Церковь в Наго

Деревушки эти бедны.

Не зайти ни с какой стороны.

Навстречу три хижинки вышли

на майский свет.

Благословишь ли?

А их уже нет.

Но воздымается в закат

церковь и подаянья просит,

как будто сама земля возносит

молитву великую малых хат.

Но видно бури был разгул

тому много лет.

По звоннице ураган полоснул,

на звоне колокол уснул:

молельщиков нет,

Веры ль не стало у сельской черни

или молятся в храме другом?

На что-де обедни да вечерни?

И без них помрем!

А лозы, как прежде, под дождик вышли,

а розы в солнечном стали тумане,

Без смеха, без слез живут поселяне,

твои прихожане.

Благословишь ли?

Сперва отдохнешь в сени алтаря,

а после к тем, кто тебя заметил,

сойдешь, в нагорном сумраке светел,

чудо творя.

Но знаешь ли, как им помочь в беде

и дать опору?

Сманишь ли малых с собой на гору,

чтоб разостлать их низинному взору

озеро Гарда в раннюю пору

с зарей в воде?

Горы ль подвинешь поближе к долине,

горы, подобные пуховикам,

чтобы отраднее старикам

спать на перине?

Ибо твоя есть власть над судьбою,

и окружив тебя, как царя,

вещи послушно пойдут за тобою,

и побегут мосты гурьбою

чрез творимые моря.

Но нынче ты устал и продрог.

Или брели

ноги в пыли

дальних дорог:

«От моря к морю, — сказал он тогда, —

я сюда

шел по дорогам острым.

не зная,

что за мною былые дни

и мук, подобных белым сестрам,

меня обуяла толпа больная,

и плачут они».

Затих.

Я въяве услышал плач покорный,

увидел, как шел он в свой храм нагорный

медленно между камней немых

и скал крутых.

Свершался дорогами удрученными

его возврат.

Он станет в ряд

со всеми тенью омраченными,

их темный брат.

Но еще цел его дом,

в который моленья

нищих века вели.

Вернется домой он владыкой в пыли,

а проснется, и клонятся короли.

Царь земли

выйдет из алтаря

потом,

средь разрушенья

чудо творя.

Он входит ощупью во врата.

В храме черно, но мала темнота

и клубится медленно вдаль, как пыль.

Приносит в церковь с собой бобыль

вечность. Ее он развернул

молитвенными руками,

и ветер живым теплом во храме

по Божьему дому подул.

Лишь тут он узнал, что церковь лгала.

Где был алтарь, там теперь стоят

у яслей три коровы в ряд

и сырую полову они до тла

из кормушки новой едят.

А вечности, принесенной извне,

не хватает и от стены к стене.

Робкой вечностью стала она,

ибо жизнь широка и полна.

И поблекший склоняет колени в пыли

тяжело.

Идет на него, по-детски дыша,

тепло.

И стал он, как царь из восточной земли,

без гроша.

«Слепой ребенок»

У всех дверей бывал слепой ребенок

и красотою матери храним,

пел ощупью он голосом слепым:

«Я небо увидал еще с пеленок!»

И люди плакали над ним.

У всех дверей бывал слепой ребенок.

А мать его тянула за собой

от плача, и он шел от двери к двери

и вновь стоял перед своей судьбой

и пел, кромешной тьме все больше веря:

«Вся жизнь лишь в лютне, в ней ведь нет потери».

А мать его тянула за собой.

Так разносил он песни по земле.

А на вопрос, что эти песни значат,

молчал он, но читалось на челе:

«Пока я вспышкой грозовою начат,

но стану жить я, как пожар во мгле».

Так разносил он песни по земле.

И находила грусть на всех детей.

И девушки, и робки и бледны,

вдруг делались на мать слепца похожи,

чьи песни были в их ночах слышны.

Они боялись — будут дети тоже.

И были матери больны.

Желанья их — как слово без конца,

как ласточек порхающая стая

вкруг той, которая вела слепца:

«Тебе, Пресвятая,

молюсь я, рыдая.

Судьба его злая.

Под купами рая

спаси мальца!»

У всех деревьев был слепой ребенок

и красотою матери храним,

он пел на ощупь голосом слепым:

«Я небо увидал еще с пеленок!»

И все они цвели над ним.

«Монахиня»

Пришла к ней в келью русая белица,

прижалась к ней: «Меня ты успокой.

К чужим морям должна я удалиться,

в них литься бурною рекой.

А ты светла. Так дай мне просветлиться,

дай быть тобой.

Пошли мне мир, который ты таить,

без страха, как еще никто не мог, —

пошли мне тишь,

да стану я скала, а не камыш,

вступя в поток».

Чуть-чуть ресницы иночески никнут

во мгле;

как будто легким ветром был окликнут

цвет на стебле.

Она движения долин хранила

и животворною улыбкою

в венок она персты соединила

и наградила деву зыбкую.

И сблизились они от немоты,

и не было им смутного начала,

меж ними только ясное звучало

из темноты:

«Яви, Христова нареченная,

Господень дух!

Его любви ты, речь священная,

открой мой слух!

Пошли мне грусти,

скорбям Христовым утешительница,

искупленная искупительница

живущих впусте».

А та склонила скорбную главу

к груди:

«Сама в Начале Бога я живу,

и темен смысл тоски мне наяву

и путь далек, минует он молву,

но я сестра и я тебя зову:

иди!

Откроется тебе вся напрямик,

обрящется!

И бренный страх с тобою лишь на миг

потащится.

Но если веришь, он слабеть начнет.

Отстанет сам»

еле живой.

Верь чудесам!

Я славлю муки гнет

моей былой.

Бывает ночь, когда поблекший срам

бежит,

и песнею во мне звенит

Иисус.

Душа моя дрожит,

когда к нему несусь,

а он открыт».

Сестра прижала ко груди сестру.

и обе были жарки и невинны.

«Тут дохожу я в жизни до вершины

и я сижу на свадебном пиру,

и все кувшины — винные кувшины».

Обеих словно бурею одной

легчайшим телом к телу пометало,

а буря шла

и лето привела,

и зрела летом русая и стала

женой.

Как чужая лобзала сестру она,

улыбаясь едва: «Прости! Я должна...

Где он, русый, с кем я играла?

В старом парке с ним копья метала

в меты белые. Где же он?

Теперь он силен».

И черница не стала белицу держать,

не смогла ей в глаза взирать,

медленно отошла,

возросла...

Вскинула русая руки ввысь,

просила трепетно: «Не сердись!»

А та ей: «Мила ты мне, так страдай!»

И тянет руки пустей и мрачней

к ней,

моля ее: дай!»