Современные религиозные искания

Мысли о теософии.

Весною 1912 года, путешествуя пешком по черноморскому побережью Кавказа, я посетил между прочим, маленькую трудовую общину нескольких моих друзей, бывших "толстовцев", а затем теософов и, кроме того, поклонников "старинного православия".

Несмотря на разницу наших убеждений, нам, при наличии известной взаимной терпимости, было хорошо и легко вместе. Неминуемо, однако, последовали разговоры, которые обнаружили наше разногласие.

Между прочим, друзья мои стали уверять меня, что так как "мысль есть тонкая материя", то ее, т. е. мысль (не примите за другое слово, следите верно) можно снять, запечатлеть на фотографической пластинке. Я невольно от души рассмеялся над этим утверждением. Меня остановили:

-- Ты ставишь себя в глупое положение, что смеешься над тем, чего не понимаешь!

Они были правы. Я попросил об'яснить мне, как это возможно, чтобы человеческую мысль можно было перевести на фотографический снимок.

А вот как. Берут очень(!) чувствительную пластинку, прикладывают ее ко лбу, и мысль, какая была в этот момент в голове у человека, отпечатывается на этой пластинке.

Выслушав это, я изо всех сил старался сохранить серьезное выражение на лице, чтобы своим легкомысленным отношением к столь важному вопросу не обидеть собеседников, и в то же время мне было неприятно, как человеку, который чувствует, что его дурачат.

-- Да что же выходит на пластинке?!

-- Ну, например, палка...

Не помню, мне еще назвали, кажется, лопату или собаку. Т. е. это значит, что в момент снимания, прикладывания очень чувствительной фотографической пластинки ко лбу, человек думал о палке, или о лопате, или о собаке...

-- И эти снимки делались? -- продолжал я допытываться тоном Фомы неверного.

-- Да, они были напечатаны в теософическом журнале.

-- 16 --

Когда я, вернувшись домой, рассказывал об этом теософском изобретении одному рабочему, он меня спросил:

-- Ну, а если бы я, как они приставят мне эту пластинку ко лбу, подумал бы, что дураки вы все братцы! -- что, вышло бы тогда это на пластинке?

И в самом деле, я как-то не догадался спросить у теософов: как отпечатываются и отпечатываются-ли на пластинке мысли отвлеченные? Ну, если не та, какая пришла в голову моему приятелю рабочему, то мысли о Боге, о душе и т. д. Ведь если мысль -- тонкая материя, которая может проходить сквозь лоб и осаждаться на пластинке, то таковыми свойствами должна обладать всякая мысль...

Впрочем, стоит-ли об этом долго говорить? По поводу фотографирования мыслей я и кавкасским теософам возражал еще кое-что, но теперь думаю, что напрасно это делал. Такого рода утверждения могут производить двоякое впечатление: или сразу отталкивать и не вызывать ни малейшего к себе доверия, или же внушать слепую веру. Я подпал первому впечатлению, кавкасские -- последнему. И середины тут быть не могло.

Середины быть не могло, потому что если бы я, например, стал хоть сколько-нибудь колебаться в своем недоверии, то ведь должен был бы измениться весь мой психический мир. Я бы должен был отказаться от многих понятий, прежде всего -- отказаться от разума. А непосредственно вслед за этим, я чувствую, я испытал бы сознание унижения своего человеческого достоинства. При одной мысли о том, что это могло бы быть, я уже начинаю испытывать жгучее чувство стыда за самого себя.

Я понимаю, однако, как интересующийся философскими и религиозными вопросами человек может увлечься теософией. Именно увлечься, потому что, если быть беспристрастным, то надо признать, что теософия представляет стройную и увлекательную философскую систему. К тому же она имеет уже свою довольно обширную литературу, написанную хорошим, серьезным философским языком авторами, дарование и обширная ученость которых часто не подлежат сомнению. Стоит назвать хотя бы одну Анни Безант.

Но дело в том, что теософия так и останется одной рядовой философской системой, хотя бы ей и суждено было привлечь к себе значительное число поклонников и адептов. Как есть системы Лейбница, Гегеля, Шопенгауэра, Конта, Вундта, так есть система теософии. И как были и есть лейбницианцы, гегельянцы, позитивисты и т. д., так есть теософы.

Теософия не есть религия, а тем более -- не синтез всех религий и философских систем, как она относительно себя самой утверждает. Этого синтеза теософия не свершила. И напрасно сторонники ея утверждают, что содержанием теософского учения являются те общие истины, которые проникают различные религиозные, философские и научные системы.

Если этические утверждения теософии и не представляют ничего нового (или вновь открытого старого) по сравнению с этическими основами религиозных учений, известных миру, то метафизические построения теософов совершенно произвольны и никак не могут быть признаны общими истинами для других философских систем и религиозных учений. Если теософская метафизика имеет корень в буддизме и древних индийских учениях, то она, в главных своих построениях, не имеет ничего общего с христианством, магометанством, стоиками, Сократом и т. д.

Учение о перевоплощении, например, составляющее одну из главных составных частей теософской метафизики, совсем не обще различным религиозным миропониманиям. То же самое, может быть -- еще в большей степени, относится к основным теософским представлениям о "сферах" или "планах" бытия, о чистилище Камалока, о строении Космоса -- по книгам Блаватской (SШria, солнце, в своем видимом отражении, представляет собою первое или низшее состояние

-- 17 --

седьмого высшего состояния мирового Присутствия, чистое первое проявленное Дыхание вечно непроявленного Sat, Бытия... На четырех нижних планах Своего развивающегося царства, планетарный Логос образует семь шарообразных миров, которые мы для удобства назовем А, Б, В, Г, Д, Е, Ж"... и т. д.) -- и др. -- Какое эти сложные умственные построения имеют отношение к христианству, например, -- абсолютно непонятно!

Правда, Ледбитер находит, например, понятие чистилища в верованиях римско-католической церкви, а его переводчица на русский язык подтверждает наличность того же понятия и в православии. Но ведь церковь -- это одно, а учение Христа, взятое во всей его чистоте, -- другое. У теософов же действительно не отчетливо намечается, а подчас совсем затушевывается различие между религией, как ее дал основатель, и различными позднейшими церковными ее толкованиями. У Анни Безант мы уже встречаем полную уверенность, что Троица -- это христианское понятие и что в христианской же религии "мы имеем семь Духов Божиих и небесное Воинство Ангелов и Архангелов".

Таким образом, исследования о христианстве западных богословских школ, Ренан, Толстой -- оставляются теософией без внимания. Я думаю, что это имеет важное значение, ибо, случись противоположное, быть может, теософы были бы осторожнее в своих утверждениях о том, что система их представляет синтез всех учений о Боге и смысле жизни.

Возвращаясь к теософской метафизике, я не могу не привести меткого выражения Толстого: "беда теософии в том, что она все знает". Шутливое замечание это не так невинно и просто, как оно кажется на первый взгляд.

Перед нами выдвигается здесь общий вопрос о различных точках зрения религии и философии, о различных положениях, занимаемых ими, при разрешении загадок метафизики.

Разница между отношением религии и философии к метафизическим вопросам та, что первая умеет сознаться и сказать, когда это надо, что "я не знаю"; тогда как вторая все же пытается, во всех случаях, дать какой-нибудь ответ, всегда чисто суб'ективный.

Для религиозного человека есть предел в познании, и очень определенный предел. Для философа этого предела нет. Дойдя до него, он начинает строить гипотезы, при чем иногда сам искренно верит в их непреложность, превращая их, таким образом, уже в теории. "Разум спрашивает, как и почему. Любовь созерцает все в божественном", -- говорит персидская мудрость.

Оттого -- поражающее многообразие отвергающих друг друга решений метафизических вопросов в различных философских системах и не менее поразительное сходство всех религий мира в своих основах, т. е. во взгляде на Начало всего -- Бога, на отношение к Нему человека и на назначение и смысл человеческой жизни (любовь или неделание другому того, чего не желаешь себе, словом -- нравственное совершенствование).

Со своим "я все знаю" философия оказывается, таким образом, в стороне от настоящей, действительно непрерывно совершающейся жизни и представляет только свод отвлеченных умствований не сознавших ограниченность своих познавательных способностей людей; религия же, с ее доверием к Жизни, Началу жизни, -- доверием, заменяющим гордое, но совершенно безосновательное "я все знаю" скромным и истинно осмысленным и глубоким "я не знаю, но верую", -- религия руководит нашей жизнью.

В подобном отношении к решению метафизических вопросов и заключается, повидимому, главное и основное отличие религии от философии.

Теософская же метафизика, кажется, произвольна больше, чем какая-либо другая. Поэтому теософия никак не может претендовать на всеобщность или всемирность своего признания людьми и значения для людей.

Далее, из этой произвольной метафизики вытекают такие рискованные прак-

-- 18 --

тические утверждения теософии, которые, без всякого сомнения, можно причислить к грубым суевериям: астральное тело, душа, во время сна покидает человека, и есть люди, которые могут видеть, как душа улетает, или удаляется в сторонку и находится неподалеку от тела; о фотографировании мыслей я упоминал, и т. д., и т. д.

Суеверия эти, главным образом, связаны с учением о материализации духа. В теософии вообще духовный мир усиленно и старательно (я думаю, больше в воображении самих теософов) материализируется. Зачем это теософам?

Кто спорит, в мире много тайного и скрытного, особенно в духовном мире. Основа всей жизни -- всегда тайна. Но напрасно теософы силятся разгадать ее своими слабыми человеческими умами и увидеть своими близорукими глазами. Разумеется, по их мнению, у учителей их развиваются особые органы восприятия. Однако, ничто не может убедить нас, что достоверностью обладает именно познание, полученное благодаря особым развитым у "ясновидящих" органам восприятия, а не познание, полученное путем разума. Ведь и в опьянении гашишем или опиумом открывается человеку совсем иной мир, иной свет, чем те, в которых он призван жить не опьяняя себя ни гашишем, ни опиумом.

Положение человека в мире и его способности определены Высшей Волей, и у нас нет оснований быть недовольными ими. Да недовольство это и не может ни к чему привести: мировой порядок останется неизменным, какое бы отношение к нему мы ни проявляли.

Руководители теософской мысли, теософские издательства любят привлекать в область своих умствований индийских мыслителей и подвижников, выдавая их за яркие светочи теософской мысли. Но насколько мертвы, сухи, схоластичны и произвольны в своих творениях теософы-западники (даже одаренные литературно), настолько глубоки, жизненны и оригинальны индусы. При этом замечательно, что тогда как у первых путаные гипотезы, необ'яснимые понятия и специальные термины выступают на передний план, у последних -- преимущественное содержание очень коротких, сравнительно с западниками, произведений составляют ясные, светлые, глубочайшие мысли о том, как жить, об очищении души от животных страстей и грубых желаний, о нравственном совершенствовании, и слиянии с духовным бесконечным Началом всего. Таковы: "Свет на пути" -- из Книги Золотых Правил, "Голос Безмолвия" -- оттуда же, "Карма-Иога" Вивекананды, "У ног учителя" юного Кришнамурти, все изданные русскими теософами.

Так вот в одной из этих книжек, именно у Кришнамурти, находим правило, следование которому было бы чудесным лекарством для самоуверенной теософской мысли, отягощенной огромным количеством более чем подозрительных, по своей пригодности для духовной пищи, плодов этой самоуверенности.

Кришнамурти говорит:

"Ты должен уметь отличать важное от неважного... Должно быть умение распознавать, и ты должен внимательно обдумать, чему именно стоит научиться. Всякое знание полезно, и когда-нибудь ты будешь обладать полным знанием; но пока можешь обрести только часть знания, старайся сбрести самую важную часть его. Бог есть столько же мудрость, сколько и любовь; и чем больше в тебе мудрости, тем больше ты можешь проявить Его. Поэтому учись сперва тому, что больше всего тебе поможет всем помогать".

Если бы теософы захотели стать на точку зрения индийского подвижника, причисляемого ими к своим единомышленникам, они должны были бы в первую очередь отказаться от тех произвольных гипотез, которые составляют ядро в их учении. Ибо не могут быть признаны эти произвольные гипотезы за самое важное, нужное знание.

Словом, если бы последовано было совету Кришнамурти, то теософии не могло бы существовать.

-- 19 --

"Мне нужно уяснять мой путь. Вопросы же, которые уясняет теософия, не стоят на моем пути... Тайн в мире много, в мире все -- тайна, но я должен выяснить себе прежде всего только то, что поможет мне итти по пути жизни", -- так говорит религиозный человек в ответ на призыв теософии "исследовать необ'яснимые силы природы и скрытые силы человека".

Что питает религиозный дух? В чем истинное благо и в чем назначение человека?

2000 лет тому назад указан источник живой воды, указан путь человеку.

Когда законник спросил Христа, какая бСльшая заповедь, он услыхал в ответ:

"Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем, твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим. Сия есть первая и наибольшая заповедь; вторая же подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя. На этих двух заповедях утверждается весь закон и пророки".

Истинная жизнь -- в настоящем, вне времени и пространства. Прошедшего и будущего для нее нет.

Материя неопределима, непознаваема. Все, что мы видим, ощущаем, все рассыпется, сотрется в порошок. Также и мы сами. В этой жизни мы одно только знаем: что любовь к людям и вытекающие из нее действия дают нам благо. И еще: что нам нужно, для этого же блага, покориться тому, что есть, -- воле Пославшего. Так и остается, и нужно жить: любя и покоряясь.

На всем в мире лежит печать смерти, только не на одном: одно по своей сущности вечно, не смертно: любовь. Любовь -- то безсмертное, не умирающее, что составляет жизнь. Любовь -- проявление вечного Божественного Духа. Кто живет ею, тот уже не умер, по слову апостола Иоанна: "мы перешли от смерти в жизнь, ибо мы любим брата своего".

Но теософов не удовлетворяет закон жизни, данный Христом. Их не удовлетворяют высшие истины, проповеданные другими мудрыми религиозными учителями жизни, всегда, в основе своей, заключающиеся в том, что истинная жизнь духовна, состоит в служении непостижимому в Самом Себе Началу всего -- Богу и выражается соединением любовью со всеми людьми -- братьями, детьми одного общего Отца. Теософам нужны семь шарообразных миров, перевоплощение душ, материализация духа и фотографирование его, гипнотизм, спиритизм, какая-то каббалистика: змеи, треугольники и т. д.

И, сколько они ни узнали и как ни стремятся еще больше узнать, они никак не догадаются повторить за Сократом: "я знаю только то, что я ничего не знаю".

Конечно, слова о любви и о служении Богу -- мертвые слова, до тех пор, пока они остаются только словами, не проводятся в жизнь. Но как только человек станет жить духовной жизнью, очищая свою душу для любви ко всему и для сознания Бога, так он убеждается, что эти две заповеди Христа -- все, что на этом пути ему открывается безграничная возможность совершенствования и что иного, лучшего пути нет.

Никакие гипотезы о Космосе и о тонких состояниях материи не будут в состоянии ни увлечь, ни заинтересовать его, потому что они не представят ему мир и человеческую душу яснее, чем он увидит их при свете любви к Богу и ближнему. Никакие запутанные положения, в которые человек может попасть в этой ограниченной земной жизни, не могут быть запутанными безнадежно, если он живет любовью к Богу и людям. Как барон Мюнхгаузен в шуточной повести вытащил себя за косу из болота, так сознание бессмертного света Божьего, любви, в тебе -- вытаскивает тебя из самого тяжелого запутанного внешнего и внутреннего положения.

В учениях теософии мы имеем признание всемирного братства людей и любви. И вот, можно сказать, что поскольку признание это получит для теосо-

-- 20 --

фов преобладающее значение перед всеми произвольными утверждениями их метафизики, постольку для теософии откроется возможность из мертвой, схоластической отвлеченной философской системы превратиться в мудрое, глубокое, основанное на религиозном понимании жизни слово о высшем, духовном назначении человека.