Общие замечания. «Песнь о Путнике» (Vegtamskviþa) сохранилась только в Codex Arnamagnaeanus 748

«Песнь о Путнике» (Vegtamskviþa) сохранилась только в Codex Arnamagnaeanus 748. В Снорровой Эдде она не цитируется. Почти несомненною считается утрата начала песни. Заглавие ее в C. A. — Baldrs draumar (Сны Бальдра), название же Vegtamskviþa встречается только в позднейших списках (на бумаге); в переводе представилось более уместным сохранить именно это позднейшее заглавие, как наиболее отвечающее содержанию песни.

Можно с уверенностью сказать, что в древнескандинавской поэзии «Песнь о Путнике» не стояла особняком. Если она даже не является, как можно предположить уже в виду ее малого размера, прямо отрывком из какого-нибудь более крупного произведения (при чем Baldrs draumar оказалось бы заглавием отдельной части поэмы наподобие того, как Gróogaldr обозначает первую часть «Песни о Свипдагре»), то в связи с нею несомненно должно было существовать одно или несколько произведений, изображающих трагическую гибель кроткого юного бога Бальдра. Сохранился только прозаический рассказ (сага) об этой гибели в Снорровой Эдде, при чем там цитируется строфа, по всей видимости, принадлежащая утраченной старинной песни. Содержание саги о Бальдре следующее (Sn. Ed. 48):[1]

«Доброго Бальдра стали тревожить зловещие сны, предвещавшие опасность для его жизни; и он поведал об этом асам. Боги собрались на совет, и решено было добиться того, чтобы Бальдр стал неприкосновенен для всего существующего. Тогда Фригг отправилась и потребовала от всех существ и от всех вещей клятвенное обещание не причинять вреда Бальдру: от огня, железа и воды, от меди и камня, от деревьев, от болезней и от всех зверей, птиц и ядовитых змей. Когда это было сделано, боги затеяли игру, чтобы развеселить Бальдра. Он стал посредине на месте веча, и одни стали пускать в него стрелы, другие наносили ему удары оружием, третьи бросали в него каменьями. И ничто не причиняло ему вреда. Когда это увидел Локи, то ему это пришлось не по душе. Он принял образ женщины, отправился к Фригг в Фенсалир и спросил, не знает ли она, чем заняты боги на месте веча? Фригг ответила, что все пробуют поразить своим оружием Бальдра, но он остается невредимым. «Ни железо, ни дерево не могут причинить вреда Бальдру, — сказала Фригг, — потому что со всех я взяла клятву». Женщина спросила: «Все ли вещи дали клятву щадить Бальдра?» Фригг ответила: «К западу от Валѓаллы я видела небольшой росток (омелу) по имени Мистильтейнн[2]; только он один показался мне слишком малым, чтобы брать с него клятву». Тогда женщина удалилась. А Локи пошел, отыскал Мистильтейнн и вырвал его с корнями. Потом он пришел на место веча. Ѓодр стоял в стороне позади всех мужей, так как он был слеп. Локи спросил его: «Отчего ты не мечешь оружием в Бальдра, как другие?» Тот ответил: «Оттого, что я не могу даже видеть Бальдра, да и оружия у меня нет». Тогда Локи сказал: «Брось и ты в него чем-нибудь, как все остальные! Я направлю твою руку: метни в него этот прут». Ѓодр взял Мистильтейнн и метнул его, как показал ему Локи; Бальдр был поражен в грудь и упал мертвый на землю. И это было худшее несчастье, о каком только известно богам и людям. Когда Бальдр упал, никто не мог произнести ни слова, и никто не в силах был протянуть руку, чтобы поднять его; и все смотрели один на другого, и у всех был в мыслях тот, кто это сделал, но никто не посмел убить его, потому что это место было великим урочищем мира[3]. И когда к асам вернулся голос, то было больше плача, чем речей, так как ни один не мог выразить словами свою скорбь. И всех тяжелее было горе Одина, потому что он лучше всех сознавал, какое страшное несчастье для асов гибель Бальдра. Когда боги несколько пришли в себя, Фригг спросила: кто из них хочет заслужить ея милость тем, что отправится в мир Смерти, Ѓэль, и отыщет Бальдра и предложит Ѓэль выкуп, чтобы она отпустила Бальдра обратно в Асгард. Ѓермодр, сын Одина, отправился в путь; он взял Слейпнира, коня Одина, и поехал на нем в подземный мир. Боги положили тело Бальдра на его корабль Ѓрингѓорни, чтобы пустить его в море и зажечь. Корабль долго не могли сдвинуть с места. Тогда послали в Йотунгейм за великаншею, которая звалась Ѓирроккин[4]. Она приехала верхом на волке, и поводьями ей служили змеи. Когда она сошла с волка, Один велел четверым берсеркерам держать его, но это им не удавалось, пока они не свалили его на землю. Ѓирроккин ухватила корабль и толкнула его, и при первом же усилии он двинулся по валькам и спустился в море, а земля кругом задрожала. При виде этого Торр вскипел гневом и хотел убить великаншу, но боги удержали его. Тогда боги положили тело Бальдра на костер, разложенный на корабле; и когда это увидела жена Бальдра, Нанна, дочь Непра, ее сердце разорвалось от скорби, и она умерла. И ее также положили на костер и зажгли его. Торр освятил костер своим молотом Мйольниром; возле ноги его стоял карлик по имени Литр, и Торр втолкнул его ногою в огонь, так что и он сгорел. Все боги присутствовали при погребении. Впереди всех находился Один со своею супругою Фригг, и его сопровождали валькирии и его два ворона. Фреир сидел на колеснице, запряженной вепрем Гуллинбурсти[5]; Ѓеймдалльр ехал на коне Гулльтопре[6]; и Фрейа ехала на колеснице, которую везли кошки. И много великанов сопровождало поезд и горных исполинов. И Один положил на костер кольцо Драупнир, имевшее то свойство, что через каждые девять ночей от него отделялось четыре новых кольца, равных ему по весу. Конь Бальдра вместе с седлом и сбруей тоже был сожжен на костре. Разсказывают, что Ѓермодр ехал девять ночей глубокими и темными долинами и ничего не видел, пока не добрался до потока Гйолль, где ему пришлось переезжать через мост: там светящееся золото озаряло место. Модгудр было имя девы, которая стояла на страже у моста. Она спросила Ѓермодра, как его зовут и кто он родом. «За день перед тем, — сказала она, — ехал через мост Бальдр в сопровождении пяти сотен мужей (умерщвленных в честь его погребения рабовь); а под тобою одним мост колеблется не меньше, чем под ними; и у тебя вид не мертвеца; зачем ты явился сюда, на этот путь к Ѓэль?» Ѓермодр сказал: «Я должен ехать к Ѓэль и выкупить Бальдра. Видела ли ты, как он проехал к Ѓэль?» Она ответила: «Бальдр переехал через этот мост. На полночь вниз ведет дорога к Ѓэль». Ѓермодр поехал дальше и добрался до ограды селений смерти, сошел с коня и привязал его к ограде. Он вошел в чертоги Ѓэль и увидел там своего брата Бальдра. Ѓермодр провел там ночь. На утро он стал просить Ѓэль, чтобы она отпустила Бальдра с ним обратно на землю, и разсказал, какой великий плач был по нем. Ѓэль ответила, что она согласна на это, если Бальдр действительно был так любим, как говорит его брат, и если во всех мирах все живое и мертвое будет плакать о Бальдре, тогда пускай он вернется к асам. Но если кто-нибудь откажется плакать, Бальдр останется у Ѓэль. Тогда Ѓермодр поднялся, и Бальдр проводил его и вручил ему кольцо Драупнир, чтобы передать его обратно Одину на память; а Нанна послала Фригг свой платок и Фулле золотое кольцо. Ѓермодр поехал обратно и прибыл в Асгард, и рассказал там все, что видел и слышал. И тогда асы разослали гонцов по всем мирам просить, чтобы все плакали о Бальдре и освободили его от Ѓэль. И стали плакать все люди и все существа, и земля, и камни, и все металлы, как ты сам, наверное, видел, что они могут плакать, когда попадают с мороза в тепло. Когда посланцы возвращались обратно, исполнив свое дело, они нашли в одной пещере великаншу, которая называлась Токк («Благодарность»). Они попросили ее плакать о Бальдре. Она ответила:

«Над погребением Бальдра убитого
Плакать могла бы я только без слез.
Ни при жизни, ни мертвый он не был мне нужен!
Пусть у Ѓэль остается добыча ее».

«И говорят, что на самом деле в образе этой женщины был Локи, сын Лауфейи, тот, кто причинил асам наибольшее зло».

Несмотря на крайнюю простоту и краткость, эта сага производит даже в переводе глубокое впечатление[7]; рассказ о смерти Бальдра проникнут сильным безыскусственным трагизмом, не уступающим вдохновенному подъему лучших строф Эдды. Захватывающее изображение первых мгновений ужаса и горя среди богов, когда Бальдр падает мертвый у них на глазах; трогательный образ умершего Бальдра, посылающего на память отцу из царства мертвых его последний подарок, кольцо; чуткая поэзия сказания о всеобщем плаче по Бальдру не только всех живуших, но и земли, и камней и железа; трагическая ирония в имени единственного существа, отказывающегося оплакивать погибшего любимца богов и мира, — во всем этом столько психологической глубины и столько свежей самобытной художественной красоты, что приведенная сага не раз вдохновляла художников и поэтов, хотя надо сказать, что едва ли не все выросшие на этой почве литературные произведения уступают в поэтичности и драматизме своему первоисточнику[8]. Даже известная обрисовка характеров не чужда саге: жизненные черты приданы и Бальдру, и Локи, и мудрому властителю богов Одину с его вещею скорбью о невзгодах, надвигающихся на богов после гибели Бальдра, и буйному Громовнику Торру, всегдашнему истребителю исполинов, в котором пробуждается инстинктивный неудержимый гнев при виде чудовищной силы великанши, разом добивающейся того, чего не могли сделать боги…

Продолжение саги повествует о том, как богам после долгих усилий удалось изловить Локи и привязать его в пещере, где он и должен остаться до времени гибели богов.

В основе сказания о Бальдре лежит, несомненно, стихийный миф о солнечном, весеннем божестве, погибающем в борьбе с враждебными ему темными силами; долгая северная зима, сравнительная близость многомесячной полярной ночи, все условия окружающей природы и климата, естественно, должны были придать более или менее мрачный колорит обще-арийскому мифическому мотиву об исконной распре светлого божества с темными воплощениями ночи и зимы: Бальдр умирает от руки слепого, без вины виноватого Ѓодра. Позднейшее верование прибавило смягчающий элемент к повести о Бальдре — весть о его будущем возвращении в обновленном, безоблачно прекрасном мире, где не будет зла и смерти. Но в древней саге нет и следа этого примиряющего мотива: Бальдр должен остаться у Ѓэль.

В мифе о Бальдре ярко сказывается один из господствующих элементов древнегерманского миросозерцания: представление о мировой судьбе, непреложно определяющей жребий всего существующего, против предвечных заветов которой не могут бороться ни люди, ни боги. Бальдру суждено погибнуть — таково предопределение, такой удел свили ему Норны, — и он погибнет, несмотря на все, что боги предпринимают для его спасения. Один смог только разгадать предначертания судьбы и найти у вызванной им из могилы Провидицы подтверждение своих страшных догадок, но он не властен спасти любимца от грозящей гибели. И Бальдру суждено остаться в царстве смерти: все усилия богов вернуть его на землю разбиваются о роковую необходимость, носителем которой в данном случае является Локи. Боги бессильны помешать ему и бессильны его уничтожить: убить они могут только Ѓодра, которого священный обычай кровавой мести обрекает на смерть, несмотря на то, что он является лишь невольным орудием убийства. Локи суждено жить до кончины мира, и боги могут лишь связать его, зная, что настанет час, когда он освободится, и поведет против богов грозную рать разрушительных сил хаоса.

«И Всерушители сгубят богов»[9].

Трагическая печать неотвратимого Рока, неизбывной и беспощадной необходимости лежит на всем цикле сказаний о Бальдре; этою же печатью отмечена в сильной степени «Песнь о Путнике».

Местом возникновения последней, по-видимому, следует считать Норвегию, а не Исландию. По времени она, вероятно, близко примыкает к «Прорицанию Провидицы».

[1] Все дальнейшее изложение — буквальный перевод текста Снорри.

[2] Большинство комментаторов держится мнения, что название «Mistilteinn» первоначально не означало омелу, а скорее могло относиться к какому-нибудь оружию. (По Вейнгольду, это — собственное имя меча.) Нет ли тут этимологической связи с кельтским «teine» = огонь, пламя? Такое предположение вызывается сопоставлением названия с мифологическим обликом самого Локи — божества огня.

[3] Древнегерманское понятие «мирного места», т. е. такого места, где не дозволялось никого убивать, даже преступника (древнескандинавское griþastaþr, позднейшее немецкое Freistätte). Таким местом было прежде всего место веча (тинга), народного собрания, затем некоторые храмы, обыкновенно и место у очага во всяком жилище, иногда весь двор.

В христианское время эта неприкосновенность перенесена была на некоторые церкви, особенно чтимые населением; там нельзя было ни убить, ни связать даже преступника.

Я решаюсь употребить слово урочище (перенося его с экономического понятия на юридическое), чтобы избегнуть антихудожественных разъяснений в самом тексте, и считаю себя в праве сделать это, так как слово «урочище» — единственное, хоть сколько-нибудь подходящее для данного понятия, хотя фактически употреблялось на Руси только в экономически хозяйственной области, но этимологически вполне может быть отвлечено от нее.

[4] Hyrhrokinn.

[5] «Золотощетинный».

[6] «Золотохолкий».

[7] Возможно, что этим она в значительной степени обязана таланту пересказчика — Снорри.

[8] Кроме упомянутой во введении поэмы Майкова, см. соответствующие главы в романах: F. Dahn, Odhin’s Trost, L. Jakobowsky, Loki.

[9] Слово «Всерушители», чрезвычайно удачно передающее в данном случае эддический образ (речь идет о грозных чудовищных представителях хаоса, искони стремящихся сокрушить мировое устроение, поддерживаемое богами; и долженствующих, при конце мира, действительно «все рушить»), принадлежит не мне. Как и некоторые другие выражения в переводе «Песни о Путнике» — это слово предложено сотрудником по переводу этой песни, неоднократно работавшим совместно со мною и прежде над стихотворными переводами и бывшим мне ценным сотрудником по переводу вокальных текстов Шумана, Вагнера и др.

Уважая скромность, побуждающую его воспротивиться упоминанию его имени здесь — так как в переводе Эдды его участие касалось лишь одной этой песни и ограничилось несколькими отдельными советами и поправками — я тем не менее считаю своим правом и долгом выразить, хотя бы в скромном примечании, мою глубокую признательность другу и сотруднику, не только за фактическое сотрудничество, всегда ценное своею чуткостью и вдохновленностью, но еще больше — за духовную поддержку, принесенную мне идейною верою в цель и смысл моей долголетней и трудной работы над скандинавским эпосом.