившееся в последующие дни, не смогло его изменить, ибо уже в первые минуты ему стало ясно, что рвение инквизиторов, тупость осужденных и суеверный ужас толпы объединились на этом судилище, чтобы породить чудовищную вакханалию абсурда.

Пьер Бурго подтвердил, что после случившейся в его хозяйстве пропажи овец, ему явилось привидение, пообещавшее, что овцы вернутся, как только он отвратится от Господа и станет дьяволопоклонником, что он охотно и выполнил. Вернул ли Бурго своих овец или нет, так и осталось невыясненным. Впрочем ввиду вновь обретенного им могущества это было уже несущественно. Согласно показаниям Бурго, его товарищ по несчастью Верду, который также является слугою дьявола, снабдил его колдовской мазью, обмазавшись которой с ног до головы, тот превратился в волка. На вопрос, каким образом он вновь обрел человеческое обличье, ответа не последовало, однако суд решил, что постольку поскольку он пребывает в человеческом обличье, то совершенно очевидно, что он каким-то образом в него вернулся. Несмотря на полную нелепость и отсутствие логики, это рассуждение вполне удовлетворило всех присутствующих.

Далее Бурго рассказал, что на шабаше ведьм, проводимом регулярно раз в месяц в дремучем лесу под руководством турок, евреев и англичан, они с Верду встретили молодого Менто. Подтвердив показания Бурго, Верду и Менто добавили к этому несколько красочных подробностей, касающихся того, сколько маленьких детей было ими съедено и с каким количеством диких волчиц они имели половые контакты. Зрители восприняли все это как добровольное признание. Практически никто не обратил внимания на раздробленные пальцы, вывихнутые суставы, шрамы и ожоги, на удивление похожие у всех троих заключенных. Однако Мишель де Нотрдам сразу узнал следы пыток.

Допрос Януса Калдия и его спутницы Клаудии несколько отличался от предыдущего, хотя вряд ли кто-нибудь, не считая Мишеля заметил эту разницу. Да, они оборотни; нет, они не поклоняются дьяволу; да, они убивали и пожирали людей, когда с ними случалось превращение; нет, они никогда не слышали про мазь, о которой рассказал Бурго; нет, они никогда не бывали на шабаше ведьм; нет, ранее они не встречали ни одного из присутствующих здесь подсудимых; нет, по их мнению, никто из этих подсудимых не был оборотнем.

Впрочем одно высказывание женщины по имени Клаудиа произвело на Мишеля де Нотрдам гораздо большее впечатление, чем весь судебный процесс в целом. С каждым новым вопросом росло ее беспокойство и раздражение, и, наконец, она буквально взорвалась:

— Вы, безмозглые идиоты! Мне надоели ваши дурацкие вопросы. Я хочу только одного — смерти, и если вы в состоянии убить меня, так сделайте это. Я по горло сыта вашими расспросами!

После этого она и ее компаньон были переданы в руки следователей и в течение двух дней подвергались разнообразным пыткам, после чего их, а также трех горемычных крестьян приговорили к смерти посредством предания огню. Благодаря золотым монсиньора д'Авиньон, перекочевавшим из кошелька Мишеля в руки стражников, ему удалось узнать поистине удивительные подробности. Мужчина и женщина по имени Янус и Клаудиа были подвергнуты самым изощренным пыткам, какие только известны опытным, видавшим виды следователям, — раскаленные щипцы, дыба, «испанский сапог», пальцедробилка — однако не пролилось ни капли крови и ни один волос не упал с их голов. Пересказывая все это Мишелю, стражники то и дело осеняли себя крестным знамением: не иначе как эти двое в сговоре с самим дьяволом, что и делает их неуязвимыми к пыткам и мучениям. Именно по этой причине Буа решил казнить их отдельно от остальных, тайно, глубокой ночью и подальше от города, так что, если дьявольские силы помешают экзекуции, то по крайней мере, это не станет достоянием публики и не сможет пошатнуть людскую веру в могучего и справедливого Господа.

Мишелю, вооруженному верительной грамотой монсиньора д'Авиньон, было разрешено присутствовать на секретном аутодафе, проводимом под председательством Буа холодным декабрьским днем 1521 года, сразу после наступления сумерек. Он так и не смог забыть ни одной подробности, связанной с жуткими событиями, развернувшимися на большой поляне в лесу, где Буа вознамерился привести в исполнение приговор суда. Видения этой ночи преследовали его до конца жизни, озаряя ночные кошмары до боли отчетливыми и такими страшными деталями. Януса Калдия и Клаудиу привязали к столбам, врытым в землю посреди поляны и обложили их сушняком. К этому времени солнце уже начало скатываться за горизонт. Буа, осунувшийся и напряженный, коротко кивнул, и солдаты разом бросили пылающие факелы на кучу хвороста. Сухие ветки занялись почти мгновенно, и вот уже языки пламени достают до груди и плеч обоих осужденных. Они извиваются и морщатся, окутанные огнем, но не кричат, не молят о пощаде, не рыдают. И не горят.

Заметив, что огонь не берет их, Буа воскликнул:

— Retro me, satanas! ^[12]

Солдаты лихорадочно крестились, а Мишель де Нотрдам подошел поближе, чтобы лучше видеть лица заключенных. Молодой студент удивленно покачал головой, когда Янус Калдий поднял голову к небу, где уже появилась полная луна, и закричал:

— Боже, если ты есть, дай нам сгореть, позволь умереть!

— Богохульник! — крикнул Буа. — И ты еще осмеливаешься усомниться в самом существовании Господа, когда смерть заглядывает тебе в глаза!

Калдий, казалось, не слышал его:

— Господи Боже, Исус Христос, Яхве, Аллах, как бы тебя не называли, молю тебя, если только ты существуешь, позволь нам умереть… умереть… умереть… пусть огонь поглотит нас!

— Янус! — выкрикнула женщина сквозь рев пламени. — Начинается… Начинается, Янус…

И вдруг она, а следом и ее друг начали кричать и корчиться от боли, и на мгновение у присутствующих мелькнула надежда, что пламя одержало все-таки верх над демоническими силами. Но эта надежда тут же умерла, как только Янус и Клаудиа начали менять свой облик.

Мишель Нотрдамский прищурил глаза, в полной уверенности, что это мерцающие блики костра в сочетании со странным лунным сиянием сыграли с его зрением злую шутку, потому что то, что происходило у него на глазах, не могло быть правдой. Но уже через несколько мгновений, когда крики пленников превратились в звериное рычание, толстые веревки затрещали под ударами когтистых лап, слюняво заблестели клыкастые челюсти, а голодное ворчание сменилось злобным рыком, юноша резко повернулся и со всех ног бросился в лес. Разорвав сдерживающие путы, гости из преисподней накинулись на своих мучителей, карая их смертью.

Тогда молодой Мишель Нотрдамский счел себя счастливчиком, благословенным и хранимым святым ангелом Господним, ведь ему удалось пережить эту ночь.

…И вот теперь, 45 лет спустя, весной 1566 года, Мишель Нотрдамский, давно уже старик, одетый в расшитую золотом шелковую мантию, стоял в своем кабинете в самом сердце Парижа, не в силах отвести взгляда от этих отмеченных печатью проклятых лиц.

Он многое успел за эти сорок пять лет: заслужил репутацию пророка и провидца, чье имя известно теперь любому мало-мальски образованному европейцу.

Однако ни его авторитет, ни слава, ни самообладание не избавили его от безотчетной дрожи в коленях, когда он лицом к лицу столкнулся с демонами.

— Вы пророк Нотрдам? — спросил Янус Калдий.

Старик медленно кивнул.

— Мы наслышаны о вашей мудрости и могуществе, — сказала Клаудиа. — Нам нужна помощь.

Нотрдам сглотнул.

— Я… Я знаю вас, — произнес он, его голос дрожал, — я был… я был в Полиньи в 1521 году. В ту ночь… когда Жан Буа собирался предать вас огню. Я вас помню… помню обоих.

Клаудиа и Калдий облегченно переглянулись, и последний сказал:

— Я очень рад, господин астролог, что не придется рассказывать мою историю или убеждать вас в ее правдивости.

— Что вам от меня нужно? — спросил старик.

— Мы хотим умереть, — коротко ответила женщина.

Нотрдам судорожно кивнул.

— Я попробую, — сказал он. — Не могу обещать, что получится, но попробую.

Но он не стал пробовать, ибо он знал, что убить их невозможно. Он провел их в свой кабинет и дал недавно появившуюся книгу Каспара Пейсера о ливонских оборотнях «Commentarius de Praecipibus Divinatinum Geribus», пояснив, что в ней в какой-то степени приоткрывается тайна случившегося с ними несчастья. Янус не знал латыни, однако к своему удивлению Клаудиа обнаружила, что понимает текст, поэтому она читала вслух и сразу переводила на французский, в то время как Нострадамус под предлогом безотлагательного дела, порученного ему самим королем, удалился, пообещав вернуться как можно скорее.

Он и впрямь вернулся быстро с целым взводом солдат из дворцовой стражи. Старый астролог знал, что с демонами можно совладать, покуда они пребывают в человеческом обличье, а до следующего полнолуния осталось три дня. У него было всего семьдесят два часа, чтобы приготовить для демонов надежную темницу, и он принялся за осуществление этой задачи со всем пылом и самоотверженностью старца, которому представилась возможность оказать Богу последнюю услугу, перед тем, как он навсегда покинет этот мир.

Нострадамуса хорошо знали, уважали и даже побаивались в сферах, приближенных к правительству, и ему без труда удалось узнать, что в подземных бастионах Бастилии, этой огромной тюрьмы в центре Парижа, существует секретный бункер, который пустует со времен Филиппа Августа. Он предназначался для хранения золота и серебра, а в случае необходимости должен был служить убежищем для самого короля, и представлял собой небольшую комнату с каменными стенами толщиной в четыре фута и единственным окном, если так можно назвать узкую щель в стене шириной не более десяти дюймов и четыре дюйма высотой, щель, которая и с внешним миром-то не сообщалась, а лишь соединяла бункер с другой камерой, затерянной в недрах огромной тюрьмы, и через которую внутрь никогда не проникал ни солнечный, ни — что еще более существенно — лунный свет.

Вот сюда и предстояло поместить демонов. Янус Калдий спокойно воспринял пленение, Клаудиа же кусалась и царапалась как разъяренная кошка, пока солдаты проталкивали ее сквозь дыру в потолке.

В страшном волнении седоволосый пророк ожидал первой ночи полнолуния, гадая, случится ли превращение ведь демоны надежно скрыты от лунного света; мучась вопросом, какую роль сыграла в этом луна — была ли она предвестником ужасного проклятия, а, может быть, первопричиной его, или всего лишь сопутствующим фактором; вновь и вновь спрашивая себя, суждено ли ему пережить эту ночь или его ждет та самая смерть, которой ему удалось избежать сорок пять лет назад. Он сидел в своем кабинете, читал и ждал. Опустилась мгла, однако демоны не переступили его порога. Настала полночь, а он был по-прежнему один. И наконец, когда часы пробили два, не в силах совладать с любопытством, он бросился в Бастилию.

В полном одиночестве он спускался по длинной темной лестнице, все ниже и ниже, в огромное чрево тюрьмы. Стражники, с белыми как снег лицами и трясущимися руками, наотрез отказались его сопровождать. И вот теперь, стоя прямо над бункером, он с удовлетворением отметил, что сквозь громадные каменные глыбы и железные плиты, которыми он приказал заложить узкое входное отверстие, снизу не проникало практически ни единого звука. Он убедился, что толстые стены и потолок создают как бы звуконепроницаемый барьер между внешним миром и демоническими силами, бушующими внутри бункера.

И тем не менее даже сквозь толщу стен и мощный слой железа, даже несмотря на тридцатифутовое пространство между полом и потолком камеры, он все же услышал — приглушенно, но довольно отчетливо — яростное рычание, вой и визг загнанных в ловушку оборотней, воистину адских созданий, обуреваемых демонами столь могучими, что даже отсутствие прямого лунного света не в состоянии обуздать их. Но вырваться на свободу они не могли, ибо даже им было не под силу сдвинуть многотонный груз.

На следующую ночь Нострадамус вновь пришел сюда, но все было по-прежнему. Ему удалось сделать то, чего не смог в свое время Буа: спасти мир от несущих смерть демонов.

Спустя несколько месяцев, в июне 1566 года, Мишель де Нотрдам, прозванный Нострадамусом, пророк и провидец, алхимик и астролог, почувствовал приближение смерти. За два дня до своей кончины Нострадамус сделал следующие три дела:

Во-первых он, как и положено, составил завещание.

Во-вторых, он отдал секретный приказ коменданту Бастилии, запрещающий когда-либо открывать бункер или под каким-либо предлогом выпускать содержащихся в нем заключенных. Причем этот приказ комендант должен был передать своему преемнику и преемнику его преемника и так далее, на протяжении веков.

И в-третьих, старик-астролог сел в кресло и, глядя на мерцающее пламя свечи, как это частенько бывало все последние тридцать лет, он предался еще одному, на сей раз последнему трансу, и его посетило еще одно, последнее видение будущего. И еще раз он узрел, как ничтожны все человеческие усилия перед неумолимым ходом времен. Он увидел 1789 год. Разъяренная парижская чернь, охваченная революционным порывом атакует Бастилию. Он увидел, как рушится этот ненавистный символ королевской власти. Он увидел Януса Калдия и Клаудиу, выходящих на белый свет, ошеломленных, оглушенных, ослепленных солнечным сиянием, после столетий, проведенных во тьме. И — далекое ночное небо, которое начиная с этого момента и на протяжение двух последующих веков, будет освещаться холодным светом полной луны.

* * *

Невилл вынул из кармана платок и вытер взмокший лоб. Луиза смотрела на Калди с нескрываемым изумлением, медленно качая головой.

— Двести лет? — прошептала она.

— Двести двадцать три года, если не ошибаюсь- ответил Калди. — Я знал, что это продолжалось долго.

— А что случилось после вашего освобождения? — спросил Невилл.

Калди пожал плечами.

— Что и всегда. Мы превращались, убивали, бродили по свету, не переставая удивляться. Сначала ненадолго отправились в Англию, потом в Индию, Россию, потом в Венгрию. Всегда одно и то же. — Он вздохнул. — Одно и то же.

— И все же — двести лет! — повторила Луиза. — Провести в заточении двести лет, двести лет кромешной тьмы!

Калди кивнул.

— Приятного мало. Когда нас с Клаудией освободили, мы довольно долго были словно безумные. А потом постепенно вернулись какие-то воспоминания. Мы не забыли, как нас зовут. Мы не забыли, кто мы… какие мы.

— Однако ваше имя, похоже, стало другим, — заметил Невилл, — а ее — нет. Чем ото объяснить?

— Кто знает? — ответил Калди, его ровный, спокойный голос прозвучал с оттенком раздражения. — Да и так ли уж это важно? Насколько мне известно, меня звать не Янус Калдий и не Янош Калди, и вполне возможно, что и ее на самом деле зовут не Клаудиа.

— Мистер Калди, ну а теперь вы помните то, что произошло до этого? — спросила Луиза. — Теперь, когда вам удалось воссоздать в памяти эпизод с вашим заточением…

— Нет, мадам, мне очень жаль. Ведь мою память притупило отнюдь не долгое заточение, а груз времен.

Калди сел на кушетку и потянулся, разминая затекшее тело.

— Нострадамус поступил, как считал правильным. Я не могу винить его за это. — Он помолчал. — И потом, не забывайте, что за эти двести двадцать три года ни Клаудиа, ни я никого не убили, так что, вполне возможно, старик оказал человечеству большую услугу.

— Вы великодушный человек, мистер Калди.

— Я убийца, мадам. Я — оборотень. И вправе ли я желать зла тому, кто пытается удержать меня от убийств? Обидно только, что Нострадамус даже не предпринял попытки нас уничтожить. — Калди закрыл глаза и устало потер их ладонями. — Впрочем ему это все равно бы не удалось.

— А до момента заточения, — спросил Невилл, — никаких воспоминаний? Абсолютно ничего, за исключением эпизода в Полиньи?

— Ничего.

— Ну что ж, тогда придется повторить сеансы. Мы должны выяснить, как и почему это с вами произошло.

Калди удивленно улыбнулся.

— А почему мы должны это выяснить? — спросил он. — Вы полагаете, это избавит меня от того ада, в котором я живу? Или вы хотите помочь вашему другу капитану Брачеру изыскать способ удовлетворения амбиции при помощи моего несчастья?

Невилл слегка покраснел.

— Пожалуйста, Калди, не надо. Я полагал, вы достаточно хорошо меня узнали, чтобы не думать так.

Калди снова лег на кушетку, отвернувшись от Невилла.

— Я знаю вас даже лучше, чем вы думаете, доктор. Я встречал людей вашего типа на протяжении многих столетий, и, поверьте, мне очень трудно восхищаться вашей всеподавляющей жаждой жизни, в то время, как я хочу лишь одного, — покончить счеты с моей собственной.

Невилл гневно блеснул глазами.

— Конечно, Калди, вам легко говорить. Вы ведь не можете умереть, но мы-то с Луизой очень даже можем. А, между тем, мы хотим жить, очень хотим. И у нас, знаете ли, практически нет выбора. В случае отказа выполнять приказы, Фредерик нас убьет, а нам этого вовсе не хочется.

— Я понимаю, доктор, хотя позвольте вам напомнить, что в отличие от меня вы в конце концов все равно умрете.

— Да, — сказал Невилл, — в этом-то вся и штука. За свою слишком долгую жизнь вы успели начисто позабыть, что все это значит для нас, остальных, которые знают, что каждая прожитая секунда неумолимо приближает нас к могиле. Я уверен, что бывали моменты, наверняка бывали, когда и вам жизнь представлялась желанной и восхитительной, и вы жаждали жить, а не умереть!

— Да, должно быть, такие моменты бывали, — засмеялся Калди. — Должно быть, бывали… — Внезапно смех его оборвался, брови напряженно изогнулись. — Должно быть… — Он погрузился в задумчивое молчание.

— Что с вами, мистер Калди? — спросила Луиза.

Он покачал головой.

— Ничего… что-то такое… я не знаю, не знаю. Вдруг что-то возникло, на одно мгновение… что-то такое… После того, как вы сказали… вы сказали… Что-то всплыло…

— Воспоминание? — спросил Невилл. — Вы чтото вспомнили, Калди?

— Воспоминание… — повторил он тихо. — Нет, не воспоминание, не эпизод, не событие… Ощущение… давно забытое ощущение…

— Что за ощущение? — спросил он, чувствуя, как внутри нарастает возбуждение. — Что за ощущение, Калди?

Глаза Калди словно затянулись поволокой.

— Ощущение обжигающего ветра и пота… чувство страха… желание… страха смерти… желание выжить… — Его губы мелко задрожали.

Когда он вновь заговорил, его голос зазвучал странным неестественным шепотом, при этом казалось, что каждое слово дается ему с большим трудом и болью.

— Haitaumash… kakoshenkar… — шептал он с искаженным лицом, дрожа всем телом, — mashkamash… kakosheshkar.

— Что, Калди? — спросил Невилл, хватая со стола карандаш и бумагу и лихорадочно записывая незнакомые слова. — Что вы сказали?

— Haitaumash… kakoshenkar… — повторил он, — mashkamash… kakosheshkar…

— Что это значит, Калди?

— Я… я не знаю. — Вдруг Калди заплакал. Обхватив голову руками, он раскачивался в разные стороны. — Не знаю, не знаю. Пожалуйста, оставьте меня в покое, хоть ненадолго, пожалуйста.

Невилл посмотрел на жену. Она не ответила на его взгляд. Тогда он вызвал охрану, чтобы Калди отвели в камеру.

Когда они остались одни, Луиза повернулась к мужу и спросила:

— Что такое он сказал, Джон?

— Не имею ни малейшего представления, — ответил он отрешенно, целиком сосредоточившись на только что записанных словах. — Я не понял языка. Мне незнакомо даже его звучание, хотя некоторые элементы напоминают классический греческий язык.

— Так это был греческий? — спросила она. — Но он не похож на греческий, по крайней мере, на тот греческий, который ты изучал в семинарии.

Он нахмурился и принялся бормотать себе под нос:

— Haitaumash… haitaumash… а, может быть, heitaumai? Mashkamash… maxei? Вполне вероятно вполне вероятно. По крайней мере, это индо-европейский язык. Готов поклясться всей моей жизнью, это индо-европейский.

— Джон, — нетерпеливо воскликнула она, — будь любезен, скажи же, наконец, что ты там бормочешь!

Он покачал головой.

— Ничего особенного, дорогая. Тут нужна консультация лингвиста. Я могу лишь сказать, что эти слова напоминают определенные греческие слова, но это может быть простым совпадением. А может, они вообще ничего не значат. Так, какая-нибудь тарабарщина.

И он вновь сосредоточился на четырех мистических словах. Теперь, когда Калди вернулся в свою камеру, у Луизы не было причин задерживаться здесь, а составлять компанию своему мужу ей совсем не хотелось. Какое бы чувство она к нему не питала, оно давно улетучилось. И теперь, глядя на него, она не испытывала ничего, кроме отвращения и омерзения, причем это касалось не только мужа, но и ее самой. Она вдруг обнаружила, что смотреть на него, это все равно, что смотреть в кривое зеркало: образ получался искаженным, зловещим, уродливым, но это было несомненно ее собственное отражение.

«Да, — мрачно подумала Петра Левенштейн, — денек у меня сегодня был не из приятных». Сначала стычка с капитаном Брачером, чтобы получить разрешение ночевать вне Центра, особенно во время полнолуний, затем неудача в эксперименте и, наконец, результаты вскрытия. Она кисло улыбнулась. Однако доктору Невиллу сегодня пришлось изрядно потрудиться — и на вскрытии и потом, проводя очередной сеанс гипноза с Калди. Интересно, удалось ли ему узнать что-нибудь полезное? И как далеко они углубились, разгребая давно захороненные воспоминания?

«Впрочем, что бы он там не узнал, — вздохнула она, — для меня это представляет гораздо меньшую ценность, чем результаты вскрытия. Подопытный субъект — как бишь его зовут? Томас? Томпсон? что-то в этом роде, — скончался от отравления. Однозначно и просто. Не исключено присутствие других факторов, которые, вероятно, также внесли свою лепту, например, недостаточное питание, но основной причиной смерти явилось внедрение в организм токсина».

Ларри Беллами, один из «кнутов»-охранников, приставленный на сегодня сторожить Луизу Невилл, еще час назад принес ей кофе. Стараясь не плеснуть из чашки на бумаги, Петра отставила так и нетронутый кофе в сторону. «А может, у Невилла просто нет опыта в таких делах, — подумала она. — Он, конечно, имеет медицинскую степень, но ведь это вовсе необязательно означает, что он в состоянии точно определить причину смерти». Поразмыслив еще немногу она отвергла эту возможность. Ведь подопытный субъект скончался не от редкой тропической болезни. Да и о тайном сговоре врачей с целью завести эксперта в тупик речи быть не может. «Мы просто ввели в костный мозг испытуемого неизвестный и недостаточно исследованный химический фермент, что его и убило. Любой выпускник медицинского колледжа смог бы установить причину смерти».

— Но как же тогда раскрыть механизм этого процесса? — вслух произнесла она.

Кожу невозможно проткнуть, нельзя взять на анализ кровь или ткани… как же определить причину превращения? И как управлять этим процессом?

Каким образом можно умертвить подобное существо?

Поток ее размышлений был прерван осторожным стуком в дверь. Повернувшись, она увидела Пратта, с бодрым видом направляющегося к ней. На его лице играла самоуверенная и какая-то даже злорадная улыбочка, что ей весьма не понравилось. Она сухо спросила:

— Да, профессор? Что вам угодно?

— О, я просто подумал, а не урвать ли нам немного времени, чтобы сойтись поближе, — ответил он, похотливо ухмыляясь. — Мы отлично ладим при встречах, но со всей этой работой ни вы, ни я практически не имеем возможности побыть наедине.

— Не сочтите это за проявление неуважения, профессор, — медленно произнесла она, стараясь вложить в каждое слово как можно больше неуважения, — но что касается меня, то я провожу наедине с вами ровно столько времени, сколько в состоянии вынести.

Его улыбка сменилась злобной гримасой, лицо покраснело.

— Но мне помнится, мы достигли своего рода взаимопонимания, Петра, — сказал он, приближаясь к ней. — Доктор Реймор ведь мог перевести на этот проект любого из своих химиков. И только благодаря моей поддержке ваша просьба была…

— Мой перевод был осуществлен доктором Реймором, а не вами.

— Но мне ничего не стоило отменить это распоряжение. — Теперь, когда он был совсем близко, она почувствовала запах давно немытого тела и грязного белья. — И потом, я полагал, вам нужен будет здесь надежный друг.

Она надменно вскинула голову.

— Очень сильно сомневаюсь, что мне когда-нибудь будет что-нибудь нужно от вас. Если б я была каннибалом, то, может, и позарилась бы на ваш жир, но…

Он быстро схватил ее за плечи и, сильно сжимая, закричал:

— Я не люблю, когда меня оскорбляют, и мне очень не нравится, когда мною пользуются!

Он сильно прижал ее спиной к лабораторному столу. Пошарив руками за собой, она схватила скальпель, поднесла его к лицу Пратта и процедила сквозь зубы:

— А ну, убери свои липкие руки, ты, жирная вонючая свинья! И проваливай отсюда, пока я не разрезала тебя на куски и не скормила Калди.

Он отпустил ее и отступил назад. Некоторое время они молча смотрели друг на друга, затем он мрачно пробормотал:

— Вы еще пожалеете об этом! — И вылетел из лаборатории.

Она швырнула скальпель обратно на стол и, качая головой и мысленно проклиная Пратта, вернулась к своим размышлениям.

Спустя полчаса дверь в лабораторию распахнулась и вошел Дуэйн Бриггс.

— Леди, капитан Брачер хочет вас видеть, немедленно.

Петре очень не нравилось, когда ее отрывали от размышлений, поэтому она метнула на брачеровского холуя гневный взгляд и сказала:

— Скажите капитану, что я как раз…

— Капитан ни о чем не просит, он приказывает, — оборвал ее Бриггс. — Идемте со мной, сейчас же.

Петра подумала, не послать ли ей Бриггса ко всем чертям вместе с его напыщенными манерами и «металлом» в голосе, но потом решила этого не делать. Эти самодовольные панки могут оказаться довольно опасными, если их разозлить. Подавив свое раздражение, Петра вслед за Бриггсом вышла из лаборатории.