Письмо священника григория петрова митрополиту антонию

Я беру здесь не личные слабости, недостатки, и даже не пороки духовных лиц. Это – личное, человеческое, мимолётное, преходящее. Я разумею основное направление исторической деятельности духовенства, тот отпечаток, который оно, ДУХОВЕНСТВО, в протяжении 19 веков накладывало и накладывает на христианство – чистое и небесно-высокое учение Христа. ДУХОВЕНСТВО сузилоширокую правду Христову,измельчило, засорило русло евангельского потока в жизни. И вот на этой стороне церковной жизни я и останавливаюсь особенно подробно в моём изложении. Тут моё отличие от принятого обычным христианским духовенством понимания Евангелия, христианства и задач церкви. Это отличие во всей полноте по цензурным условиям я ранее в печати высказать не мог, говорить публично мне давно уже запрещено, и я пользуюсь случаем в изложении на имя Вашего Высокопреосвященства высказаться до конца. Высказать это нахожу особо необходимым теперь, когда у нас насильственно заграждены уста правды, и когда общее вынужденное молчание может быть принято за одобрение страною всех тех поруганий правды Божией, которые теперь вошли в обычное правило, и считается чуть ли не вершиною общественной и государственной мудрости... Молчание Церкви в данное время есть тяжкое преступление. И то что сейчас делает духовенство в России, особенно духовенство высшее, монашествующее, одобряя все ужасы властей, это может быть и есть преданность существующему... строю, но это несомненно, измена задачам Церкви, измена правде Христа, презрение к нуждам Родины, принесение народных страданий в жертву правящим властям. Я беру на себя смелость думать, что мои дальнейшие слова если не во всех частностях, то в главном будут голосом значительной части низшего русского духовенства. Во всяком случае, я высказываю полностью своё понимание задач Церкви в данное время. Того требует моя совесть. Вы поступайте как подскажет Вам ваша совесть.

Более двадцати лет тому назад, ещё юным семинаристом, мечтая о своём будущем, я твёрдо и сознательно наметил путь священства. Для меня Церковь представлялась, как представляется и теперь, осуществляемым в людях Царством Божиим, воплощением в человечестве Божества, как Божество было воплощено в Иисусе Христе. Обряды, формулы веры, системы догматов одни не составляют Церкви, хотя какое-нибудь участие в строительстве Царства Божия в человеке, я полагал, как и полагаю, самым высоким и радостным делом. Делом которое и в наше время требует ещё много и много работников.

У нас ведь и после девятнадцати веков проповеди Евангелия в лучшем случае были и есть отдельные христиане, исключительные личности, но нет христианства. Нет христианского законодательства. Нет христианских правовых бытовых норм. Нет христианского образа правления, нет ни христианского общества, ни христианского государства. О христианстве всего человечества странно и говорить. Отношения народов друг к другу совершенно противоположны духу Евангелия. Самые христианские государства содержат миллионные армии для массовых убийств, то соседних чужеземных, то своих собственных, недовольных насильственными порядками граждан. На чудовищные людобойни, на орудия истребления высасываются последние соки из одураченного населения. Массовые убийства, возведённые в науку, стали предметом военного искусства. Искусства убивать. Чем эти взаимоотношения христианских народов отличаются от международных отношений седой языческой древности? Чем от язычества отличается и отношения государств к своим гражданам? Правительства насильничают над страной, угнетают население. Цари смотрят на государства как на своё поместье. На народы, – как на свои стада. Не сами служат населению, а требуют от народа службы себе. Вместо воли народа стремятся поставить свои желания, капризы, часто безудержную блажь. И за всё это берут с народов на свои дворцы ежегодно чудовищные миллионы, собранные грошами с обнищалого населения. И такое положение вещей считается законным, вошло в нравы. Наоборот, требование народами от царей уважения к правам населения признаётся чем-то преступным, безжалостно подавляется и карается... Захватили у низших классов всё: богатство, власть... даже религию. Сделали последнюю своею служанкою. А массам народа оставили нищету и невежество. Вместо радости дали пьянство. Вместо религии – грубое суеверие. И труд. Каторжный, неблагодарный, не знающий отдыха труд.

...Высшее христианское духовенство с торжеством христианства не устояло перед соблазнами государства. Не духовенство повлияло на государство, а само восприняло от государства и внешний блеск, и внешнюю организацию, и внешние способы воздействия, внешние принуждения, и внешние кары. На Западе, в Римской половине мира, Церковь прямо была обращена в государство. Римские патриархи-папы, будучи главою церкви были вместе и главою государства. Из пастырей обратились в правителей, в высших церковных сановников. Выше всего в церкви поставили свой личный авторитет. Стремились усилить не нравственное влияние на общество, а внешнюю власть. Государственное начало съело церковь. Вместо Царства Божия получилось царство попов.

На Востоке в греческой церкви было не лучше. Папизм ведь – болезнь не одного римского клира. Папизмом страдает духовенство всех христианских исповеданий. Страдало не меньше и греческое духовенство. Высшее правящее монашеское духовенство здесь также, как и на Западе жадно тянулось к власти. Но так как сильную на Востоке императорскую власть высшему духовенству одолеть не пришлось, даже и в голову не приходило, то высшее духовенство и направило всю свою жажду власти внутрь церкви. Заслонило собою паству и низший клир. И заявило: церковь – это я. И чтобы беспрепятственно со стороны правительства пользоваться полною административною властью внутри церкви, церковные сановника, князья церкви размежевались с государственной властью: правительству оставили неприкосновенной власть над обществом и государством, себе же взяли управление над церковью. При таком положении вещей обличения правящей власти, нравственного воздействия на общественное и государственное устройство, властного вмешательства церкви в ход событий с требованием подчиниться голосу евангельской правды быть, конечно, не могло. Правящее церковью духовенство было покорно властям, служило им послушным орудием. Были конечно, отдельные случаи пророческого указания царям пастырями на правду Божия, но это были только счастливые исключения. Общим же правилом было угодничество и прислужничество властям. Это вошло в нравы духовенства, стало чуть не догматом церкви. Как бы безбожно ни вело себя правительство, какие бы злодеяния власть не творила, - духовенство неизменно твердило народу: «Слушайся, подчиняйся, того требует Бог».

Власть, иногда самую безбожную, заслоняли Богом и говорили: «Всякая власть от Бога». Всякая ли? Как понимать слово «власть»? И насилие, и произвол, и деспотизм, и самая дикая тирания, все они выдают себя за власть. И что же, все они от Бога? Хозяйка публичного дома имеет власть над проданною ей девушкой. Малюта имел власть купаться в крови невинных жертв. И эта власть от Бога?.. Нельзя же кощунственно валить на Бога все преступления, зверства и кровавые расправы правительства. Когда апостол говорит, что власть от Бога, он разумеет не деспотизм и тиранию их. Насилие – не власть. Это извращение власти. Такой несправедливой насильнической власти не повиновались сами апостолы. Когда синедрион требовал от них действий, несогласных с их совестью, запрещал проповедовать Христа, то Пётр и Иоанн сказали в ответ: «Судите, справедливо ли перед Богом слушать вас больше, нежели Бога?» – Деян. 4:19.

Византийское раболепное духовенство закрывало глаза на эти слова апостолов. В нём верность правящим властям была сильнее верности правде Христа. Где тут было нравственно возрождать общество и государство. Там действовали светские власти. Духовенство отошло в сторону, и своё пастырское учительство ограничило частною личною жизнью человека. Святости стали искать в иночестве, в одиночестве. Общество и государство были оставлены без христианского озарения. Жили и развивались по своим юридическим и экономическим началам, чуждым духу Евангелия. Евангелию доступ к влиянию на общественные и государственные порядки был заграждён. Творческая сила евангельской правды была оскоплена, обескровлена, обескрылена, засушена. Оторванная от жизни церковная мысль обречена была вращаться в мире отвлечённых догматов и сухих богословских споров, стала безжизненною, схоластическою. Принадлежностью к Церкви стало признаваться главным образом исповедание отвлечённых верований, о Боге умствовали, но в гущу жизни, в общественный строй, в государственные порядки Бога не вводили. Создался особый видатеизма, атеизм практический. Безбожие не ума, а воли. На словах и в мыслях Бог признаётся, но жизнь, деятельность идут так, будто Бога в мире и в помине нет. Как будто Бог – только отвлечённое слово, пустой звук... Это всё та же духовно оскоплённая, нравственно обескровленная византийщина, вытеснившая в церкви и заменившая собою христианства. Это торжество того страшного духа, который в пустыне искушал Христа. Победоносцевщина, византийщина с этим страшным духом, а не со Христом.

От Христа в победоносцевской церкви остались только слова, а содержание, понятия в эти слова влиты иные. Дух привит Церкви иной, не христианский. Христос и Евангелие в такой церкви не цель, не основная движущая сила. Они – средство, орудия. Средства к достижения иных, Христу и Евангелию чуждых целей. Евангелие даже не нужно такой церкви. Церковь эта так далеко отошла в своём содержании от Евангелия, что Евангелие служит ей живым и ярким укором. С Евангелием победоносцевская церковь только вынуждена мириться. Цель и главная задача этой синодальной церкви, что и в папизме: вместо Царства Божия – царство попов, царство правящих монахов, церковных князей. Оторванная внешним аскетизмом, своею монашескою мантией ото всех, самых даже чистых и светлых радостей мира, правящие монахи, сановники церкви ищут утешения во власти над отвергнутым им миром. Жадно цепляются за власть. В жертву этой личной, через церковь своей власти, они приносят всё: и достоинство церкви, и свободу, независимость её, и Евангелие, и Самого Христа... Идёт на службу государству, лишь бы хотя вместе с государством править, держать всё в своих руках. И держать их не нравственным влиянием, не обаянием призыва к Царству Божию, а внешним принуждением, насилием государственной власти... Это уже не царство попов, а царство попов состоящих на службе у государства...

Наше низшее духовенство, в громадной своей массе невежественно, забито, никем не пригрето. Оно сдавлено правящим монашеством в тесных тисках. Связано по рукам и ногам, лишено свободы мысли, свободы действий. Оно, близко стоящее к массам народа, к самой гуще жизни, видит всю нужду и бесправие Родины, слышит море идущих снизу стонов, захлёбывается народными слезами, задыхается под гнётом страшного кошмара, созданного в стране насилием безбожной правящей власти, и он бессильно даже сказать о страдании своей пастве, не имеет возможности крикнуть правящим насильникам:

- Опомнитесь!

- Остановитесь!

Правящее монашество своими холодными, бездушными и костлявыми пальцами сжало всю русскую церковь, убило в ней творческий дух, сковало самое Евангелие и предало Церковь правящим властям на службу. Синодальное ведомство сделало Церковь, эту Невесту Христову наложницей государства. Нет такого насилия, такого преступления, нет такого злодеяния государственной правящей власти, которых бы правящее в Церкви монашество не прикрывало церковной мантией, не благословило бы, не приложило бы своей руки.

Когда Пётр III уже после отречения от престола был задавлен руками приспешников Екатерины, и когда Екатерина II, перешагнув через труп мужа вступила на престол, то митрополит Дмитрий Сеченов, приветствуя новую императрицу говорил ей: «Господь положил на главу твою венец. Он знает, как избавить от напасти благочестивых. Он видел перед Собою чистое сердце твоё. Он знал непорочные пути твои, сие чудное воцарение – не человеческого ума и силы дело, - но Божиих несказанных судеб и Его премудрого совета. Об этом чуде будут восклицать проповедники. Будут писать в книгах историки. Будут потомки повествовать чадам своим и прославлять Величие Божие». Речь этого митрополита Димитрия Сеченова есть в своём роде катехизис всей практической деятельности русской синодальной, выдаваемой правящим монашеством за православную христианскую церковь. Правящие епископы и митрополиты, всё синодальное ведомство, как Димитрий Сеченов всякие деяния государственных властей, каковы бы они ни были, всегда выдавали и выдают за проявление «Божиих несказанных судеб и Его мудрого совета». Судя по их действиям, по их пастырским посланиям, можно было бы подумать, что всё назначение христианства, всё дело возрождения мира Христом сводится к поддержанию и укреплению отживающего в России строя. По указанию правящего русскою церковью монашества православие тесно слито с самодержавием, и потому всё, что и дёт против самодержавия, всё идёт и против церкви, и против Бога, и против Христа. Такое поведение князе церкви есть грубое и преступное извращение сущности Церкви, низведение великого, мирового дела возрождения человечества на всякую роль телохранителей при издыхающем строе... Для церкви никакой из существующих государственных строев не есть законченный, неизменно-отлитый, неприкосновенный. Такой строй есть дело будущего... Разница в степени негодности, один государственный строй менее, другой более негоден. Наш отживающий старый строй самый негодный из всех существующих строев ныне в христианском мире. Ни в одной христианской стране властью не творится столько самых грубых, самых циничных беззаконий, не льётся с беспощадною жестокостью столько народной крови как у нас. И наше правящее церковью монашество всё цепляется за эту власть, за этот строй. Всё держит церковь в незаконном сожительстве с самодержавием. Народ лежит как евангельский путник в притче о самарянине. Лежит ограбленный избитый, окровавленный, а духовенство, высшее пастырство церкви идёт мимо. Спешит на службу к правящим... Кто поведает вслух мира горести народные? Кто подымет на свои плечи страдания и муки родной земли? Кто удержит и остановит палачество правящих властей... Какой силою обладал бы голос всей церкви, если бы подлинная церковь сказала подлинно церковное слово... но церковь победоносцевская молчит. Когда надо говорить и кричать от лица церкви, от лица Христа. И если бы это малодушное, скажу больше, - бездушное ведомство только молчало, но оно, когда требуют правящие власти, оно тогда говорит. И что говорит?.. Я верую во единую святую, соборную, апостольскую церковь. Но раболепное монашеское византийство бездушную победоносцевщину под видом православия я отметаю всем моим разумением и всею крепостью сил.

Священник Григорий Спиридонович Петров. Его книги: «Евангелие, как основа жизни», «По стопам Христа», «Школа и жизнь», «Зёрна добра», «К свету», «Божьи работники», «Долой пьянство», «Божий путь», сборник для детей «Христос воскресе». Я не раз удивлялся, как о. Григорий, будучи занят почти целый день педагогической деятельностью может ещё столько писать, вести сам корректуру написанного, а равно вести свои евангельские беседы, следить за наукой и литературой, отвечать на все письма, получаемые им по поводу его статей. Известный всему миру акафист «Слава Богу за всё» написан им в сталинском ГУЛАГе незадолго до расстрела.

Священник Тимофей Алфёров:

«ПРАВОСЛАВИЕ ИЛИ ЯЗЫЧЕСТВО?»

(письмо священнику МП)

Многими и разнообразными путями ищет Господь спасения человека. К каждой душе подбирает подход, даже к той, которая и вовсе пока не касается предметов религиозных. Если душа еще не совсем умерла, может и её коснуться благодать Божия, и её может воззвать Господь из бездны погибели. Ничего из того, что с нами случается, случайным быть не может, всё ведомо Господу, всё попущено им. Зашёл человек в храм, или вдруг захотел окреститься, или поговорить с батюшкой – ничего случайного в этом не было, перст Божий виден везде. Но из этого простого и очевидного рассуждения мы часто склонны делать неправильные выводы, подкрепляя их извес­тной фразой Тертуллиана: “душа человека по природе христиан­ка”. Мы уже считаем, что всякий водимый Промыслом Божиим возле храма человек, – уже христианин, притом православный, хотя и запущенный в плане религиозно-церковного воспи­тания.

Не столь уж страшна была бы такая ошибка, если бы не делали мы из неё практический вывод о вседоступности и вседозволенности церковных таинств. Всем можно креститься, всем крещёным причаститься и сподобиться христианского погребения.

А почему бы и нет? Почему не должно быть так? – возникают вопросы. Но давайте посмотрим, какую религию исповедуют на самом деле те души, которые у нас “христианки только по при­роде”, которые вращаются в православных храмах и вокруг них?

По опросам общественного мнения три четверти насе­ления России исповедуют себя православными, хотя только половина из них может твердо исповедать веру в существо­вание Бога. Но и эта половина в какого бога верит, как его исповедует?

Душа наша христианка по природе, но по какой природе? – задумываемся ли мы? – По природе ПЕРВОЗДАННОЙ, по не­бесной, райской своей природе. А по нынешней падшей своей природе, замкнутой в себе, она мерзкая язычница. Это уми­рающая душа, не имеющая уже первобытного общения с Богом, а потому не имеющая в себе жизни. Как умирающее сердце нуждается в электрическом стимуляторе, как умирающие лёг­кие требуют кислородной подушки, так и душа естественного падшего человека нуждается в Божественном Откровении, особом Божественном явлении для себя, а иначе она умирает более или менее быстро.

Доказательством тому служит история всех народов земли, постепенно забывавших Бога Единого и впадавших в разного рода язычество. Потому язычество и следует со всей честностью именовать натуральной, естественной религией падшей души. Как могли забыть Бога люди допотопные, когда еще седьмое колено после Адама могло беседовать с самим праотцем, узнавая от него все подробности жизни в раю и изгнания из него! Эти самые люди со своими детьми и внуками, а также с еще живыми дедами и прадедами, настолько забыли Бога, что ничего духовного уже не признает в них Господь и истребляет их потопом. Как могли забыть Бога Ноевы потомки в пятом-шестом поколении? Как могли они, сохранив до наших дней память о потопе, о Едеме, о древе и о змее-губителе, ухитриться при этом не сохранить веру в Единого Бога и служение Ему? Да что язычники! Как мог Израиль, получив по откровению не только знание в подробностях истории человечества, но и закон служения Богу истинному, столько раз изменять Ему? И это не в пяти-шести, а в одном поколении! Сорок дней ещё не прошло, как последователи Бога Сущего торопились “скинуться” на изготовление золотого тельца!

Откуда же такое упорное и страшное омрачение? Не зов ли это природы человеческой, но только не первозданной, а падшей, убитой грехом?

Задумаемся теперь, что роднит все языческие религии? Почему язычество – религия натуральная? Ответ таков: любое язы­чество опытно знает о наличии некоторых сверх-физических сил в природе, о влиянии на жизнь некоторых духовных факторов, носителем которых может быть и сам человек, и в этом знании оно замыкается, стремясь при помощи его обустроить свою жизнь на земле. Язычество впускает в природу и в свою жизнь весь без разбора мир духовный и в этом объединённом духовно-физичес­ком мире налаживает своё существование. Получается религия без начала и конца. Без начала, потому что до мысли о Творце-Вседержителе язычество не восходит, без конца, потому что смысла человеческой жизни в бесконечном восхождении к сво­ему Творцу оно не видит, равно не видит ограниченности и смысла всей мировой истории. Религиозный опыт язычества в Открове­нии Творца о Самом Себе и о целях творения и промышления вовсе не нуждается. Язычество – это религиозные искания души, не выходящей за рамки самой себя, своей ограниченной, да к тому же и падшей природы. Потому-то оно, во-первых, есте­ственно и притягательно для падшего человека, а во-вторых, оно смертоносно. Ведь Бог Творец, Промыслитель, Искупитель и Освятитель человека ЕСТЬ на самом деле, а если Он есть, то всё, что построено помимо Него и вопреки Ему, обречено на смерть.

Язычество не есть обязательно многобожие. Любое язычество – поскольку оно есть отступление от единобожия – по старой памяти знает, что все его божества размножились из Единого Начала, Которое непредставимо, неизобразимо, а потому совер­шенно НЕИНТЕРЕСНО для язычника. Неинтересна язычнику и загробная жизнь, хотя почти все язычники о ней имеют представление. Но никто из них неспособен возвыситься о ней мыслью настолько, чтобы оторвать представление о ней от земных предметов. Язычник считает что за гробом жизнь ТАКАЯ ЖЕ, как на земле, с теми же потребностями, с тою же тленностью, с теми же удовольствиями, только в большей мере. Некоторые же представляют загробное состояние по типу индусской нирваны или как-то еще; важно, что в целом языческая религия, языческий культ, языческое религиозное стремление по загробным местам почти не бродят, а занимаются делами земными. И в этом также секрет притягательности язычества.

Отметим, что и культ языческий допускает самое широкое разнообразие. Какие угодно боги, какие угодно идолы, какие угодно обряды, даже какие угодно священные книги. Языческое сознание одного народа легко может принять идоло-культовую систему другого, с сохранением собственной или с переделкою её до полного исчезновения. Таким образом, язычество по вне­шним выражениям и философским системам в каких-то рамках УНИВЕРСАЛЬНО.

А теперь отсюда посмотрим на наше «натуральное православие». Можно ли его «оязычить»? – Можно. Вспомним одного из героев Лескова – недавно крещёного язычника-инородца: «Я верую, Троица – бог, и Богородица – бог, и Солнце – бог, и Никола – бог». В сознании язычника легко можно заменить глав­ного бога Перуна на Троицу, а в пантеон включить святых, вместе со старыми или даже вместо старых богов. Небесная иерархия, небесная Церковь может быть превращена в язычес­кий пантеон, если мы потеряем истинное понятие о Едином Сверхчувственном Творце. Подобно и икона легко может стать идолом, если забыть при почитании её о восхождении на первообразное. Не умевшие воз­выситься до этой мысли иконоборцы сделали по-своему логич­ный вывод. Конечно, икона сама по себе остается иконою, но почитание её может превратиться в идолопоклонство.

Даже евхаристия, если из неё изъять невидимое содержание её, превращается – страшно сказать – в шаманство и колдовство. Именно так и оценивали её те, кто неспособен был возвыситься до её невидимого содержания (Лев Толстой и ему подобные). Конечно, священнодействованные в истинной Церкви Святые Тайны остаются Самими Собою, даже если над ними смеётся Лев Толстой, но в его восприятии они уже становятся чем-то языческим. А если человек причащается только для здоровья и благополучия, в его восприятии чем они станут?

Вообще Православие путают с язычеством и язычники, и иудеи, все те, кто не восходят умом и сердцем к первообразному, а видят перед глазами только чувственные образы. Так например, в одной политической программе националистической язычес­кой партии сказано о борьбе с христианством и о поддержке православия. Прямо так, в одну строчку. Но на самом деле казуса нет, просто язычник не видит за нашим православием христианства, а видит просто иную систему языческого культа, иной пантеон, достаточно традиционный для этого народа. Не более.

Вот и задумаемся, а не подали ли мы сами язычникам повода оценить нашу православную веру именно так?

Посмотрите, как это просто, вынуть из Православия невидимый стержень, в котором вся суть, вынуть из него живое БОГООБЩЕНИЕ, вынуть Христа, чрез Которого оно совершается, изгнать Духа Святого, в Котором оно совершается, – и что останется? – Останется одна из вариаций языческого культа, останется та натуральная религия, к которой привержено (не побоимся поглядеть правде в глаза) огромное большинство того населения, которое наполняет наши православные храмы.

Язычнику нужны обряды, язычнику нужны некие не особо обременительные жертвоприношения, язычнику нужен успех на земле, язычнику нужно здоровье, язычнику нужна страховка на случай возможных неприятностей в возможной загробной жизни. Богообщение, обожение всей своей природы, соединение с Богом по благодати ему не нужно, он отмахивается от этого, как от чего-то для него слишком недоступного и заумного. Не узнаёте ли, дорогой сопастырь, знакомого портрета тех, кто сотнями прохо­дит перед вами? Не узнаём ли мы все с вами, братья и сестры, своей собственной духовной физиономии?

Уберите из Евхаристии Христа – вкушение каких-то жертв давно известно язычникам. Уберите ум и сердце из Иисусовой молитвы – вы получите языческую мантру. Перестаньте понимать смысл и содержание богослужения – ваша душа окажется тотчас на языческом маскараде, хотя бы тело оставалось в храме Божием! Скажите только, что шестидневное Творение – это миллионы лет прогрессивного развития, – можете идти в языческий ареопаг философов-космогонистов, вы будете там свой среди своих, ведь ни одна языческая космогония не обходилась без эволюционного прогрессивного принципа.

Где нет богообщения, там нет и ТАИНСТВА, там просто пока не во всем ясные духовные приемы вхождения в потусторонний мир. Уберите из христианства Таинство – Таинство веры в сверхрациональное творение, Таинство искупления страданием Воплотившегося Бога, Таинство Его Тела и Крови, Таинство воскресения из растления – уберите Тайну, и что останется?

Останется обычная, нефанатичная, спокойная религия, ни в какой рай, конечно, не вводящая, религия вполне языческая. От этой религии до атеизма гораздо ближе, чем до христианства. Все видимое в такой религии легко получает языческое переос­мысление. Иконы превращаются в идолы, крестики – в амулеты, свечи – в жертвы, молитвы – в заклинания, особенно если они непонятны, храмы – в капища, попы – в жрецов и т.д. Разве это фантастика? Разве сложно так переосмыслить и в буквальном смысле о-поганить свое Православие? (Поганый и значит с ла­тинского языческий). И у язычников есть мистерии посвя­щения, брачные и погребальные церемонии, есть и примитив­ные религиозные ощущения, есть даже пророчества и “исцеле­ния”, и оракулы есть. Так что и таинствам христианским, и духовничеству, и старчеству найдутся поганые двойники.

Только нет в язычестве видения падшей грехом человеческой природы, нет Промыслителя всеведущего и вездесущего (“об­ман” божеств человеком – дело техники), нет Искупителя, нет Судии, нет вечного блаженства и его предвосхищения на земле. Если этого нет и в нашем сердце, то...

...Старая бабушка, всю жизнь изредка ходившая в храм, чи­тавшая дома две-три запомнившихся молитвы, иногда соблюдав­шая посты, иногда причащавшаяся, знающая некоторые свои грехи, позвала перед смертью священника. Может ли священник узнать – не судьбу, конечно, её в вечности – хотя бы её религи­озную принадлежность? Спросите, батюшка, эту бабушку, после того, как всё это она уже Вам рассказала, ЧЕГО она хочет при­частиться, ЧТО ей дал Изображенный на Вашем наперсном кре­сте, и что ждёт нас после смерти? Почти наверняка вы так озадачите бедную, что вам очень ясно станет, какой же она на самом деле веры. Только будьте честны хотя бы перед самим собою.

Впрочем, возможен и исключительный, правильный ответ в таком случае. И исключение это лишь подтвердит общее прави­ло.

Подобно можно и пришедшего на крестины попытаться расспросить, что он от этого ищет, чего он от этого хочет. После первичного оглашения, после привыкания пришедшего к храму, можно повторить эти вопросы. Жизнь вселяется в душу каким-то скачком, дух пробуждается как-то внезапно, благодать посе­щает вдруг. Таково тайнодействие Бога, создавшего мир скоро и внезапно, за шесть дней, каждую тварь созидавшего мгновен­ным повелением, вдохнувшего дух жизни в Адамово тело сразу, и имеющего воскресить растленную персть во мгновение ока при последней трубе. Каждое утро мы просыпаемся вдруг. Душа покидает тело в какой-то момент. Большие действия Божий внезапны и катастрофичны. Бог наш не есть Бог эволюции, и духовные роды пришедшего креститься могут состояться или не состояться, но затянуться на несколько лет они не могут. Затя­нуться может его чревоношение в притворе оглашенных, будет постепенным и его духовный рост после рождения, но само рождение не пройдет ни мимо него, ни мимо внимательного пастыря. Если он христианин, то будет, обязательно будет эта ИСКРА БОЖИЯ – ведь не наше это слово. Она мелькнёт, озарит душу и не пропадёт. Мы знаем это опытом и верим, что так и бывает. Но гораздо чаще искры нет и нет. Идёт катехизация, идёт духовное чревоношение. Человек вкладывает в память религиоз­ную систему, начинающуюся от Троицы, а сердце пусто и холод­но. В хорошем случае он потрудится сам, помолится, походит в храм, – но ведь всё это могут и язычники. Всё это хорошо, но этого мало. И чем это кончается чаще всего? – Духовным мертворождением. Крестили человека, он сразу расслабился, впро­чем в хорошем случае он еще заглядывает в храм, совершает какие-то обряды, приступает вроде бы к таинствам. Христианин он или язычник?

Замолчи, да откуда ты знаешь чужую душу! – в этом месте явно не выдержат и справедливо одёрнут нас сопастыри. – Хо­рошо, не знаю, не сужу, от Чаши не отгоняю. Но неужели же вы, братие, не видели искры Божией в человеке, неужели не знаете, КАК она теплится в тех, кто живы, тех, кто не теплохладны? Неужели, наблюдая человека десять лет, не можете сказать о нём, мёртвый он или живой? А если можем мы в общем, кое-как, со множеством оговорок это оценить, то кто же суть большинство из тех, кого мы крестим? Какой религии держится большинство из тех, кого мы отпеваем? Разве мы не знаем, разве мы не ощущали никогда, что такое отпевание ХРИСТИАНИНА? Разве мы хотя бы раз в жизни не отпевали христианина, и разве нам не с чем сравнивать?

О, если бы мы не знали христиан вообще, если бы мы ни разу в жизни живьём их не видели, всё было бы неясно, но извини­тельно!

Как страшны эти размышления, если мы в них будем честны! Конфессионально определиться приходящему в храм легко. Не­сколько оглашений, и он знает, что он православный. Насколько тяжелее определиться РЕЛИГИОЗНО. Христианин я или языч­ник (а может быть, иудей) по ВНУТРЕННЕМУ ЧЕЛОВЕКУ? Кого же мы крестим, венчаем, причащаем и отпеваем? Возможно ли, перестав обслуживать религиозную тьму и заблуждение язы­ческих масс, начать созидать Церковь Христову, Церковь Пра­вославную, основанную Господом не для укрепления обмана и самообмана, а для приведения душ к богообщению, к соцарствованию со Христом, к такому положению на последнем Суде, чтобы они вместе со всеми святыми судили мир? Возможно ли это?

Здесь мы снова ждём обоснованное возражение: в Церкви, мол, за всю её историю, по крайней мере, в послеконстантиновскую, тайный язычник обосновался крепко, если не сказать преобладал. Мы лично с такой оценкой не соглашаемся, но аргументов не подберём и безполезность спора видим. Конечно, очень часто, в большинстве случаев, мы не видим чужую душу. Постараемся возвестить ей истину христианства, его отличие от язычества, затратим свои слова, свои молитвы на этого человека. Это мы можем сделать. Искру Божию мы в него вложить не можем, равно и не сумеем в большинстве случаев понять, вложил ли её сам Господь в эту душу. Любое крещение идет с риском, что родится не христианин, а язычник. Любое отпевание идет с риском, что оно может представлять ту потеху для демонов, которую видел блаж. Андрей Цареградский на похоронах одного богача. Любое причащение человека идет с тем же риском, что принятая святыня не оросит, а опалит.

Такой риск всегда есть, и мы на него идем, но мы должны идти на него оправданно. Если нам говорят, что во времена Златоуста тайных язычников, носящих кресты, было большин­ство, мы не верим, но возражаем по-другому: простите, тогда был сам Златоуст, были Олимпиада, Тигрий и Евтропий и другие. Были те, кто крестились в Великую Субботу одновременно и освященною Святителем водою, и собственною кровию, когда в крестильне безчинствовали гонители Святителя. Неужели же не нужно такое крещение, которое изобилует и преизобилует бла­годатью! Пусть Златоуст во святителях был один (а он был не один!), пусть у него было несколько пресвитеров и диаконов и несколько сотен паствы, а против него десятки тысяч крещёных язычников по духу, в том числе даже им самим крещёных. Здесь нет вопроса, где Церковь Христова, жива ли она, спасает ли она, не растворяется ли она в языческом море. Ответ на всё это совершенно ясен. Да, нужно было Златоусту крестить такой народ с принятыми оглашениями и отречениями, всё как положено, нужно было идти на такой риск. Златоуст не воспитывал народ тайных язычников, не покровительствовал им, да не будет. За что и пострадал сам.

А что же мы теперь? И мы готовы «рискнуть благодатью», коль скоро без этого нельзя, но покажите нам благие плоды этого риска. Покажите крещёного нами христианина, пока не святого, пока грешного, но всё-таки кающегося, падающего, но встающе­го, который припадал бы к стопам Христовым и вымаливал прощение, который бы из нищеты духа своего молил бы о Царстве и не земном, а Небесном! Покажите, как его таковым соделает наше священнослужение.

Может ли обрестись такой человек там, где провозглашена общность радостей с безбожным миром, где она воплощена даже в жизнь, где самое главное – сделать всё, чтобы люди могли причащаться, где вообще никто не задумавается над вопросом: во что и как веруют наши же прихожане? Христиане они или кто? Оправдан ли риск такого требоотправительства там, где даже идеал нравственного состояния, к которому должны приводить свя­щенные Таинства, не начертан и не ясен? Там, где от епископа и до мирянина все убеждены: ни от какой требы хуже не будет?

Может ли душа, падшая природа которой слишком хорошо известна, стать тем, чем она должна быть по первозданной при­роде, если её к этому не ведут, не направляют, не подталкивают? Где все рады удовлетвориться простой констатацией: душа по природе христианка? Да что говорить! Если в до Константиновой империи христиан было не более десятой части, то может ли в таком блудилище духовном, как современное общественное сознание, быть хотя бы столько же христиан, как тогда?

Сложные и трудные вопросы: кому и как можно преподавать таинства? Вопросы, стоящие каждый раз в конкретной обстанов­ке. В Зарубежной Русской Церкви они ставятся периодически и уже очень давно. Наши архиереи, хотя не в силах дать какие-то рецепты на все случаи жизни – это невозможно, да и не нужно, – все-таки не теряют из виду ту цель, с которою Христос основал на земле Свою Церковь: не обеспечение развития натуральной религии, а возведение к религии таинственной и откровенной, начало которой Безначальный, Собезначальный и Соприсносущный, а конец – обитель Триединого в человеке и обитель невет­шающая человеку в Царстве Триединого.

В этом нам всегда помогает наше положение едва терпимого или прямо гонимого меньшинства в обществе натуральной ре­лигии, всегда взаимно сознаваемая РАЗНОСТЬ радостей с ним. Только бы нам самим быть Христовыми, и тогда христиане мимо нас не пройдут, а в том, что язычники пройдут мимо, нашей вины будет немного. Слава Богу, мы теперь не за границей и не в подвалах. К нам подходят, на нас смотрят. И делают выбор...