Я впервые увидел Генриха Херве, когда он в один из вечеров вошел в II Giardino di Piaceri со смуглым, коренастым молодым спутником; на Генрихе была мягкая фетровая шляпа и большой черный конторский плащ, завершенный нелепой застежкой — это, как я позже узнал, было обыкновенной попыткой замаскировать свои большие габариты. Тщетно, могу добавить, так как — с плащом или без него — было совершенно очевидно, что Генрих весил чрезвычайно много. Он опирался на трость из черного дерева, украшенную головой льва на наконечнике, вырезанном из белой кости.
Пара прошествовала к одному из моих самых приватных столиков, спрятанных в углу подальше от двери на кухню, где освещение было мягким, а тени — соблазнительными. Когда я говорю «они прошествовали», пожалуйста, не сочтите, что это было проделано учтивым или даже сносным образом — вовсе нет; Генрих находил преграды там, где их не было, он просил прощения у людей, которые сидели в пяти или шести футах от него, он ронял свою трость, по меньшей мере, дважды и останавливался, чтобы поднять ее с величайшей суетой и беспокойством. Короче, он выглядел явно нелепым для всех людей, находящихся в ресторане. Обычно люди полагают, я знаю, что чрезвычайно толстый человек может с удивительной легкостью держаться на ногах, или обладать ловкостью и грацией, противоречащей его полноте, но я настаиваю на том, что подобное предположение необоснованно и является результатом неуместного романтизма, сентиментальной веры в необычайную доброту природы — следствиями ожирения являются геморрой, варикозное расширение вен, непомерная отдышка и проваленные дуги, никакой ловкости. Конечно, Генрих Херве не отличался легкой поступью и изящными движениями: он пугал пространство, в котором передвигался, пихаясь и фыркая, толкая и тяжело дыша, молотя руками и изворачиваясь своим тучным телом сначала в одну сторону, потом в другую, словно мир и все, что его наполняет, стояло у него на пути. Это не было красивым зрелищем, которое, маня, сверкало почти всеми цветами, он был немного похож на Германа Геринга; естественно, он обладал тем же надменным нравом.
|
|
— Более чем скромное заведение, — заявил он эдаким сочным, смачным театральным голосом, когдп и подошел спросить, все ли в порядке. — Но оно удовлетворит ниши столь же скромные потребности на один вечер. Я не подражаю.
— У господина зарезервирован столик? — сказала Жанна, приближаясь к столу.
— Зарезервирован? — передразнил её Генрих, оглушительно, заставив это слово звучать, словно антиобщественный недуг.
— Да, господин, именно так.
— Но заведение наполовину пустое
— Оно наполовину полное.
|
|
— Ба!
— Значит, у господина ничего не зарезервировано.
— Конечно, нет. Моя дорогая юная леди, я только что пришел из Teatro Cherubini, где я давал сольный концерт Германского Соло перед специально приглашенной публикой из исключительно разборчивых ценителей, которые — добавлю без лишней скромности, поскольку это сущая правда — устроили мне не менее чем семь выходов на бис. Семь! Даже профессиональные артисты вроде меня — да, я из таких — не часто вызываются после целой программы, ведь это вызывает дополнительные издержки интеллектуальной, эмоциональной и физической энергии. Следовательно, моя дорогая юная леди, я выжат — обессилен! — в сознании, в душе и телом. Я голоден и томим жаждой, как и Анджело, мой спутник. Пожалуйста, позвольте нам посидеть и насладиться ужином. Я не сомневаюсь — так как мои инстинкты говорят мне, что еда будет обыкновенной — в том, что в данный момент не стоит устраивать проблем с администрацией.
— Господин может остаться на этом месте, — ответила Жанна с чувством собственного достоинства.
— Спасибо. А теперь, окажите мне любезность, принесите меню.
Жанна поклонилась и пошла к кухне.
— Кто этот человек? — спросил я, остановив ее около двери.
— Я не знаю, Маэстро. Но не сказала бы, что мне нравятся его манеры.
— Этого для меня достаточно, — сказал я.
«Скромный» ужин Генриха состоял из Salade Danicheff,
Civet de Lapin a la Framaise, Petits Soufflüs Glams auxAbricots, Sorbet au Champagne и, чтобы сопроводить кофе, Chocolate Chestnut Pavü, украшенный оригинальными листьями из горького шоколада. Он закончил несколькими стаканами атаго. Закурив тонкую турецкую сигарету с нелепым фильтром в серебристой обертке, он выдохнул дым уголком рта и широко раскинулся на спинке стула.
— Я предсказывал, что это будет обычно, — сказал он, не обращаясь ни к кому в частности. Позже я узнал, что это было его привычкой — без слушателей, или со слушателями, которые имели желание выслушать, Генрих говорил бы в любом случае. И пел.
— Где эта девушка? — пророкотал он, размахивая сигаретой в воздухе.
Жанна немедленно материализовалась.
— Да, господин?
— Я бы хотел поговорить с Maestro di cucina, если вы не против.
— Господин Крисп…
— Крисп? Крисп? Невероятно! Приведите его немедленно!
— Я здесь, — сказал я, подходя к столу.
Генрих посмотрел на меня со странной смесью удивления и удовлетворения.
— Вы — Крисп? Шеф-повар этого заведения?
— Шеф-повар и — и — владелец, да.
С позволения Мастера Эгберта.
Он протянул пухлую, волосатую руку. Ногти на пальцах были длинными и аккуратно отполированными; на указательном пальце он носил огромный аметист, вставленный в зазубренное белое золото, и было еще меньшее кольцо, украшавшее его мизинец.
— Позвольте мне поздравить вас! — несдержанно закричал он.
— Спасибо.
— Я ожидал — как сказать? — терпимо сносной еды, которая на самом деле и была, но если бы я мог знать, что Maestro di cucina был англичанином, я бы ожидал гораздо худшего. В пределах видимости неминуемых ограничений ваша раса лишена каких бы то ни было талантов, который у вас есть; должен заметить, что вы создали как минимум небольшое чудо. Трудно воскресить мертвого — но — да, восстановление нескольких расслабленных, по крайней мере.
Я в итоге попытался убедить себя в том, что это был комплимент — так сказать.
— Господин слишком добр.
— Вы обучались в классических французских традициях?
— Вообще-то нет. Большая часть из того, что я создал — французское, кое-что итальянское. Находясь в Риме, вы понимаете…
Обрюзгший рот Генриха открылся; струйка со сладким запахом голубого дыма вылетела кольцами и пронеслась мимо моего лица.
— Создал! — прогрохотал он. — Вы называете себя создателем?
— Конечно.
— Тогда вы непременно должны быть художником, если можно выразиться. Тем, кто подсознательно и безошибочно осознает природу своего призвания — о! — душа шеф-повара, сердце поэта, видение художника, эмоциональная сила и изящная техника певца, такого как я — это все одно и тоже. Необходимо полностью осмыслить призвание, прежде чем сумеешь всецело предаться ему.
|
|
Я явно испытывал чувство дискомфорта, ведь это могла быть моя речь.
— Пусть другие готовят свои блюда, — сказал он, величественно размахивая своей сигаретой, — но Криспу создавать их!
— Вы слишком добры, — сказал я, принимая во внимание содержание его небольшой речи, но только слишком сильно опасаясь его явной театральности.
— А теперь я спою для вас.
— Споете?
— Ну конечно! Это меньшее, что я могу сделать…
— После такой скромной и приемлемой пищи, вы имеете в виду.
— О, Крисп, не дразните меня!
Затем довольно неожиданно и к моему сильному смятению он поцеловал меня в обе щеки в европейской манере, его толстые маленькие губы оставили два мокрых круга на каждой стороне моего лица. С усилием я удержался от искушения вытереть их рукавом. Я уловил слабый запах Notte di Donna, дорогого аромата, который предпочитали состоятельные римские матроны.
— Но здесь нет фортепиано, — сказал он.
— Нет. Это ресторан, мистер…
— Херве. Герр Генрих Херве.
Имя скатилось с его языка словно пышная, звучная декламация.
— Геррр Генрих Херррве, — снова сказал он, явно испытывая удовольствие от этих звуков. Хотя здесь было нечто большее, чем просто удонольствие — здесь также было предвкушение; я думаю, он ожидал, что я слышал о нем.
— Ах да, Херве, — пробормотал я, — Херве. Я думаю… да… да…
Кажется, это удовлетворило его.
— Я пришлю вам билеты на мой концерт на следующей неделе. Я пою для Amici di Germania — небольшого частного светского общества здесь в Риме, к которому я имею честь принадлежать.
— Как мило.
— А теперь я буду петь. Без фортепиано. Анджело — мой чемодан!
И он запел.
Он начал с «Till Havs» Нордквиста, проникновенно напевая мощным басовым баритоном с раздражающим вибрато, заметно возрастающимо, когда он пел громче. Но вот приблизилась мелодичная кульминация, и уже нельзя было сказать с уверенностью, попадает ли он в ноту или просто игнорирует ее — я полагаю, что имело место последнее. За «Till Havs» Havs» последовала «Svarta Rosa», испытание творениями Шуберта, включая «Die Fiorelle», «Ständchen» и «Die Böse Farbe», затем «Ideale» Тости и — с ошеломляющей неуместностью, «Abide With Ме». Закончил он исполнением «Old Man River».
|
|
Несколько посетителей, которые остались (один или два поспешно закончили свою трапезу, заплатили по счету и отбыли во время представления), казалось, оцепенели; мужчина, сидевший рядом с дверями на кухню, предпринял нерешительную попытку устроить овацию, но не нашел отклика. Анджело, «спутник» Генриха, засвистел сквозь зубы. Я не сомневался, что знакомство между этими двумя начиналось и подходило к концу в пределах этого вечера, с обменом физическими флюидами и холодным расчетом.
— Впечатляющее представление, да? — сказал Генрих без следа стыда.
— Непревзойденное, я бы сказал. Я никогда не слышал ничего похожего на это.
Так как Генрих не мог себе представить, что кому-либо не понравилось его представление, он воспринял эту фразу как комплимент.
— Спасибо, Крисп, мой дорогой друг.
Дорогой друг? Лишь только мы познакомились?
— Зови меня Орландо.
— Орландо! Как в английском кафедральном соборе эпохи Тюдоров!
— Это был выбор моей матери.
Довольно нелепо, но с волнующей точностью он пробормотал:
— Твоя мать была гением.
— Я всегда так думал.
— И я буду петь для тебя каждый вечер, мой дорогой Орландо.
— Что?
— Да. Здесь, в этом заведении. Я произведу сенсацию.
— Я не сомневаюсь в этом ни на мгновение…
— Подумай о своих посетителях!
— Уже думаю.
— Ты, конечно же, поставишь пианино…
— Послушай, — сказал я, — не может быть никакой речи о твоем пении в моем ресторане…
Тут внезапно отношение Ifeppa Херве изменилось — едва различимо, я признаюсь, даже не тонким намеком, а явно и ощутимо. Я не могу достаточно точно подобрать слова, чтобы описать это, но это было словно одно из этих неожиданных движений в шахматной партии, которое внезапно превращает проигравшего в победителя. На его губах промелькнула улыбка, и его очки со значением сверкнули.
— Можем мы поговорить с глазу на глаз, мой дорогой Орландо?
— Мы уже говорим с глазу на глаз, — сказал я. — Почти все посетители ушли, и это не мое дело, говорить тебе — друг — остаться или уйти.
Генрих крепко сжал меня за локти и потащил меня в сторону, беспорядочно распахивая руки в театральных жестах, указывающих на конфиденциальность. Он приблизил свое лицо к моему.
— Позволь мне сказать тебе, — начал он, — что некоторое время назад я был в Лондоне для того, чтобы дать сольный концерт в Уигмор-Холле…[145]
— Ого?
— Да, на самом деле. После выступления — ты мог прочитать об этом в театральном ревю в The Telegram…
— Ты имеешь в виду Telegraph.
— Именно так. После выступления я решил без объявления нанести визит своему старому другу — мистеру Гервейсу Перри-Блэку.
— Ах.
— Ты мог слышать о нем. Он автор нескольких высоко оцененных…
— Да, я знаю.
— К моему удивлению, дорогой Орландо, я обнаружил его в самом бедственном состоянии — на него напали, ты можешь это представить? Набросились, как я узнал, в ресторане. Более того…
— Я больше не хочу ничего слышать, — сказал я, чувствуя, как пот стекает с моих висков и струится под моим воротником. У меня скрутило желудок.
— Он с большой неохотой рассказал об этом суровом испытании, — продолжал Генрих. — На самом деле, казалось, что он озабочен тем, чтобы никто не узнал об этом. Тем не менее, так как я являюсь его старым и дорогим другом, он почувствовал, что может рассказать об этом по секрету. Скажу тебе, я просто не могу поверить в историю, которую услышал. Ты понимаешь меня, cher [146]Орландо?
О, вот в чем была причина отказа?
— Я думаю, что да, — пробормотал я.
— И вот теперь я здесь, в твоем небольшом заведении — и это полностью стечение обстоятельств! Это самая выдающаяся случайность, разве нет?
— Да, конечно.
Если это было случайностью, это…
— Услышав твое имя — я знал, что слышал его раньше, как только эта глупая девушка произнесла его — почему-то звуки имени Орландо Криспа воскресили в моей памяти это событие.
— Почему ты тотчас же не сказал мне?
Генрих пожал плечами.
— Ты все еще не сказал мне, что позволишь мне украсить твой ресторан моим пением.
Он был совершенно бесстыден.
— Ты не спрашивал.
— На самом деле, так как всю эту историю рассказали мне по строжайшему секрету, у меня, во всяком случае, нет цели пересказывать ее кому-либо. Как я уже сказал, я почти склонен верить этому; возможно, мой друг Гервейс напился и упал на улице, возможно, он стыдится признать это.
— Да, это кажется весьма возможным объяснением, — запинаясь, сказал я.
— Объяснением, — сказал Генрих, — которое, я надеюсь, у меня не будет причин переосмысливать.
— Я уверен, что не будет.
Он снова поцеловал меня в обе щеки. Я вздрогнул.
— И я буду петь для тебя, мой дорогой Орландо, да? А также для твоих посетителей. Я уже сказал тебе — я произведу сенсацию!
Затем он посмотрел на меня и добавил:
— Ну, ты за или против?
Выбор, конечно же, был за мной.
Слегка обняв своего смуглого компаньона, этот жирный, бездарный, грубый шантажист покинул ресторан в облаке сладкого голубоватого дыма и заметного аромата Notte di Donna Нины Фаллони.
После этого он приходил каждый вечер, когда часы пробивали восемь.