--------------------------------------------------------------- Сканирование Янко Слава yankos@dol.ru--------------------------------------------------------------- СОДЕРЖАНИЕ 7 Что такое автор? Комментарии к "Что такое автор" 47 ПОРЯДОК ДИСКУРСА 97 ВОЛЯ К ЗНАНИЮ. МЫ, ДРУГИЕ ВИКТОРИАНЦЫ 111 ГИПОТЕЗА ПОДАВЛЕНИЯ 111 1.Побуждение к дискурсам 133 2.Имплантация перверсий 175 ДИСПОЗИТИВ СЕКСУАЛЬНОСТИ 179 1.Задача191 2.Метод 204 3.Область 218 4. Периодизация 238 ПРАВО НА СМЕРТЬ И ВЛАСТЬ НАД ЖИЗНЬЮ Том второй 269 ИСП0ЛЬЗОВАНИЕ УДОВОЛЬСТВИЙ. ВВЕДЕНИЕ 307 ЗАБОТА ОБ ИСТИНЕ. Беседа с Франсуа Эвальдом 327 КОММЕНТАРИЙ 396 С.В. Табачникова МИШЕЛ ФУКО: ИСТОРИК НАСТОЯЩЕГО 444 БИБЛИОГРАФИЯ КНИГА ИЗДАНА ПРИ ФИНАНСОВОЙ ПОДДЕРЖКЕ МИНИСТЕРСТВА ИНОСТРАННЫХ ДЕЛФРАНЦУЗСКСКОЙ РЕСПУБЛИКИ И ПРИ СОДЕЙСТВИИ ФРАНЦУЗСКОГО КУЛЬТУРНОГО ЦЕНТРА ВМОСКВЕ Составление, перевод с французского, комментарий и послесловие СветланыТабачниковой. Общая редакция А.Пузырея Фуко Мишель. ВОЛЯ К ИСТИНЕ: по ту сторону знания, власти исексуальности. Работы разных лет. Пер. с франц.- М., Касталь, 1996.- 448 с. Сборник работ выдающегося современного французского философа МишеляФуко (1926 - 1984), одного из наиболее ярких, оригинальных и влиятельныхмыслителей послевоенной Европы, творчество которого во многом определялоинтеллектуальную атмосферу последних десятилетий. В сборник вошел первый том и Введение ко второму тому незавершенноймноготомной Истории сексуальности, а также другие программные работы Фукоразных лет, начиная со вступительной речи в Коллеж де Франс и кончаябеседой, состоявшейся за несколько месяцев до смерги философа. c Edition Gallimard 1971, 1976, 1984, 1994 c Магистериум, макет серии c Составление, перевод с французского, комментарий и послесловиеС.Табачниковой, 1996 c Подготовка и осуществление издания Издательского Дома "Касталь" Школыкультурной политики ISBN 5-85374-006-7 Что такое автор? Выступление на заседании Французского философского общества 22 февраля 1969 года вКолледж де Франс под председательством Жана Валя {i}Жан Валь{/i}. Сегодня мы имеем удовольствие видеть среди нас МишеляФуко. Мы с нетерпением ждали его прихода и немного уже беспокоились из-заего опоздания - но вот он здесь. Я вам его не представляю: это "настоящий"Мишель Фуко - Фуко Слов и вещей, Фуко диссертации О Безумии. Я сразупредоставляю ему слово. {i}Мишель Фуко{/i}. Я полагаю, не будучи, впрочем, слишком в этомуверен, что существует традиция приносить в это Философское обществорезультат уже завершенной работы, дабы предложить его вашему рассмотрению ивашей критике. К сожалению, то, что я принес вам сегодня, является, боюсь,слишком незначительным, чтобы заслуживать вашего внимания. То, что я хотелбы вам представить,- это проект, опыт анализа, основные линии которого япока едва смутно просматриваю. Но мне показалось, что пытаясь их наметитьперед вами, обращаясь к вам с просьбой вынести о них суждение и выправитьих, я, подобно "настоящему невротику", ищу двойную выгоду: во-первых,уберечь результаты работы, которой пока еще не существует, от суровостиваших возражений, и, во-вторых, сделать так, чтобы в момент своего рожденияона воспользовалась не только преимуществом иметь в вашем лице своегокрестного отца, но также и вашими советами. Я хотел бы обратиться к вам еще с одной просьбой: проявить ко мнеснисхождение, если, слушая в скором времени ваши вопросы, я буду все еще - издесь особенно - ощущать отсутствие одного голоса, который до сих пор былмне необходим. Вы хорошо понимаете, что вскоре именно этот голос - голосмоего первого учителя - я и буду пытаться -неодолимо - услышать*. В концеконцов, именно ему первому я рассказал о первоначальном замысле работы.Несомненно, мне очень было бы нужно, чтобы он присутствовал при первомиспытании этого проекта и чтобы он еще раз помог мне в моих сомнениях. Но,так или иначе, поскольку отсутствие и есть первое место дискурса, тосогласитесь, прошу вас, чтобы сегодня вечером я обращался в первую очередьименно к нему. По поводу предложенной мною темы: "Что такое автор?" мне следует,по-видимому, как-то объясниться перед вами. Если я выбрал для обсуждения этот несколько странный вопрос, то впервую очередь потому, что мне хотелось бы провести определенную критику того, что мнедовелось уже написать прежде. И вернуться к некоторым опрометчивымдействиям, которые мне довелось уже совершить. В Словах и вещах я попыталсяпроанализировать словесные массы, своего рода дискурсивные пласты**, нерасчлененные привычными единствами книги, произведения и автора. Я говорил о"естественной истории", или об "анализе богатств", или о "политическойэкономии" - вообще, но вовсе не о произведениях или же о писателях. Однакона протяжении всего этого текста я наивным, а стало быть - диким образомиспользовал-таки имена авторов. Я говорил о Бюффоне, о Кювье, о Рикардо ит.д. и позволил этим именам функционировать неким весьма затруднительнымдвусмысленным образом. Так что на законном основании могли бытьсформулированы двоякого рода возражения - что и произошло. С одной стороны,мне сказали: Вы не описываете как следует ни Бюффона, ни совокупности егопроизведений, равно как и то, что Вы говорите о Марксе, до смешногонедостаточно по отношению к мысли Маркса. Эти возражения были, конечно,обоснованными; но я не думаю, что они были вполне уместными по отношению ктому, что я делал; поскольку проблема для меня состояла не в том, чтобыописать Бюффона или Маркса, и не в том, чтобы восстановить то, что онисказали или хотели сказать,- я просто старался найти правила, по которым онипроизвели некоторое число понятий или теоретических ансамблей, которые можновстретить в их текстах. Было высказано и другое возражение: Вы производите -говорили мне - чудовищные семейства, Вы сближаете имена стольпротивоположные, как имена Бюффона и Линнея, Вы ставите Кювье рядом сДарвиным,- и все это вопреки очевиднейшей игре естественных родственныхсвязей и сходств. И здесь опять же я не сказал бы, что возражение этокажется мне уместным, поскольку я никогда не пытался создать генеалогическуютаблицу духовных индивидуальностей, я не хотел образовать интеллектуальныйдагерротип ученого или натуралиста ХVII или ХVIII веков; я не хотелсформировать никакого семейства: ни святого, ни порочного; я просто искал -что является куда более скромным делом - условия функционированияспецифических дискурсивных практик. Зачем же было тогда - скажете вы мне -использовать в Словах и вещах имена авторов? Нужно было или не использоватьни одного из них, или же определить тот способ, каким Вы это делаете. Вотэто возражение, как я полагаю, является вполне оправданным - и я попыталсяоценить допущения и последствия этого в тексте, который должен скоропоявиться*. Там я пытаюсь установить статус больших дискурсивных единств -таких, как те, что называют Естественной историей или Политическойэкономией. Я спросил себя, в соответствии с какими методами, с помощью какихинструментов можно было бы их засекать, расчленять, анализировать их иописывать. Вот первая часть работы, предпринятой несколько лет назад и нынезаконченной. Но встает другой вопрос: вопрос об авторе - и именно об этом я и хотелбы сейчас с вами побеседовать. Это понятие автора конституирует важныймомент индивидуализации в истории идей, знаний, литератур, равно как и вистории философии и наук. Даже сегодня, когда занимаются историейкакого-либо понятия, или литературного жанра, или какого-нибудь типафилософии, эти единства, как мне кажется, по-прежнему рассматривают какрасчленения сравнительно слабые, вторичные и наложенные на первичные,прочные и фундаментальные единства, каковыми являются единства автора ипроизведения. Я оставлю в стороне, по крайней мере в сегодняшнем докладе,историко-социологический анализ персонажа автора. Каким образом авториндивидуализировался в такой культуре, как наша, какой статус ему былпридан, с какого момента, скажем, стали заниматься поисками аутентичности иатрибуции, в какой системе валоризации автор был взят, в какой момент началирассказывать жизнь уже не героев, но авторов, каким образом установилась этафундаментальная категория критики "человек-и-произведение",- все это,бесспорно, заслуживало бы того, чтобы быть проанализированным. В настоящиймомент я хотел бы рассмотреть только отношение текста к автору, тот способ,которым текст намечает курс к этой фигуре - фигуре, которая по отношению кнему является внешней и предшествующей, по крайней мере с виду. Формулировкутемы, с которой я хотел бы начать, я заимствую у Беккета: "Какая разница,кто говорит,- сказал кто-то,- какая разница, кто говорит". В этомбезразличии, я полагаю, нужно признать один из фундаментальных этическихпринципов современного письма. Я говорю "этических", поскольку этобезразличие является не столько особенностью, характеризующей способ, какимговорят или пишут, сколько, скорее, своего рода имманентным правилом, безконца снова и снова возобновляемым, но никогда полностью не исполняемым,принципом, который не столько маскирует письмо как результат, сколькогосподствует над ним как практикой. Это правило слишком известно, чтобынужно было долго его анализировать; здесь будет вполне достаточноспецифицировать его через две его важнейшие темы. Во-первых, можно сказать,что сегодняшнее письмо освободилось от темы выражения: оно отсылает лишь ксебе самому, и, однако, оно берется не в форме "внутреннего",- оноидентифицируется со своим собственным развернутым "внешним". Это означает,что письмо есть игра знаков, упорядоченная не столько своим означаемымсодержанием, сколько самой природой означающего; но это означает и то, чторегулярность письма все время подвергается испытанию со стороны своихграниц; письмо беспрестанно преступает и переворачивает регулярность,которую оно принимает и которой оно играет; письмо развертывается как игра,которая неминуемо идет по ту сторону своих правил и переходит таким образомвовне. В случае письма суть дела состоит не в обнаружении или впревознесении самого жеста писать; речь идет не о пришпиливании некоегосубъекта в языке,- вопрос стоит об открытии некоторого пространства, вкотором пишущий субъект не перестает исчезать. Вторая тема еще болеезнакома: это сродство письма и смерти. Эта связь переворачивает тысячелетнюютему; сказание и эпопея у греков предназначались для того, чтобы увековечитьбессмертие героя. И если герой соглашался умереть молодым, то это для того,чтобы его жизнь, освященная таким образом и прославленная смертью, перешла вбессмертие; сказание было выкупом за эту принятую смерть. Арабский рассказ(я думаю тут о Тысяче и одной ночи), пусть несколько иначе, тоже имел своиммотивом, темой и предлогом "не умереть" - разговор, рассказ длился дораннего утра именно для того, чтобы отодвинуть смерть, чтобы оттолкнуть этотсрок платежа, который должен был закрыть рот рассказчика. Рассказ Шехерезады- это отчаянная изнанка убийства, это усилие всех этих ночей удержать смертьвне круга существования. Эту тему рассказа или письма, порождаемых, дабызаклясть смерть, наша культура преобразовала: письмо теперь связано сжертвой, с жертвоприношением самой жизни. Письмо теперь - это добровольноестирание, которое и не должно быть представлено в книгах, поскольку оносовершается в самом существовании писателя. Творение, задачей которого былоприносить бессмертие, теперь получило право убивать - быть убийцей своегоавтора. Возьмите Флобера, Пруста, Кафку. Но есть и другое: это отношениеписьма к смерти обнаруживает себя также и в стирании индивидуальныххарактеристик пишущего субъекта. Всевозможными уловками, которые пишущийсубъект устанавливает между собой и тем, что он пишет, он запутывает всеследы, все знаки своей особой индивидуальности; маркер писателя теперь - этоне более чем своеобразие его отсутствия; ему следует исполнять роль мертвогов игре письма. Все это известно; и прошло уже немало времени с тех пор, каккритика и философия засвидетельствовали это исчезновение или эту смертьавтора. Я, однако, не уверен ни в том, что из этой констатации строго извлекливсе необходимые выводы, ни в том, что точно определили масштаб этогособытия. Если говорить точнее, мне кажется, что некоторое число понятий,предназначенных сегодня для того, чтобы заместить собой привилегированноеположение автора, в действительности блокирует его и замалчивает то, чтодолжно было бы быть высвобождено. Я возьму только два из этих понятий,которые являются сегодня, на мой взгляд, особенно важными. Первое - это понятие произведения. В самом деле, говорят (и этоопять-таки очень знакомый тезис), что дело критики состоит не в том, чтобыраскрывать отношение произведения к автору, и не в том, чтобы стремитьсячерез тексты реконструировать некоторую мысль или некоторый опыт; онадолжна, скорее, анализировать произведение в его структуре, в егоархитектуре, в присущей ему форме и в игре его внутренних отношений. Нотогда сразу же нужно задать вопрос: "Что же такое произведение? Что же этоза такое любопытное единство, которое называют произведением! Из какихэлементов оно состоит? Произведение - разве это не то, что написал тот, ктои есть автор?". Возникают, как видим, трудности. Если бы некоторый индивидне был автором, разве тогда то, что он написал или сказал, что оставил всвоих бумагах или что удалось донести из сказанного им, -разве все это можнобыло бы назвать "произведением"? Коль скоро Сад не был автором,- чем же былиего рукописи? Рулонами бумаги, на которых он во время своего заключения добесконечности развертывал свои фантазмы. Но предположим теперь, что мы имеем дело с автором: все ли, что оннаписал или сказал, все ли, что он после себя оставил, входит в состав егосочинений? Проблема одновременно и теоретическая, и техническая. Когда, кпримеру, принимаются за публикацию произведений Ницше,- где нужноостановиться? Конечно же, нужно опубликовать все, но что означает это "все"!Все, что Ницше опубликовал сам,- это понятно. Черновики его произведений?Несомненно. Наброски афоризмов? Да. Но также и вычеркнутое или приписанноена полях? Да. Но когда внутри блокнота, заполненного афоризмами, находятсправку, запись о свидании, или адрес, или счет из прачечной,- произведениеэто или не произведение? Но почему бы и нет? И так до бесконечности. Средимиллионов следов, оставшихся от кого-то после его смерти,- как можноотделить то, что составляет произведение? Теории произведения не существует.И такой теории не хватает тем, кто простодушно берется издаватьпроизведения, из-за чего их эмпирическая работа очень быстро оказываетсяпарализованной. И можно было бы продолжить: можно ли сказать, что Тысяча иодна ночь составляет одно произведение? А Строматы Климента Александрийскогоили Жизнеописания Диогена Лаэртского? Начинаешь понимать, какое множествовопросов возникает в связи с этим понятием "произведения". Так чтонедостаточно утверждать: обойдемся без писателя, обойдемся без автора, идавайте изучать произведение само по себе. Слово "произведение" и единство,которое оно обозначает, являются, вероятно, столь же проблематичными, как ииндивидуальность автора. Есть еще одно понятие, которое, я полагаю, мешает констатироватьисчезновение автора и каким-то образом удерживает мысль на краю этогостирания; cвоего рода хитростью оно все еще сохраняет существование автора. Это -понятие письма. Строго говоря, оно должно было бы позволить не толькообойтись без ссылки на автора, но и дать основание для его новогоотсутствия. При том статусе, который имеет понятие письма сегодня, речь неидет, действительно, ни о жесте писать, ни об обозначении (симптоме илидраке) того, что кто-то якобы хотел сказать; предпринимаются замечательныепо глубине усилия, чтобы мыслить условие - вообще - любого текста: условиеодновременно - пространства, где он распространяется, и времени, где онразвертывается*. Я спрашиваю себя: не есть ли это понятие, подчас редуцированное дообыденного употребления, не есть ли оно только транспозиция - в форметрансцендентальной анонимности - эмпирических характеристик автора? Бывает,что довольствуются устранением наиболее бросающихся в глаза следовэмпиричности автора, заставляя играть - в параллель друг другу, друг противдруга - два способа ее характеризовать: критический и религиозный. И в самомделе, наделить письмо статусом изначального,- разве это не есть способвыразить в трансцендентальных терминах, с одной стороны, теологическоеутверждение о его священном характере, а с другой - критическое утверждениео его творящем характере! Признать, что письмо самой историей, которую оно исделало возможной, подвергается своего рода испытанию забвением иподавлением,- не означает ли это представлять в трансцендентальных терминахрелигиозный принцип сокровенного смысла (и соответственно -необходимостьинтерпретировать) - с одной стороны, и критический принцип имплицитныхзначений, безмолвных определений, смутных содержаний (и соответственно -необходимость комментировать) -с другой? Наконец, мыслить письмо отсутствие- 17 - разве не значит это просто-напросто: повторять в трансцендентальныхтерминах религиозный принцип традиции,- одновременно и нерушимой и никогдане исполняемой до конца, или, с другой стороны, разве это не эстетическийпринцип продолжения жизни произведения и после смерти автора, его сохраненияпо ту сторону смерти и его загадочной избыточности по отношению к автору? Я думаю, следовательно, что такое употребление понятия письма заключаетв себе риск сохранить привилегии автора под защитой a priori: оно продлевает- в сером свете нейтрализации - игру тех представлений, которые исформировали определенный образ автора. Исчезновение автора - событие,которое начиная с Малларме без конца длится,- оказывается подвергнутымтрансцендентальному запиранию на засов. И не пролегает ли сегодня важнаялиния водораздела именно между теми, кто считает все еще возможным мыслитьсегодняшние разрывы в историко-трансцендентальной традиции XIX века, и теми,кто прилагает усилия к окончательному освобождению от нее*?
X x x
Но, конечно же, недостаточно просто повторять, что автор исчез. Точнотак же, недостаточно без конца повторять, что Бог и человек умерли однойсмертью. То, что действительно следовало бы сделать, так это определитьпространство, которое вследствие исчезновения автора оказывается пустым,окинуть взглядом распределение лакун и разломов и выследить те свободныеместа и функции, которые этим исчезновением обнаруживаются. Вначале я хотел бы кратко напомнить проблемы, возникающие в связи супотреблением имени автора. Что такое имя автора? И как оно функционирует?Будучи весьма далек от того, чтобы предложить вам от- 18 вет на эти вопросы, я укажу только на некоторые трудности, передкоторыми оно нас ставит. Имя автора - это имя собственное, и потому ведетнас к тем же проблемам, что и оно. Здесь, среди прочего, я сошлюсь наисследования Серля. Невозможно, конечно же, сделать из имени собственногопросто-напросто референцию. Имя собственное вообще (и имя автора) имеет идругие функции, помимо указательной. Оно больше, чем просто указание, жест,-чем просто направленный на кого-то палец. До известной степени оно естьэквивалент дескрипции. Когда говорят "Аристотель", то употребляют слово,которое является эквивалентом одной или, быть может, целой серииопределенных дескрипций наподобие таких, как "автор Аналитик", или"основатель онтологии" и т.д. Но мало этого: имя собственное не только и непросто имеет значение. Когда обнаруживается, что Рембо не писал Духовнойохоты, то нельзя сказать, чтобы это имя собственное или имя автора изменилопри этом смысл*. Имя собственное и имя автора оказываются расположеннымигде-то между этими двумя полюсами: дескрипции и десигнации; они, несомненно,имеют определенную связь с тем, что они называют но связь специфическую: ницеликом по типу десигнации, ни целиком по дескрипции. Однако - и именноздесь и возникают трудности, характерные уже для имени автора,- связи именисобственного с именуемым индивидом и имени автора с тем, что оно именует, неявляются изоморфными друг другу и функционируют различно. Вот некоторые изразличий. Если я, например, узнаю, что у Пьера Дюпона глаза не голубые, или чтоон не родился в Париже, или что он не врач и т.д.,- само это имя "ПьерДюпон", тем не менее, по-прежнему будет относиться к тому же самому лицу;связь десигнации при этом 19 не так уж сильно изменится. Проблемы же, встающие в связи с именемавтора, оказываются куда более сложными: конечно же, если бы выяснилось, чтоШекспир не родился в доме, который сегодня посещают, то это изменение,разумеется, не нарушило бы функционирования имени автора. Однако если былобы доказано, что Шекспир не написал сонетов, которые принимаются за егосочинения, это было бы изменением совсем другого рода: оно оказалось бысовсем не безразличным для функционирования имени автора. А если бы былоустановлено, что Шекспир написал Органон Бэкона просто потому, чтопроизведения Бэкона и сочинения Шекспира были написаны одним автором*, этобыло бы уже таким типом изменения, которое полностью меняло быфункционирование имени автора. Имя автора, стало быть, не есть такое же имясобственное, как все другие. Многие другие факты указывают на парадоксальное своеобразие имениавтора. Совсем не одно и то же сказать, что Пьера Дюпона не существует, исказать, что Гомера или Гермеса Трисмегиста не существовало; в одном случаехотят сказать, что никто не носит имени Пьера Дюпона; в другом - чтонесколько авторов были совмещены под одним именем, или что подлинный авторне обладает ни одной из черт, традиционно приписываемых таким персонажам,как Гомер или Гермес. Точно так же совсем не одно и то же сказать, чтонастоящее имя некоего Х не Пьер Дюпон, а Жак Дюран, и сказать, что Стендаляна самом деле звали Анри Бейль. Можно было бы также спросить себя о смысле ифункционировании предложения типа: "Бурбаки - это такой-то и такой-то"** или"Виктор Эремита, Климакус, Антикпимакус, Фратер Тацитурнус, КонстантинКонстанциус - это Кьеркегор". 20 Эти различия, быть может, связаны со следующим фактом: имя автора - этоне просто элемент дискурса, такой, который может быть подлежащим илидополнением, который может быть заменен местоимением и т.д.; оно выполняетпо отношению к дускурсам определенную роль: оно обеспечивает функциюклассификации; такое имя позволяет сгруппировать ряд текстов, разграничитьих, исключить из их числа одни и противопоставить их другим. Кроме того, оновыполняет приведение текстов в определенное между собой отношение. ГермесаТрисмегиста не существовало, Гиппократа тоже,- в том смысле, в котором можнобыло бы сказать о Бальзаке, что он существовал, но то, что ряд текстовпоставили под одно имя, означает, что между ними устанавливали отношениегомогенности или преемственности, устанавливали аутентичность одних текстовчерез другие, или отношение взаимного разъяснения, или сопутствующегоупотребления. Наконец, имя автора функционирует, чтобы характеризоватьопределенный способ бытия дискурса: для дискурса тот факт, что он имеет имяавтора, тот факт, что можно сказать: "Это было написано таким-то", или:"Такой-то является автором этого", означает, что этот дискурс - не обыденнаябезразличная речь, не речь, которая уходит, плывет и проходит, не речь,немедленно потребляемая, но что тут говорится о речи, которая должнаприниматься вполне определенным образом и должна получать в данной культуреопределенный статус. В силу всего этого можно было бы прийти в конце концовк идее, что имя автора не идет, подобно имени собственному, изнутринекоторого дискурса к реальному и внешнему индивиду, который его произвел,но что оно стремится в некотором роде на границу текстов, что оно ихвырезает, что оно следует 21 вдоль этих разрезов, что оно обнаруживает способ их бытия, или покрайней мере его характеризует. Оно обнаруживает событие некоторого ансамблядискурсов и отсылает к статусу этого дискурса внутри некоторого общества инекоторой культуры. Имя автора размещается не в плане гражданского состояниялюдей, равно, как и не в плане вымысла произведения,- оно размещается вразрыве, устанавливающем определенную группу дискурсов и ее особый способбытия. Можно было бы, следовательно, сказать, что в цивилизации, подобнойнашей, имеется некоторое число дискурсов, наделенных функцией "автор", тогдакак другие ее лишены. Частное письмо вполне может иметь подписавшего, но ононе имеет автора; у контракта вполне может быть поручитель, но у него нетавтора. Анонимный текст, который читают на улице на стене, имеет своегосоставителя, но у него нет автора. Функция "автор", таким образом,характерна для способа существования, обращения и функционирования вполнеопределенных дискурсов внутри того или иного общества. Теперь следовало бы проанализировать эту функцию "автор". Как в нашейкультуре характеризуется дискурс, несущий функцию "автор"? В чем онпротивостоит другим дискурсам? Я полагаю, что даже если рассматривать толькоавтора книги или текста, можно распознать у него четыре различныххарактерных черты. Прежде всего эти дискурсы являются объектами присвоения; формасобственности, к которой они относятся, весьма своеобразна; она былаузаконена уже достаточно давно. Нужно отметить, что эта собственность былаисторически вторичной по отношению к тому, что можно было бы назватьуголовно наказуемой формой присвоения, У текстов, книг, дис- 22 курсов устанавливалась принадлежность действительным авторам (отличнымот мифических персонажей, отличным от великих фигур - освященных иосвящающих) поначалу в той мере, в какой автор мог быть наказан, то есть втой мере, в какой дискурсы эти могли быть преступающими. Дискурс в нашейкультуре (и, несомненно, во многих других) поначалу не был продуктом, вещью,имуществом; он был по преимуществу актом - актом, который размещался вбиполярном поле священного и профанного, законного и незаконного,благоговейного и богохульного. исторически, прежде чем стать имуществом,включенным в кругооборот собственности, дискурс был жестом, сопряженным сриском. И когда для текстов был установлен режим собственности, когда былиизданы строгие законы об авторском праве, об отношениях между автором ииздателем, о правах перепечатывания и т.д., то есть к концу XVIII - началуXIX века,- именно в этот момент возможность преступания, которая преждепринадлежала акту писания, стала все больше принимать вид императива,свойственного литературе. Как если бы автор, с того момента, как он былпомещен в систему собственности, характерной для нашего общества,компенсировал получаемый таким образом статус тем, что вновь обретал прежнеебиполярное поле дискурса, систематически практикуя преступание,восстанавливая опасность письма, которому с другой стороны былигарантированы выгоды, присущие собственности. С другой стороны, функция-автор не отправляется для всех дискурсовнеким универсальным и постоянным образом. В нашей цивилизации не всегда однии те же тексты требовали атрибуции какому-то автору. Было время, когда,например, те тексты, которые мы сегодня назвали бы "литературными"(рассказы, сказки, эпопеи, трагедии, комедии), принима- 23 лись, пускались в обращение и приобретали значимость без того, чтобыставился вопрос об их авторе; их анонимность не вызывала затруднений - ихдревность, подлинная или предполагаемая, была для них достаточной гарантией.Зато тексты, которые ныне мы назвали бы научными, касающиеся космологии инеба, медицины и болезней, естественных наук или географии, в средние векапринимались и несли ценность истины, только если они были маркированы именемавтора. "Гиппократ сказал", "Плиний рассказывает" - были собственно неформулами аргументов от авторитета; они были индикаторами, которымимаркировались дискурсы, дабы быть принятыми в качестве доказанных.Переворачивание произошло в XVI или в XVIII веке; научные дискурсы сталиприниматься благодаря самим себе, в анонимности установленной или всегдазаново доказываемой истины; именно их принадлежность некоемусистематическому целому и дает им гарантию, а вовсе не ссылка напроизведшего их индивида. Функция-автор стирается, поскольку теперь имяоткрывшего истину служит самое большее для того, чтобы окрестить теорему,положение, некий примечательный эффект, свойство, тело, совокупностьэлементов или патологический синдром. Тогда как "литературные" дискурсы,наоборот, могут быть приняты теперь, только будучи снабжены функцией"автор": по поводу каждого поэтического или художественного текста будутспрашивать теперь, откуда он взялся, кто его написал, когда, при какихобстоятельствах или в рамках какого проекта. Смысл, который емуприписывается, статус или ценность, которые за ним признаются, зависяттеперь от того, как отвечают на эти вопросы. И если в силу случая или явнойволи автора текст доходит до нас в анонимном виде, тотчас же предпринимают"поиски автора". Литературная анонимность 24 для нас невыносима; если мы и допускаем ее, то толь ко в виде загадки.Функция "автор" в наши дни вполне применима лишь к литературнымпроизведениям. {i}(Конечно же, все это следовало бы продумать более тонко: с какого-товремени критика стала обращаться с произведениями соответственно их жанру итипу, по встречающимся в них повторяющимся элементам, в соответствии сприсущими им вариациями вокруг некоего инварианта, которым больше уже неявляется индивидуальный творец. Точно так же, если в математике ссылка наавтора есть уже не более чем способ дать имя теоремам или совокупностямположений, то в биологии и медицине указание на автора и на время его работыиграет совсем иную роль: это не просто способ указать источник, это так жеспособ дать определенный индикатор "надежности", сообщая о техниках иобъектах эксперимента, которые использовались в соответствую эпоху и вопределенной лаборатории.){/i} Теперь третья характеристика этой функции-автор. Она не образуетсяспонтанно как просто атрибуция некоторого дискурса некоему индивиду. Фикцияэта является результатом сложной операции, которая конструирует некоеразумное существо, которое и называют автором. Несомненно, этому разумномусуществу пытаются придать статус реальности: это в индивиде, мол, находитсянекая "глубинная" инстанция, "творческая" сила, некий "проект", изначальноеместо письма. Но на самом деле то, что в индивиде обозначается как автор(или то, что делает некоего индивида автором), есть не более чем проекция -в терминах всегда более или менее психологизирующих - некоторой обработки,которой подвергают тексты: сближений, которые производят, черт, которыеустанавливают как существенные, связей преемственности, которые допускают,или исключе- 25 ний, которые практикуют. Все эти операции варьируют в зависимости отэпохи и типа дискурса. "Философского автора" конструируют не так, как"поэта"; и автора романного произведения в XVIII веке конструировали не так,как в наши дни. Однако поверх времени можно обнаружить некий инвариант вправилах конструирования автора. Мне, например, кажется, что способ, каким литературная критика втечение долгого времени определяла автора - или, скорее, конструировалаформу-автор исходя из существующих текстов и дискурсов,- что способ этотявляется достаточно прямым производным того способа, которым христианскаятрадиция удостоверяла (или, наоборот, отрицала) подлинность текстов,которыми она располагала. Другими словами, чтобы "обнаружить" автора впроизведении, современная критика использует схемы, весьма близкие кхристианской экзегезе, когда последняя хотела доказать ценность текста черезсвятость автора. В De viris illustribus святой Иероним поясняет, что вслучае многих произведений омонимии недостаточно, чтобы законным образомидентифицировать авторов: различные индивиды могли носить одно и то же имя,или кто-то один мог - умышленно - заимствовать патроним другого. Имени какиндивидуальной метки недостаточно, когда имеют дело с текстуальнойтрадицией. Как в таком случае приписать различные тексты одному и тому жеавтору? Как привести в действие функцию-автор, чтобы узнать, имеешь ли делос одним или же с несколькими индивидами? Святой Иероним дает четырекритерия: если среди нескольких книг, приписываемых одному автору, однауступает другим, то ее следует изъять из списка его произведений (авторопределяется здесь как некоторый постоянный уровень ценности); и то же самоеесли некоторые тексты находятся в доктринальном 26 противоречии с остальными произведениями автора (здесь авторопределяется как некоторое поле концептуальной или теоретической связности);нужно также исключить произведения, написанные в ином стиле, со словами иоборотами, обычно не встречающимися в том, что вышло из-под пера писателя (вэтом случае автор - это стилистическое единство); наконец, следуетрассматривать в качестве интерполированных тексты, которые относятся ксобытиям, происходившим уже после смерти автора, или упоминают персонажей,которые жили после его смерти (автор тогда есть определенный историческиймомент и точка встречи некоторого числа событий). Так вот, и современнаялитературная критика, даже когда она не озабочена установлением подлинности(что является общим правилом), определяет автора не иначе: автор - это то,что позволяет объяснить присутствие в произведении определенных событий, таки различные их трансформации, деформации и модификации (и это - черезбиографию автора, установление его индивидуальной перспективы, анализ егосоциальной принадлежности или классовой позиции, раскрытие егофундаментального проекта). Равно как автор - это принцип некоторого единстваписьма, поскольку все различия должны быть редуцированы по крайней мере спомощью принципов эволюции, созревания или влияния. Автор - это еще и то,что позволяет преодолеть противоречия, которые могут обнаружиться в сериитекстов: должна же там быть - на определенном уровне его мысли или егожелания, его сознания или его бессознательного - некая точка, исходя изкоторой противоречия разрешаются благодаря тому, что несовместимые элементынаконец-то связываются друг с другом или организуются вокруг одногофундаментального или изначального противоречия. Автор, на- 27 конец,- это некоторый очаг выражения, который равным образомобнаруживает себя в различных, более или менее завершенных формах: впроизведениях, в черновиках, в письмах, во фрагментах и т.д. Те четыремодальности, соответственно которым современная критика приводит в действиефункцию "автор", целиком укладываются в четыре критерия подлинности посвятому Иерониму (критерии, которые представляются весьма недостаточнымисегодняшним зкзегетам). Но функция "автор" на самом деле не является просто-напростореконструкцией, вторичным образом производимой над текстом, выступающим какинертный материал. Текст всегда в себе самом несет какое-то число знаков,отсылающих к автору. Эти знаки хорошо известны грамматикам - это личныеместоимения, наречия времени и места, спряжение глаголов. Но следуетзаметить, что эти элементы выполняют неодинаковую роль в дискурсах,наделенных функцией "автор", и в тех, которые ее лишены. В случае последнихподобного рода "передаточные звенья" отсылают к ному говорящему и кпространственно-временным координатам его дискурса (хотя тут возможны иопределенные видоизменения, как например, в том случае, когда дискурсыприводятся в форме первого лица). В случае же первых их роль важнее иизменчивей. Хорошо известно, что в романе, который выступает какповествование рассказчика, местоимение первого лица, настоящее времяизъявительного наклонения, знаки локализации никогда не отсылают в точностини к писателю, ни к моменту, когда он пишет, ни к самому жесту его письма;они отсылают к некоторому alter еgо, причем между ним и писателем может бытьболее или менее значительная дистанция, изменяющаяся по мере самогоразвертывания произведения. Было бы равным образом неверно искать ав- 28 тора как в направлении реального писателя, так и в направлении этогофиктивного говорящего; функция-автор осуществляется в самом расщеплении,- вэтом разделении и в этой дистанции. Скажут, быть может, что это - особенность исключительнохудожественного, прозаического или поэтического, дискурса: игра, в которуювовлечены лишь эти "квази-дискурсы". На самом деле все дискурсы, наделенныефункцией-автор, содержат эту множественность Эго. Эго, которое говорит впредисловии математического трактата и которое указывает на обстоятельстваего написания, не тождественно - ни по своей позиции, ни по своемуфункционированию - тому Эго, которое говорит в ходе доказательства и котороепоявляется в форме некоего "я заключаю" или "я предполагаю"; в одном случае"я" отсылает к некоторому незаместимому индивиду -такому, который вопределенном месте и в определенное время выполнил некоторую работу; вовтором - "я" обозначает план и момент доказательства, занять которые можетлюбой индивид, лишь бы только он принял ту же систему символов, ту же игруаксиом, ту же совокупность предварительных доказательств. Но в том же самомтрактате можно было бы также засечь и третье Эго - то, которое говорит,чтобы сказать о смысле работы, о встреченных препятствиях, о полученныхрезультатах и о стоящих еще проблемах; это Эго располагается в полематематических дискурсов - уже существующих или тех, что только должны ещепоявиться. Функция-автор обеспечивается не одним Эго (первым) в ущерб двумдругим, которые при этом выступали бы лишь в качестве его фиктивныхудвоений. Напротив, следует сказать, что в подобных дискурсах функция-автордействует таким образом, что она дает место распределению всех этих трехсимультанных Эго. 30 Несомненно, анализ мог бы выявить еще и другие характерные чертыфункции-автор. Но я ограничусь сегодня только теми четырьмя, о которых ятолько что упомянул, поскольку они представляются одновременно и наиболееочевидными и наиболее важными. Я резюмирую их следующим образом:функция-автор связана с юридической институциональной системой, котораяобнимает, детерминирует и артикулирует универсум дискурса. Для разныхдискурсов в разные времена и для разных форм цивилизаций отправления ееприобретают различный вид и осуществляются различным образом; функция этаопределяется не спонтанной атрибуцией дискурса его производителю, но сериейспецифических и сложных операций; она не отсылает просто-напросто к некоемуреальному индивиду - она может дать место одновременно многим Эго, многимпозициям-субъектам, которые могут быть заняты различными классами индивидов.
X x x
Но я отдаю себе отчет в том, что до сих пор я неоправданно ограничивалсвою тему. Конечно же, следовало бы сказать о том, чем являетсяфункция-автор в живописи, в музыке, в технике и т.д. Однако, даже еслипредположить, что мы ограничимся сегодня, как мне того и хотелось бы, миромдискурсов,- даже и тогда, я думаю, я слишком сузил смысл термина "автор". Яограничился автором, понимаемым как автор текста, книги или произведения,производство которых может быть законным образом ему атрибуировано. Легкоувидеть, впрочем, что в порядке дискурса можно быть автором чего-тобольшего, нежели книга,- автором теории, традиции, дисциплины, внутрикоторых, в свою очередь, могут разместиться другие книги и другие авторы. Ясказал бы, одним словом, что такой автор находится в "транс-дискурсивной"позиции. 30 Это - устойчивый феномен, феномен, без сомнения столь же древний, как инаша цивилизация. И Гомер, и Аристотель, и Отцы Церкви сыграли именно такуюроль, равно, как и первые математики или те, кто стоял в истокегиппократовской традиции. Но, мне кажется, в XIX веке в Европе появилисьвесьма своеобразные типы авторов, которых не спутаешь ни с "великими"литературными авторами, ни с авторами канонических религиозных текстов, ни соснователями наук. Назовем их с некоторой долей произвольности "основателямидискурсивности"*. особенность этих авторов состоит в том, что они являютсяавторами не только своих произведений, своих книг. Они создали нечтобольшее: возможность и правило образования других текстов. В этом смысле онивесьма отличаются, скажем, от автора романа, который, по сути дела, естьвсегда лишь автор своего собственного текста. Фрейд же - не просто авторТолкования сновидений или трактата Об остроумии; Маркс - не просто авторМанифеста или Капитала - они установили некую бесконечную возможностьдискурсов. Бесспорно, легко возразить: неверно, что автор романа всего лишьавтор своего собственного текста; в каком-то смысле и он тоже -лишь бы онбыл, как говорится, хоть сколько-нибудь "значительным" - распоряжается иправит чем-то большим, чем это. Если взять простой пример, можно сказать,что Энн Рэдклиф не только написала Замок в Пиренеях и ряд других романов,-она сделала возмолжыми романы ужасов начала XIX века, и в силу этого еефункция автора выходит за границы ее творчества. Да, конечно. Но только, ядумаю, на это возражение можно ответить: то, что делают возможным этиучредители дискурсивности (я беру здесь в качестве примера Маркса и Фрейда,поскольку полагаю, что они одновременно - и первые, и наиболее 31 значительные), это нечто совершенно другое, чем то, что делаетвозможным автор романа. Тексты Энн Рэдклиф открыли поле для определенногочисла сходств и аналогий, которые имели свой образец или принцип в еетворчестве. Это творчество содержит характерные знаки, фигуры, отношения,структуры, которые могли быть повторно использованы другими. Сказать, чтоЭнн Рэдклнф основала роман ужасов,- значит, в конце концов, сказать: вромане ужасов XIX века будут встречаться, как и у Энн Рэдклиф, тема героини,попавшей в западню собственной невинности, фигура тайного замка,функционирующего как контргород, персонаж черного проклятого героя,призванного заставить мир искупить то зло, которое ему причиняют, и т.д.Когда же я говорю о Марксе или Фрейде как об "учредителях дискурсивности",то я хочу сказать, что они сделали возможным не только какое-то числоаналогий, они сделали возможным - причем в равной мере - и некоторое числоразличий. Они открыли пространство для чего-то, отличного от себя и, тем неменее, принадлежащего тому, что они основали. Сказать, что Фрейд основалпсихоанализ, не значит сказать - не значит просто сказать,- что понятиелибидо или техника анализа сновидений встречаются и у Абрахама или у МеланиКлейн,- это значит сказать, что Фрейд сделал возможным также и ряд различийпо отношению к его текстам, его понятиям, к его гипотезам,- различий,которые все, однако, релевантны самому психоаналитическому дискурсу. Тотчас же, я полагаю, возникает новая трудность или по крайней мере -новая проблема: разве этот случай не есть, в конце концов, случай всякогооснователя науки или любого автора, который произвел в науке трансформацию,которую можно считать плодотворной? В конце концов, Галилей не просто 32 сделал возможными тех, кто после него повторял сформулированные имзаконы,- он сделал возможными также высказывания, весьма отличные от того,что сказал сам. Или если Кювье и является основателем биологии, а Соссюр -лингвистики, то не потому, что им подражали, не потому, что снова и сноваобращались к понятиям организма в одном случае и знака - в другом, нопотому, что в известной мере именно Кювье сделал возможной ту теориюэволюции, которая по всем пунктам была противоположна его собственномуфиксизму, или именно Соссюр сделал возможной порождающую грамматику, котораястоль отлична от его структурных анализов. Таким образом, установлениедискурсивности представляется, по крайней мере на первый взгляд, явлениемтого же типа, что и основание всякой научности. Я думаю, однако, чторазличие здесь есть, и значительное. В самом деле, в случае научности акт,который ее основывает, принадлежит тому же плану, что и ее будущиетрансформации; он является в некотором роде частью той совокупностимодификаций, которые он и делает возможными. Конечно, принадлежность этаможет принимать многообразные формы. Акт основания той или иной научности,например, может выступать в ходе последующих трансформаций этой науки какявляющийся, в конце концов, только частным случаем некоторого гораздо болееобщего целого, которое тогда себя и обнаруживает. Он может выступать также и как запятнанный интуицией и эмпиричностью, итогда его нужно заново формализовать и сделать объектом некоторого числадополнительных теоретических операций, которые давали бы ему более строгоеоснование. Можно было бы сказать, наконец, что он может выступить и какпоспешное обобщение, которое приходится ограничивать и для которого нужнозаново 33 очерчивать более узкую область валидности. Иначе говоря, акт основаниянекоторой научности всегда может быть заново введен внутрь той машинериитрансформаций, которые из него проистекают. Так вот, я полагаю, что установление дискурсивности всегда гетерогенносвоим последующим трансформациям. Распространить некий тип дискурсивности -такой, как психоанализ, каким он был установлен Фрейдом,- это не значитпридать дискурсивности формальную общность, которой она первоначально будтобы не допускала,- это значит просто открыть для нее ряд возможностей ееприложения. Ограничить эту дискурсивность - это значит на самом деле:выделить в самом устанавливающем акте какое-то число, возможно небольшое,положений или высказываний, за которыми только и можно признать ценностьосновоположения и по отношению к которым отдельные понятия или теории,введенные Фрейдом, можно рассматривать производные, вторичные и побочные.Наконец, по отношению к отдельным положениям из работ этих учредителейдовольствуются тем, чтобы отказаться от каких-то высказываний какнеуместных,- либо потому, что их рассматривают несущественные, либо потому,что их рассматривают "доисторические" и релевантные другому типудискурсивности, никогда не оценивая их при этом как ложные. Иначе говоря, в отличие от основания науки установление дискурсивностине составляет части последующих трансформаций, но остается по необходимостив стороне и над ними. Следствием этого является то, что теоретическуювалидность того или иного положения определяют по отношению к работам этихустановителей, тогда как в случае Галилея или Ньютона, наоборот, валидностьвыдвинутых ими положений утверждается как раз относительно того, чем в 34 своей внутренней структуре и нормативности являются физика иликосмология. Говоря очень схематично: не произведения этих учредителейрасполагаются по отношению к науке и в пространстве, которое она очерчивает,но как раз наоборот: наука и дискурсивность располагаются по отношению к ихработам как к неким первичным координатам. Благодаря этому становится понятно, что в случае таких дискурсивностейвозникает, как неизбежное, требование некоего "возвращения к истоку". Здесьопять же нужно отличать эти "возвращения к..." от феноменов "переоткрытия" и"реактуализации", которые часто имеют место в науках. Под "переоткрытиями"я буду понимать эффекты аналогии или изоморфизма, которые, беря в качествеотправных точек современные формы знания, делают вновь доступной восприятиюфигуру, ставшую уже смутной или исчезнувшую. Я скажу, например, что Хомскийв своей книге о картезианской грамматике переоткрыл некоторую фигуру знания,которая имела место от Кордемуа до Гумбольдта; хотя, по правде говоря, онаможет быть восстановлена в своей конституции лишь исходя из порождающейграмматики, поскольку именно эта последняя и держит закон ее построения;фактически речь тут идет о ретроспективном переписывании имевшего место вистории взгляда. Под "реактуализацией" я буду понимать нечто совсем другое:включение дискурса в такую область обобщения, приложения или трансформации,которая для него является новой. Такого рода феноменами богата историяматематики. Я отсылаю здесь к исследованию, которое Мишель Серр посвятилматематическим анамнезам. А что же следует понимать под "возвращением к..."?Я полагаю, что таким образом можно обозначить движение, которое обладаетособыми чертами и ха- 35 рактерно как раз для установителей дискурсивности. Чтобы быловозвращение, нужно, на самом деле, чтобы сначала было забвение, и забвение -не случайное, не покров непонимания, но - сущностное и конститутивноезабвение. Акт установления, действительно, по самой своей сущности таков,что он не может не быть забытым. То, что его обнаруживает, то, что из негопроистекает,- это одновременно и то, что устанавливает разрыв, и то, что егомаскирует и скрывает. Нужно, чтобы это неслучайное забвение было облечено вточные операции, которым можно было бы найти место, проанализировать их исамим возвращением свести к этому устанавливающему акту. Замок забвения недобавляется извне, он часть самой дискурсивности - той, о которой мы сейчасведем речь,- именно она дает свой закон забвению; так, забытое установлениедискурсивности оказывается основанием существования и самого замка и ключа,который позволяет его открыть, причем - таким образом, что и забвение, ипрепятствие возвращению могут быть устранены лишь самим этим возвращением.Кроме того, это возвращение обращается к тому, что присутствует в тексте,или, точнее говоря, тут происходит возвращение к самому тексту - к тексту вбуквальном смысле, но в то же время, однако, и к тому, что в текстемаркировано пустотами, отсутствием, пробелом. Происходит возвращение к некойпустоте, о которой забвение умолчало или которую оно замаскировало, которуюоно покрыло ложной и дурной полнотой, и возвращение должно заново обнаружитьи этот пробел, и эту нехватку; отсюда и вечная игра, которая характеризуетэти возвращения к установлению дискурсивности,- игра, состоящая в том,чтобы, с одной стороны, сказать: все это там уже было - достаточно было этопрочесть, все там 36 уже есть, и нужно крепко закрыть глаза и плотно заткнуть уши, чтобыэтого не увидеть и не услышать; и, наоборот: да нет же - ничего этого вовсенет ни в этом вот, ни в том слове - ни одно из видимых и читаемых слов неговорит того, что сейчас обсуждается,- речь идет, скорее, о том, что сказаноповерх слов, в их разрядке, в промежутках, которые их разделяют. Отсюда,естественно, следует, что это возвращение, которое составляет часть самогодискурса, беспрестанно его видоизменяет, что возвращение к тексту не естьисторическое дополнение, которое якобы добавляется к самой дискурсивности иее якобы дублирует неким украшением, в конечном счете несущественным;возвращение есть действенная и необходимая работа по преобразованию самойдискурсивности. Пересмотр текста Галилея вполне может изменить наше знаниеоб истории механики,- саму же механику это изменить не может никогда.Напротив, пересмотр текстов Фрейда изменяет самый психоанализ, а текстовМаркса -самый марксизм. Ну, и чтобы охарактеризовать эти возвращения, нужнодобавить еще одну последнюю характеристику: они происходят в направлении ксвоего рода загадочной стыковке произведения и автора. И в самом деле,именно постольку, поскольку он является текстом автора - и именно этого вотавтора,- текст и обладает ценностью установления, и именно в силу этого -поскольку он является текстом этого автора - к нему и нужно возвращаться.Нет ни малейшей надежды на то, что обнаружение неизвестного текста Ньютонаили Кантора изменило бы классическую космологию или теорию множеств, как онисложились в истории (самое большее, на что способна эта эксгумация,- этоизменить историческое знание, которое мы имеем об их генезисе). Напротив,появление такого текста, как 37 {i}Эскиз{/i} Фрейда,- и в той мере, в какой это есть текст Фрейда,-всегда содержит риск изменить не историческое знание о психоанализе, но еготеоретическое поле, пусть даже это будет только перемещением акцентов в немили изменением его центра тяжести. Благодаря таким возвращениям,составляющим часть самой ткани дискурсивных полей, о которых я говорю, онипредполагают в том, что касается их автора - "фундаментального" иопосредованного,- отношение, отличное от того, что какой-либо текстподдерживает со своим непосредственным автором. То, что я сейчас наметил по поводу этих "установлений дискурсивности",разумеется, весьма схематично. В частности - и те различия, которые япопытался провести между подобным установлением и основанием науки. Невсегда, быть может, легко решить, с чем имеешь дело: с одним или с другим,-и ничто не доказывает, что это две разные процедуры, исключающие друг друга.Я попытался провести это различение только с одной целью: показать, чтофункция-автор, функция уже непростая, когда пробуешь ее засечь на уровнекниги или серии текстов за одной подписью, требует новых дополнительныхопределений, когда пробуешь проанализировать ее внутри более широких единств- внутри групп произведений или внутри дисциплин в целом. Я очень сожалею, что не смог предложить для обсуждения ничегопозитивного, чего-то большего, нежели только направления возможной работы,пути анализа. Но я чувствую свой долг сказать в заключение хотя бы несколькослов о причинах, по которым я придаю всему этому определенное значение.Подобного рода анализ, будь он развернут, мог бы, пожалуй, стать введением кнекоторой типоло- 38 гии дискурсов. Мне и в самом деле кажется, по крайней мере при первомподходе, что подобная типология не могла бы быть создана исходя лишь изграмматических характеристик дискурсов, их формальных структур или даже ихобъектов; существуют, несомненно, собственно дискурсивные свойства илиотношения (не сводимые к правилам грамматики и логики, равно как и к законамобъекта) и именно к ним нужно обращаться, чтобы различать основные категориидискурсов. Отношение к автору (или отсутствие такого отношения), равно как иразличные формы этого отношения, и конституируют, причем вполне очевиднымобразом, одно из этих свойств дискурса. С другой стороны, я считаю, что в этом можно было бы усмотреть также ивведение в исторический анализ дискурсов. Возможно, настало время изучатьдискурсы уже не только в том, что касается их экспрессивной ценности или ихформальных трансформаций, но и с точки зрения модальностей их существования:способы обращения дискурсов или придания им ценности, способы их атрибуции иих присвоения - варьируют от культуры к культуре и видоизменяются внутрикаждой; способ, которым они сочленяются с социальными отношениями, болеепрямым, как мне кажется, образом расшифровывается в действии функции-автор ив ее модификациях, нежели в темах или понятиях, которые они пускают в ход. Точно так же, разве нельзя было бы, исходя из такого рода анализов,пересмотреть привилегии субьекта? Я хорошо знаю, что, предпринимаявнутренний и архитектонический анализ произведения безразлично, идет ли речьо литературном тексте, о философской системе или о научном труде), вынося заскобки биографические или психологические отне- 39 сения, уже поставили под вопрос абсолютный характер и основополагающуюроль субъекта. Но, быть может, следовало бы вернуться к этому подвешиванию,-вовсе не для того, чтобы восстановить тему изначального субъекта, но длятого, чтобы ухватить точки прикрепления, способы функционирования ивсевозможные зависимости субъекта. Речь идет о том, чтобы обернутьтрадиционную проблему. Не задавать больше вопроса о том, как свободасубъекта может внедряться в толщу вещей и придавать ей смысл, как она, этасвобода, может одушевлять изнутри правила языка и проявлять, таким образом,те намерения, которые ей присущи. Но, скорее, спрашивать: как, всоответствии с какими условиями и в каких формах нечто такое, как субъект,может появляться в порядке дискурсов? Какое место он, этот субъект, можетзанимать в каждом типе дискурса, какие функции, и подчиняясь каким правилам,может он отправлять? Короче говоря, речь идет о том, чтобы отнять у субъекта(или у его заместителя) роль некоего изначального основания ипроанализировать его как переменную и сложную функцию дискурса. Автор, или то, что я попытался описать как функцию-автор, является,конечно, только одной из возможных спецификаций функции-субъект.Спецификацией - возможной или необходимой? Если взглянуть на модификации,имевшие место в истории, то не кажется необходимым,- вовсе нет, - чтобыфункция-автор оставалась постоянной как по своей форме, сложности, так идаже - в самом своем существовании. Можно вообразить такую культуру, гдедискурсы и обращались и принимались бы без того, чтобы когда-либо вообщепоявилась функция-автор. Все дискурсы, каков бы ни был их статус, их форма,их ценность, и как бы с ними ни имели дело, развертывались 40 бы там в анонимности шепота. Более не слышны уже были бы вопросы,пережевывавшиеся в течение столь долгого времени: кто говорил на самом деле?действительно ли - он и никто другой? с какой мерой аутентичности илисамобытности? и что он выразил - от себя самого наиболее глубокого - в своемдискурсе? Но слышны были бы другие: каковы способы существования этогодискурса? откуда он был произнесен? каким образом он может обращаться? ктоможет его себе присваивать? каковы места, которые там подготовлены длявозможных субъектов? кто может выполнить эти различные функции субъекта? Иза всеми этими вопросами был бы слышен лишь шум безразличия: "какая разница- кто говорит"*. Жан Валь. Я благодарю Мишеля Фуко за все, что он нам сказал и чтопобуждает к дискуссии. Я позволю себе теперь спросить: кто хочет взятьслово?
X x x
{i}Люсьен Гольдманн{/i}. Среди выдающихся теоретиков школы, котораязанимает важное место в современной мысли и характеризуется отрицаниемчеловека вообще, а исходя из этого - субъекта во всех его аспектах, точнотак же, как и автора, Мишель Фуко, который хотя и не сформулировал в явномвиде последнее отрицание, но внушал его всем ходом своего доклада, закончивего перспективой упразднения автора, является, несомненно, одной из наиболееинтересных и наименее уязвимых для спора и критики фигур. Поскольку МишельФуко сочетает с философской позицией, фундаментальным образом анти-научной,замечательную работу историка.[...] Мишель Фуко не является автором и, ужконечно, установителем всего того, что он нам только что сказал. Посколькуотрицание субъекта является сегодня центральной идеей целой группы мыслите- 41 лей, или, точнее,- целого философского течения. И даже если внутриэтого философского течения Фуко и занимает особенно оригинальное и яркоеместо, его, тем не менее, следует интегрировать в то, что можно было быназвать французской школой негенетического структурализма, включающего, вчастности, имена Леви-Стросса, Ролана Барта, Альтюссера, Деррида. [...] Я хотел бы закончить свое выступление упоминанием знаменитой фразы,написанной в мае* каким-то студентом на черной доске в одной из аудиторийСорбонны, фразы, которая, мне кажется, выражает сущность одновременно какфилософской, так и научной критики негенетического структурализма:"структуры не выходят на улицы!",- что означает: историю никогда не делаютструктуры,- историю делают люди, пусть действия этих последних и носятвсегда структурированный и значащий характер. {i}Мишель Фуко{/i}. Попытаюсь ответить. Первое: что касается меня, то я никогда не употреблял слова"структура". Поищите его в Словах и вещах - вы его там не найдете. Так вот,я хотел бы, чтобы меня избавили от всех вольностей, связанных соструктурализмом, или чтобы давали себе труд их обосновывать**. Кроме того, яне сказал, что автора не существует; я не говорил этого, и я очень удивлен,что сказанное мной могло дать повод для подобного недоразумения. Давайте ещераз вернемся ко всему этому. Я говорил об определенной тематике, которую можно выявить как впроизведениях, так и в критике, и которая состоит, если хотите, в том, чтоавтор должен стереться или быть стерт в пользу форм, свойственных дискурсам.Коль скоро с этим решено, то вопрос, который я себе задал, был следующий:что это утверждение об исчезновении писателя или автора позволяетобнаружить? Оно позволяет обнаружить действие функции-автор. И то, что япопытался проанализировать,- это именно тот способ, которым отправляласьфункция-автор в том, что можно назвать европейской культурой, начиная с XVIIвека. Конечно, я сделал это очень грубо и таким способом, который - я готовпризнать это - является слишком абстрактным, поскольку речь шла обустановлении этого по крупному счету. Определить, каким образомосуществляется эта функция, при каких условиях, в каком поле и так далее,-это, согласитесь, не то же самое, что сказать, что автора не существует. Тоже самое касается и отрицания человека, о котором говорил господинГольдманн: смерть человека - это тема, которая позволяет прояснить тотспособ, которым понятие человека функционировало в знании. И если бы неограничивались чтением - бесспорно, нелегким - лишь самых первых или самыхпоследних страниц того, что я пишу, то заметили бы, что это мое утверждениепрепровождает к анализу функционирования. Речь идет не о том, чтобыутверждать, что человек умер, но о том, чтобы отправляясь от темы - котораявовсе не мне принадлежит и которая с конца XIX века беспрестанновоспроизводится,- что человек умер (или что он скоро исчезнет, или что емуна смену придет сверхчеловек),- чтобы, отправляясь от этого, понять, какимобразом, согласно каким правилам сформировалось и функционировало понятиечеловека. И то же самое я сделал по отношению к понятию автора. Сдержим жеслезы. Еще одно замечание. Было сказано, что я принял точку зренияне-научности. Конечно, я не настаиваю, что проделал здесь научную работу, нохотел бы я знать из какой инстанции исходит этот упрек мне. {i}Морис де Гандильяк{/i}. Слушая Вас, я спрашивал себя, по какому,собственно, критерию Вы отличаете "установителей дискурсивности" не толькоот "пророков" в собственно религиозном смысле, но также и от инициаторов"научности", к которым, конечно же, неуместно относить Маркса и Фрейда. Ну аесли допустить некую оригинальную категорию, лежащую в некотором роде по тусторону научности и пророчества, но от них зависимую, то я не могу неудивиться, не находя тут ни Платона, ни, в особенности, Ницше, которого,если мне не изменяет память, Вы нам представили в свое время в Руайомоне какоказавшего на наше время влияние того же типа, что и Маркс и Фрейд. {i}Фуко{/i}. Отвечу Вам, но только в качестве рабочей гипотезы,поскольку говорю еще раз: то, что я набросал сейчас, было, к сожалению, неболее, чем планом работы, разметкой стройплощадки,- я отвечу Вам, чтотрансдискурсивная ситуация, в которой оказались такие авторы, как Платон иАристотель, начиная с той поры, когда они писали, и вплоть до Возрождения,должна еще стать предметом анализа: способы, какими их цитировали или к нимотсылали, какими их интерпретировали или восстанавливали подлинность ихтекстов и так далее,- все это, несомненно, подчиняется некоторой системефункционирования. Я полагаю, что в случае Маркса и Фрейда мы имеем дело савторами, трансдискурсивная позиция которых не совпадает с трансдискурсивнойпозицией таких авторов, как Платон и Аристотель. И следовало бы описать, чемявляется эта современная трансдискурсивность в противоположность прежней. {i}Люсьен Гольдманн{/i}. Один только вопрос: когда Вы допускаетесуществование человека или субъекта, сводите ли Вы их - да или нет - кстатусу функции? {i}Фуко{/i}. Я не говорил, что свожу к функции,- я анализировалфункцию, внутри которой нечто такое, как автор, может существовать. Я здесьне делал анализа субъекта - то, что я тут проделал, это анализ автора. Еслибы я делал доклад о субъекте, то возможно, я точно таким же образомпроанализировал бы функцию-субъект, то есть проанализировал бы условия, прикоторых возможно выполнение неким индивидом функции субъекта. И следовало быеще уточнить, в каком поле субъект является субъектом, и субъектом - чего:дискурса, желания, экономического процесса и так далее. Абсолютного субъектане существует. [...] {i}Жак Лакан{/i}. Я очень поздно получил приглашение. Читая его, впоследнем пункте Вашего текста я отметил это "возвращение к". Возвращаются,быть может, ко многим вещам, но возвращение к Фрейду -это есть, в концеконцов, то, что я поднял как своего рода знамя, в некотором поле, и тут ямогу Вас лишь поблагодарить: Вы полностью ответили на мое ожидание. Все, чтоВы сказали, восстанавливая специально по отношению к Фрейду то, что означает"возвращение к", представляется мне - по крайней мере, с точки зрения того,в чем я сам мог поучаствовать,- совершенно уместным. Далее я хотел быобратить внимание на то, что - структурализм, не структурализм - нигде, мнекажется, в поле, туманно определяемом этой этикеткой, не стоит вопрос оботрицании субъекта. Речь идет о зависиммоти субъекта - что в высшей степенидругое -и особенно, в случае возвращения к Фрейду, о зависимости субъекта поотношению к чему-то действительно элементарному - к тому, что мы попыталисьвыделить термином "означающее". 45 Наконец - и этим я ограничу свое выступление,- я никоим образом несчитаю законным написать, что структуры не выходят на улицу, потому как есличто и демонстрируют майские события, так это именно выход на улицу структур.Тот факт, что слова эти пишутся на том самом месте, где и произошел этотвыход на улицу, доказывает всего-навсего, что просто то, что очень часто идаже чаще всего есть внутреннее того, что называют актом,- это именно то,что он не опознает сам себя. Жан Валь. Нам остается поблагодарить Мишеля Фуко за то, что он пришел,за то, что он выступил перед нами, а до того написал свой доклад, за то, чтоон ответил на поставленные вопросы, которые к тому же все были интересными.Я благодарю также тех, кто выступал, и слушателей. "Кто слушает, ктоговорит",- мы сможем ответить "дома" на этот вопрос. 46 Комментарии к "Что такое автор" Доклад бы
2015-06-30
1123
