Елена Живова

(отрывки из рассказа)

***

Илья.

Ильюша Душенькин был самым невысоким в классе. И не только среди мальчиков: он вообще был меньше всех. Меньше мальчиков и меньше девочек. Кроме того, Илья был честен и бескорыстно добр. Наверное, поэтому за ним прочно закрепилась кличка «Ильюшенька-душенька».

Сказать, что Илья не переживал из-за своей низкорослости и смешной фамилии – это не сказать ничего. Переживал, да еще как! Но Илья был натурой деятельной. Справедливо рассудив, что слезами горю не поможешь, Илья со второго класса пошел в детскую спортивную секцию.

К своему великому сожалению, результатов от бесконечных тренировок Илья не видел – расти он не начал. Лишь однажды, будучи уже в пятом классе, неожиданно выяснил для себя, что тренировался не зря. Мальчуган из параллельного класса, бойкий Леня Кусков, получивший двойку по городской контрольной, и от этого, видимо, пребывавший не в духе, саданул Илью по голове ранцем. Реакция Илью была неожиданной для него самого. Леня, на три головы выше Ильи, получил апперкот, упал на снег и, таращась от неожиданности, спросил:

- Ты чего? Сдурел?

- Не лезь ко мне. У меня шапка новая. Что, не видишь? – спросил Илья.

Дурацкую кроличью шапку-ушанку, подаренную мамой в прошлом месяце на День Рождения, Илья невзлюбил сразу. Но огорчать маму, которая копила деньги на подарок единственному сыну, не хотел: послушно одевал шапку каждое утро, идя в школу.

С тех пор Илью никто не трогал.

До седьмого класса Илья смиренно сносил издевательства, а потом вдруг, за каких-то полтора года, превратился в Илью – Муромца: стал самым высоким в классе.

Как-то у учительницы по физике пропала ее любимая, подаренная покойным мужем, авторучка. Ольга Павловна так безутешно плакала, что Илья, не долго думая, решил разобраться в случившемся.

Дело выглядело в его глазах настолько простым, что Илья, подумав логически, отпросился с урока «в туалет» и через 10 минут торжественно вручил пропажу Ольге Павловне.

- Как же ты нашел ее? – спросила она, вытирая слезы с покрасневшего носа и с восторгом глядя на мальчика.

- Петренко из 6 «А» любит все мелкое. Авторучки постоянно дома забывает, просит запасные у всех, и разбирает их на уроках, как маньяк. Вечно из его карманов что-то сыпется. К тому же, он у девчонок заколки таскает. И по мелочи ворует – это тоже все знают, директор с ним даже беседовала. Их класс как раз сейчас на физкультуре, я зашел в раздевалку, проверил его карманы, и точно. Нашел, - пожал плечами Илья.

С тех пор Илью называли не иначе, как «мент».

Школьные хулиганы его не любили, даже побаивались. Илье же было безразлично, как к нему относились: он был таким, какой есть. Был самим собой. Не старался казаться лучше, не искал ни уважения, ни поклонения.

Блестяще, с золотой медалью окончив школу, Илья, не долго думая, поступил в юридический: к кличке «мент» он привык – она не угнетала его так, как «Ильюшенька-душенька».

22 сентября 2009 года. 20:53.

Илья сидел за столом, глядя в компьютер покрасневшими глазами. Убийство. Убийство, но ничего не ясно. Ни одной зацепки.

«Глинская Лариса Федоровна, 1967 года рождения. Место рождения – город Москва. Адрес: Малая Волокитинская, дом 24, строение 2, квартира 8. Место работы: женская консультация №4. Профессия: акушер – гинеколог.Найдена мертвой 15 сентября 2009 года, в 21:40.»

Убита по дороге домой, шла с работы, мимо старых ржавых гаражей.

Вспомнив разговор с Палычем, судебным паталогоанатомом, Илья совсем загрустил: никаких зацепок!

Лариса Федоровна была банально задушена. Дешевыми капроновыми колготами, коих продается бесчисленное количество на рынках типа Черкизовского, и на «развалах» у каждой станции метро.

Раздался вой сирены – жена Ильи, Светлана, которая вечно «пилила» мужа за то, что он никогда не бывает дома, издевательски установила ему на мобильный телефон этот звонок – сирену.

Илья воспринял это спокойно. Вернее, ему было безразлично, какой у него звонок – он, похоже, даже этого не заметил…

Взяв трубку, Илья вздохнул. Светлана.

- Привет, Светик.

- Лапуль, ты скоро? Мы с Геником котлет нажарили, - спросила Света, как всегда, обиженным голосом.

Илья, сглотнув (знает, ох знает, жена, чем заманить мужа), сказал:

- Сейчас выезжаю.

Была у Ильи единственная слабость – он любил поесть. Хорошо поесть, плотно – именно тогда у него, как он выражался, «начинал варить котелок».

- Знаю я твое «сейчас». Давай скорее, а то Геник все слопает! – предупредила Света.

Девятилетний Геннадий был настоящим сыном своего отца – он очень любил поесть. Но, к сожалению, пока еда в прок ему не шла: как и папа, Гена был самым маленьким в классе.

Нажав «отбой», Илья, взглянув на часы в телефоне, удивился: почти девять вечера!

Уже подводя курсор мыши к «завершению сеанса», он услышал сигнал: пришло письмо.

Обреченно вздохнув, Илья открыл его.

- Длинное, зараза… а дома котлеты, - тихо сказал он, и добавил:

- Ну, ничего. Я тебя распечатаю, а дома прочитаю. После ужина.

22 сентября 2009 года. 22:40.

Плотно поев, Илья открыл папку, пока Светлана убежала секретничать по телефону со своей лучшей подругой Кариной, у которой почему-то никак не складывалась личная жизнь. Опять у нее что-то случилось? Ох, эти женщины… а у этой, Людмилы Федоровны, что произошло, интересно? Кто ее убил, почему?

Илья был настоящим профессионалом, чемпионом по раскрытию самых сложных дел - именно потому, что ни на секунду не забывал о работе: все думал, думал, искал ответы. Искал везде. В воздухе. В осенней листве. В музыке. В тех же котлетах…

Котлеты. Хорошие были котлеты. Наверное, фарш Светлана купила свежий. Фарш. Фарш… Что-то кто-то, кажется, говорил про фарш…

Илья, открыв распечатанное письмо, задумчиво почесал подбородок.

Писал его коллега, из Саровска. Сегодня утром у них был обнаружен труп женщины. Задушенной колготами. Женщина работала в больнице. В гинекологическом отделении. Акушером-гинекологом.

В кухню влетела Света и обняла Илью:

- Лапуль, кажется, Каринка выходит замуж!

- Светуль, кажется, у меня серия, - ответил Илья, глядя на пустую тарелку, где еще недавно лежали вкусные котлеты. Из свежего фарша.

***

Я

«Блин, да что ж это за жизнь!» - Лялька(по паспорту Ольга, моя законная супруга), затянувшись в последний раз, со злостью вдавила недокуренную сигарету в кучу бычков, которыми была забита пепельница – белоснежная, перламутровая, похожая на раскрывшуюся лилию.

«А что я могу сделать», - вяло пожал я плечами и взял зажигалку. Лялька, выхватив у меня только что закуренную сигарету, вскочила, выдернула свой вечно заряжающийся старенький мобильник из зарядного устройства с такой силой, что, наверное, вся розетка, да и вообще проводка старой пятиэтажки, на последнем этаже которой мы снимали квартиру, чуть не выскочила из стены. «Как меня все достало!» - она хлопнула замусоленной кухонной дверью так, что задребезжало треснутое когда-то стекло. «Пойдем, сладкая, вот так… одеваем шапочку…» - донеслось из комнаты.

«Снова к маме собралась. Обиделась. Ну и фиг с ней, хоть высплюсь», - подумал я, зевнув. В пачке не было ни одной сигареты.

Лялька собиралась преувеличенно громко – видно надеясь, что я помогу вытащить на улицу коляску. «Не угадала», - подумал я и, на ходу стягивая футболку, пошел в ванную. В ванной был хронический срач, впрочем, как и на кухне, как и в единственной комнате нашей съемной квартиры. Я бросил пропотевшую футболку на пол, в кучу описанных Алинкой пеленок, Лялькиных стрингов, полотенец и другого барахла и включил душ. Восемьдесят процентов воды полилось не из лейки, а из шланга, который я все время забывал починить. Эх, давно надо бы купить новый, но денег нет… Я настроил душ так, чтобы струя из дырки плотным потоком была направлена на меня и, сквозь шум воды, услышал: «Козел!», сопровождаемое отнюдь не слабым ударом в дверь. Понятно, за что – я не помог спустить с пятого этажа легкую прогулочную коляску. «Ничего, не сломается», - я зевнул и открыл пластиковую крышку «Хэд энд Шолдерс». Шампуня не было. Намыливая голову крохотным засаленным куском мыла, я понимал, что Лялька, наверное, в чем-то права.

Безденежье задалбливало. Денег не было ни на что. Ни на сигареты. Ни на памперсы. Ни на новые джинсы. Ни на жратву. Ни на «Фейри». Да и посуды у нас толком не было.

Мы с Лялькой поженились полтора года назад. Что меня дернуло связаться с восемнадцатилетней веселой (постоянно рот до ушей) невысокой девчушкой с роскошным бюстом? Не знаю. Ответа на этот вопрос у меня нет. Сначала вроде все было хорошо – я как раз закончил институт и, что называется, «отрывался», упиваясь свободой и собственной взрослостью. Ведь ни к кому не относятся так уважительно – подобострастно, как к врачам, от которых зависит не только здоровье, но порой и жизнь. С Лялькой же, напротив, я чувствовал себя юным и безбашенным – таким, как, наверное, ни с кем и никогда. Мы бродили по старому парку до четырех утра, без конца болтали и курили, каждые полчаса бегали к круглосуточному магазинчику за новой порцией пива. Лялькины друзья и подруги тусовались в глубине парка, на веранде, у старых сломанных каруселей. На веранде было хорошо даже в дождь – кусок крыши у стены держался прочно, и всегда, даже в самый сильный ливень было сухо и как-то по-особенному уютно. С Лялькой и ее компанией мы познакомились случайно – шли как-то с братом, спорили и вдруг неожиданно хлынул дождь. Зонтиков у нас не было, разговор был неокончен, пиво не допито – в общем, по домам было идти рано и мы побежали к веранде (быстро, пока сигареты не намокли). Веранда оказалась занята – две симпатичные девчонки сидели на большом бревне и рассматривали картинки в мобильном телефоне. Увидев нас, они обрадовались и попросили поделиться сигаретами. Потом – пивом. Дождь полил сильнее и почему-то в нашу сторону, поэтому нам пришлось прижаться к самой стене, куда не попадали капли. Так мы и стояли вчетвером, прислонившись, друг к другу – вспотевшие от неожиданно жаркого денька «бабьего лета», немного промокшие.… Потом дождь кончился, мы с Митькой уже не помнили, о чем спорили, и продолжали стоять вместе с девушками, болтая ни о чем… Я забыл о завтрашнем дежурстве, о том, что у мамы сегодня День Рождения и надо бы вообще-то позвонить ей и поздравить. Я стоял и прижимался к черной Лялькиной маечке с дурацким розовым улыбающимся черепом. Майка была немного залита чем-то сладким и давно высохшим, наверное, соком. Тогда меня это умилило…

Ближе к вечеру подтянулась компания Ляльки – трое ребят и две девчонки, с двумя гитарами и бутылкой дешевого вина. Митяй, потусовавшись еще часок, отправился к жене, которая уже «закидала» его смсками, а я остался. В тот вечер, да и во все остальные, я был спонсором – Санек, один из ребят, несколько раз бегал за пивом, сжимая в потном кулаке мои честно заработанные десятирублевки. Я слушал песни «Наутилуса» и «Агаты Кристи», курил, тискал Ляльку и чувствовал себя абсолютно счастливым и беззаботным.

То утро я встретил дома у Ляльки. Проснулся от запаха сигарет. Лялька сидела и курила рядом со мной в постели, подложив под спину две подушки. Пепел падал на пододеяльник и я машинально воскликнул: «Осторожно!» «А, забей!» - Лялька встала, взяла пододеяльник и, стряхнув пепел прямо на пол, вновь улеглась рядом.

***

У Алинки четвертый день температура под сорок, а эти курицы не могли вызвать скорую! Участковый педиатр не понимает ни черта! Явно – воспаление легких! Дыхание учащенное, синюшный носогубный треугольник, ребенок кашляет кровью и весь в поту - я не понимал, почему сразу не направили на рентген, как можно было довести ребенка до пневмонии? Сжимая в руках маленькое горячее тельце, я качал дочь. Она тихо плакала, даже не плакала, а обессилено стонала. Я осторожно сел в старое продавленное кресло, положил задремавшую Алину себе на грудь, стянул с кровати плед и укрыл ее. Из-за двери показалась теща, я махнул ей рукой, как отмахиваются от назойливой мухи и она, тихо поставив на стол бутылочку с чаем, ушла, закрыв дверь. Качая дочь, я не заметил, как уснул сам…

***

Какая радость, что получилось устроить Алинку в садик! Какая удача! Одной рукой я держал ускользающую Алинкину ладошку, в другой нес пакет с запасными колготками, пеленкой и новыми белыми туфельками (для того, чтобы ходить в группе). Я открыл дверь и почему-то стал спускаться вниз, по серой холодной лестнице, держа Алинку за руку. Алина хныкала и упиралась. «Ну не плачь, малышка! Всем детям сначала не нравится в садике, потом привыкнешь!» - строгим тоном авторитетного отца говорю я ей. Алина в ответ разражается бурным плачем. Мы, спустившись еще на один пролет, оказываемся перед дверью. «Странная группа – в подвале, что ли? Без окон? Лестница вниз. Куда смотрит санэпидемстанция, интересно» - подумал я с недоумением и открыл тяжелую покосившуюся обитую железом дверь. Оказавшись в огромной, размером, наверное, с футбольное поле комнате, тускло освещенной несколькими лампочками, висевшими на низком сером потолке, я чуть не оглох. Кругом были малыши. И все плакали. Плакали как-то тихо, безнадежно, но из-за того, что их было много, плач превращался в какой-то оглушительный гул, от которого разрывалась душа. Кругом – ни одной игрушки. Серый, грязный, покрытый лужами бетонный пол. Дети, все как один, были почему-то совсем без одежды. Они сидели, стояли, ползали, держась за стены, некоторые, самые маленькие, лежали на ледяном полу. Я, отпустив Алинкину ладошку, поднял малыша, на которого чуть не наступил, войдя в эту комнату. Ребенок не плакал, а тихо всхлипывал. Тельце его было совсем холодным, странно холодным. Малыш посмотрел мне в глаза и от ужаса я чуть не уронил его. Он точь-в точь был похож на моих племянников, Славика и Данилку! Месяцев в шесть они были копией этого ребенка, которого я сейчас держал на руках! О Боже! Меня словно ударило током. Приблизительно год назад я делал аборт жене брата, Наташке! Был мальчик, девять-десять недель… это он! Точно он. Но этого не может быть! Бред… Ребенок смотрел на меня как-то безнадежно и серъезно, а я вдруг почувствовал, что начинаю задыхаться, что мне надо закричать, громко, так, чтобы оглохнуть, потому что иначе я сойду с ума. Я закричал, но вместо крика раздалось какое-то сиплое карканье. Плачущая Алинка, тянувшая меня за карман джинсов, показывала пальчиком куда-то вправо. Я повернулся. Возвышаясь над малышами, в грязно – сером окровавленном халате стояла Нина Павловна, моя медсестра. «Ну, что стоишь? Раздевай Алинку!» - приказала она. «Зачем? Здесь же холодно?» - просипел я. Мой голос меня почему-то не слушался. «Все. Теперь ты не командир мне. Раздевай Алину» - Нина Павловна подошла и стала стягивать с Алинки желтый с мишками сарафанчик, который мы с Лелькой специально купили для садика – чтобы наша дочка была самой красивой. «Алина, отталкивая Нину Павловну, визжала и рвалась ко мне, а я, словно окаменевший, стоял с малышом на руках и смотрел на них. Нина Павловна, схватив Алинку, стянула с нее белые колготки и потащила мою девочку, упирающуюся и совсем голенькую, к покосившейся двери, едва видневшейся в полумраке комнаты. Я, перепрыгивая через лежащих и ползающих детей, побежал за ними. Нина Павловна быстро отворила дверь и проворно проскользнула внутрь. Алина, с расширенными от ужаса глазами, вцепилась в косяк. Нина Павловна рванула Алинку с нечеловеческой силой, и моя дочь скрылась за ужасной дверью в кромешную тьму, куда я не смог войти – какой-то черный туман, как магнит, отталкивал меня. Я пытался провалиться в эту будто надувную мягкую страшную черноту за моей девочкой, но слышал лишь постепенно сливавшийся с тишиной Алинкин плач. Вдруг малыш, которого я по-прежнему держал на руках, схватил крестик, висевший у меня на цепочке много лет (его на шестнадцатилетние подарила мама) и поднес к моему лицу, не отрываясь, глядя в мои глаза.

Я зажмурился от неожиданности и… проснулся. Оказывается, это был сон. Ужас. Митькин ребенок… не Славик и не Данька… Алинка… Алина! Дочка, лежащая у меня на руках, была какая-то неестественно бледная. Плюс тахикардия. Плюс снижение пульсового давления. Похоже на инфекционно-токсический шок. Раздался звонок в дверь. Скорая. Наконец-то.

Через час, отправив Ляльку с Алинкой в больницу, я тупо брел по бульвару, докуривая последнюю сигарету. Кошмар. Неизвестно, выживет ли моя дочь.

Я посмотрел на небо. Собиралась гроза. Вдруг между листвы что-то блеснуло. Крестик… Крест. Передо мною, за деревьями, стоял огромный храм. Я часто ходил этой дорогой, но почему-то не замечал его… и не заметил бы, наверное, если бы не тот малыш, из сна, мой племянник… которого я собственноручно убил тринадцать месяцев назад… о, Боже. Что же это получается? И всех остальных детей – тех, их моего сна, значит, тоже убил я… Вздохнув, я выбросил сигарету и подошел к храму. Из храма доносилось пение. Я опять вспомнил свой сон, ту комнату, медсестру Нину Павловну, которая умерла этой зимой, несмолкающий, вечный детский плач, Алинку… Состояние Алины очень тяжелое, она между жизнью и смертью - как врач, я это отчетливо осознавал. Алина и мой нерожденный племянник… «Вам свечку?» - услышал я, словно сквозь туман. За свечным ящиком стояла миловидная женщина в платочке. Она улыбнулась и снова спросила – «Так какую? Которую по два или по пять?» «Чего по пять? Миллилитров? Альбумина? Реополиглюкина?» Какой вес у ребенка?» - тупо переспросил я женщину. Я думал об Алине. «Что у Вас случилось?» - она смотрела на меня, округлив глаза. «Моя дочь, Алинка… она в больнице. Пневмония» - не зная зачем, объяснил я незнакомке. «Закажите сорокоуст о здравии. Она крещеная?» - спросила женщина. «Да. В два месяца крестили, приезжала мама, она настояла», ответил я. «Слава Богу!» - женщина, улыбнувшись, написала что-то на бумажке. «Сколько стоит? У меня нет с собой денег» - я пошарил по карманам, тщетно пытаясь найти хоть какую-то сумму. «Ничего, завтра принесете» - она всунула мне в руку свечку и сказала: «Идите же. Служба уже началась».

Я прошел дальше. Кругом висели иконы, сквозь огромные окна виднелось предгрозовое небо, но солнце сияло - та часть, где оно находилось, оказалась абсолютно безоблачной. Что-то похожее творилось с моей душой. Я подошел ближе к окну. И оказался перед иконой. Богоматерь с младенцем на руках. Перед ней горело множество свечей. Я стоял и смотрел на огоньки. Сколько их? Свечей? Сколько абортов я сделал? Перед моими глазами все кружилось, огни свечей превратились в бесконечный хоровод. «Свечку некуда поставить? Сейчас, я уберу, милый» - древняя бабуля в платочке ловко вытащила, не боясь обжечься, почти догоревшую свечу. «Ставь». И я, наверное, впервые в жизни, неловко зажег свечу и поставил ее. Теперь мой огонек кружился в хороводе вместе с остальными. Не знаю, сколько я стоял, почти все свечи уже все потухли, лишь несколько самых толстых неторопливо догорали в тишине и полумраке. Служба давно закончилась. Передо мною стояла та самая старушка. «Милый, пора храм закрывать. Приходи завтра» – виновато сказала она. Я вытер слезы (надо же – даже не заметил, что плачу), кивнул и вышел на улицу.

Лил дождь, грохотал гром, сверкали молнии. Я промок за несколько секунд. Джинсы стали тяжелыми и неудобными и я подумал, что, наверное, мобильник сдохнет. Мои слезы моментально смешались с дождем, я шел и спокойно плакал – все равно никто ничего не заметит. Впрочем, улица была совершенно пуста. Дождь нещадно хлестал деревья, их ветки прогибались, чуть ли не до самой земли. Воздух был пронзительно – свеж, я дышал глубоко, и это не давало мне разрыдаться. Я вспоминал маленькую ручку, протягивающую мне мой крестик и серьезные серые глаза малыша. Эта ручка… правая, тогда, во время аборта, она была оторвана мною, кюреткой, и голова… и тельце превратилось в месиво кровавых ошметков. Но почему я не понимал все раньше? Когда я стал думать так, как думал еще вчера, когда эти дети для меня были всего лишь биомассой?

***