Елена Живова 3 страница

- Варя! – я подошла к калитке.

Маленький Илья выскочил навстречу, неожиданно бросился ко мне и обнял мои колени. Варвара вышла на крыльцо, посмотрела по сторонам и, увидев, что я одна, улыбнулась.

- Может, тебе нужны бонусы? Я могу оставить, – сказала я.

- Настенька, спасибо, но ты же знаешь, что без браслетов уже невозможно совершать по-купки, – грустно вздохнула Варвара, – ведь Единый Мировой Компьютер знает, где тер-риториально находится каждый владелец браслета.

- Чем тебе помочь? Кстати, как вы избавились от браслетов?

- Настя, у нас есть все, – сказала Варвара, и, наткнувшись на мой недоуменный взгляд, добавила:

- Все необходимое. Браслеты мы с Андреем долго растягивали – разрывать их нельзя, ты знаешь – в этом случае в Единый Мировой Компьютер немедленно поступает сигнал, че-ловека ищут и, по горячим следам, в большинстве случаев находят. Затем, в принудитель-ном порядке, отправляют на психологическую реабилитацию, в результате которой можно потерять себя – система отточена и работает безупречно, к сожалению.

А самое страшное, Настенька, это как раз потеря себя. Потому что если ты потеряешь себя как личность: свою память, свои убеждения, то ты будешь близка к тому, чтобы потерять и свою бессмертную Душу.

Сейчас ты носишь браслет. Но помни: никогда не вживляй чип. Конечно, чип – это одно, а отречение от Бога – совсем другое, но одно способствует другому, Настенька.

А наши браслеты мы надели на котят. Кстати! Если, хотя бы однократно, тебя уличили в каком-то нарушении Правил, тебе надо быть очень бдительной – пограничники будут «пасти», фиксируя каждый твой шаг через браслет, поэтому, на всякий случай, знай: соз-дать помехи можно, завернув браслет в фольгу. Обычную фольгу, в которой до сих пор иногда запекают мясо и рыбу. Но не ходи в фольге долго, потому что помех не должно быть более определенного процента – если помехи будут слишком часто или больше пяти минут, ты попадешь под подозрение.

- Мама, я пойду искать жуков? – спросил Илья, дергая мать за платье.

- Иди, сынок. Но дальше ворот не уходи. Что я тебе рассказывала? – Варя, наморщив лоб, повернулась ко мне и вспомнила:

- А, про котят! Котят мы посадили в заброшенный подвал, оставив им еды и воды, навер-ное, на месяц, – Варвара грустно улыбнулась, – что с ними случилось дальше – я не знаю. Но, вероятно, нас считают сгоревшими при пожаре – мы покинули Москву за неделю до пожара. Помнишь этот пожар? Тогда сгорело пол-Москвы…

- Да. Этот пожар забыть нельзя. Мы тогда чудом спаслись… Тот день как раз был День Рождения Ника, ему исполнилось 23 года. Он купил огромный старый джип и повез нас всех на природу. Мы жарили колбаски и не знали, что наш город превратился в огромный костер, в котором сгорели тысячи людей. В тот день в город мы так и не вернулись – ог-ромное, ярко-алое пламя, охватившее, казалось, половину ночного неба: эта картина по-вергла нас в шок… В тот вечер один лишь Никита почему-то был спокоен, лишь что-то шептал, сжимая руль побелевшими пальцами. В этом пожаре погибли Жека, Эльза, умер-ли, сгорели заживо почти все наши друзья...

Прибежал Илья, и я вспомнила о моем любимом печенье, которое постоянно таскала с собой в рюкзаке. Я вынула упаковку и протянула ее Илье.

Мальчик обрадовано выхватил пакетик, вынул печеньице и протянул его маме.

- Кушай сам, сынок, – Варя, с улыбкой глядя на малыша, положила лакомство ему в ро-тик, и мальчик, счастливо сжимая пакет, скрылся за углом дома.

Я пожалела, что в моем рюкзаке не было ничего интересного и полезного. Вынув коробку с красками, сангиной, и свой альбом, я вырвала из него мои наброски, убрала их в рюк-зак, а альбом и коробку протянула Варе:

- Держи, пусть Илья порисует.

Варвара, кивнув, сказала:

- Спаси Бог. Иди. Тебе и правда пора. Только… – немного смутившись, она продолжила:

- Настя, ты должна знать, что твои родители – замечательные люди. Они любят вас боль-ше жизни. Страшное, досадное недоразумение – то, что вы росли вдали от них. Знай это, – до боли сжав мою руку, она быстро вытерла слезы и перекрестила меня.

Через мгновенье Варвара зашла в дом и закрыла дверь, оставив меня одну со своими не-ожиданными мыслями, необъяснимыми чувствами, неизведанными ранее эмоциями…

Постояв еще несколько минут и слушая тишину – вероятно, малыши спали, а Илья где-то в кустах ел печенье, я пошла назад.

Материнство, ранее не привлекавшее меня, видевшееся чем-то животным, глупым, от-крывалось теперь в совершенно ином свете. Любовь, из которой, казалось, состояла Варя, потрясла меня. Мать, одаривающая любовью своих детей, нежность, лившаяся из ее глаз, тепло ее рук, которыми она обнимала своих малышей – это оказалось чем-то невообрази-мо-прекрасным, немыслимым.

Я подумала, что, возможно, моя мама так же любила меня, и вздрогнула, вспомнив ее лас-ковое прикосновение, когда она не пустила меня в алтарь. Только сейчас я начала пони-мать, как, наверное, плохо было маме, когда нас разлучали с нею, и впервые ощутила жа-лость к этой будто бы смертельно уставшей, красивой женщине с безнадежным взглядом. Мне захотелось обнять, прижаться к ее груди, почувствовать прикосновение ее рук…

Увидев высохшее, упавшее дерево, я подошла к нему, села и разрыдалась. Сунув руку в карман в поисках салфеток, чтобы вытереть слезы, я наткнулась на фартучек. Мой фартучек, с вышитым на нем домиком с треугольной крышей, с трубой, из которой шел дым-закорючка…

Расправив фартук, я смотрела на дом. Меня лишили всего. Меня лишили моего дома. Ме-ня лишили моей семьи – нормальной семьи, нормальной, человеческой жизни, любящих родителей…

Почему? То, что мои родители психически здоровы, как и Варвара, было понятно. Да, они были немного странными, но неужели это было поводом забирать у них детей?

Решив откровенно поговорить с родителями и все выяснить, я поднялась с поваленного дерева, которое мне вдруг почему-то стало жалко, и пошла к дому, вытирая слезы моим маленьким фартучком.

- Фартучек, я выросла. Наверное, ты уже не ожидал меня увидеть? Но я здесь. И я тебя помнила. Не совсем тебя – вышитый домик, но все же, – шептала я, и слезы продолжали катиться из моих глаз.

Из храма вышла мама, отец, Леля с Никитой. Они смотрели на меня с изумлением, а я, подойдя к маме, крепко обняла ее, словно сливаясь с нею в одно целое.

Я чувствовала, как мама сотрясается от рыданий, и прижимала ее к себе еще крепче. Не знаю, сколько мы так стояли, но когда я пришла в себя, солнце уже почти скрылось за лесом, и лишь оранжево-алая полоска разделяла небо и кроны деревьев.

- Дочка, начинает темнеть. Вам пора – оставаться здесь нельзя. Послушай меня, – мама, словно почувствовав, что я хочу возразить ей, быстро добавила:

- Никому, ради Бога, не говори о том, что ты испытала, не рассказывай о своих ощущени-ях, оставь все при себе.

- Ась, погнали! – Никита, мигая мне фарами, уже сидел в минилане, куда Леля укладыва-ла букет полевых цветов и корзину с малиной.

Наполненная до краев недопониманием, вопросами, обидой на весь мир, душа моя разры-валась, но я, интуитивно чувствуя, что надо возвращаться, пошла к лану.

Уже из окна, посмотрев на мать, обреченно стоявшую, одинокую и словно опустошенную, я выдернула из кудрявой Лелькиной головы ободок, придерживающий ее торчащие в разные стороны, словно проволока, волосы. Потом стащила с Никиты его любимые солнцезащитные очки, выскочила из минилана и, на ходу стягивая с себя тонкий, как паутина, черный нейлоновый шарфик, бросилась к маме.

Мама протянула руки, чтобы обнять меня, а я, вложив в них свои трофеи: очки Ника, обо-док Лели, свой шарф, открыла рюкзак, достала оттуда наш электронный фотоальбом, су-нула его стоящему рядом отцу, чмокнула маму в мокрую щеку и стрелой побежала к ми-нилану, который вот-вот собирался взлететь.

Ник, непривычный без очков (они, похоже, исполняли ту же функцию, что и ободок Оли – поддерживали спадавшую на лоб челку), волосы которого разлетались в разные стороны, резко нажал педаль, лан дернулся, я больно ударилась головой об боковое стекло и разрыдалась. Леля, которая словно ждала этого, тоже тихо заплакала, глядя вниз, на ставший уже совсем маленьким прудик.

Несколько минут спустя я заметила, что Никита тоже плачет. Плакал он молча – просто сидел, глядя то перед собой, то на экраны бокового и заднего вида, и по небритым его ще-кам текли слезы, растворяясь в щетине, а полные губы были плотно сжаты, от чего его рот стал похож на щель.

Почти час мы летели молча, не мешая друг другу плакать, а потом Леля, нарушила тиши-ну:

- Что делать будем? Я не хочу отдавать на эвтаназию мамочку, – ее губы скривились, и она снова расплакалась.

Никита вдруг неожиданно начал снижаться.

- Ник, ты чего? До города еще пилить и пилить? – с недоумением спросила я, но Никита упорно снижал высоту.

Приземлившись, он достал из бардачка бутылку воды, водолазку, которую так и не одел (он сидел в жилетке на голое тело), и, вылив пол-бутылки прямо на водолазку, стал про-тирать лицо. Мы с Лелей молча смотрели на него.

- Вы должны прекратить рыдать. В каком виде мы прилетим? Обо всем догадаются. Мы не должны подавать вида. Или вы еще ничего не поняли? Мама с тобой переговорила – Ник посмотрел на Лелю и перевел свой взгляд на меня:

- Настя, а ты? Что ты думаешь, что у тебя на душе? Как так получилось, что, еще будучи в храме, ты смеялась над моим облачением, а спустя полчаса рыдала, обнимая маму?

Я было собралась рассказать Нику о Варваре и ее детях, но прикусила язык, вспомнив свое обещание молчать во что бы то ни стало.

- Ник, я вспомнила дом, вспомнила фартук, и… я не позволю Веронике отдать предков на эвта-усвоение! Нас, в конце концов, трое, а Вероника одна!

Никита, настороженно смотревший на меня, успокоился, взгляд его стал мягче, и он про-изнес:

- Значит, мы заодно. Тогда слушайте. Родители у нас совершенно нормальные и всегда были нормальными. Я помню свое детство, то время, когда я жил с ними. Тогда Светлов был полон жизни, в храм приходили люди. Родители любили меня и занимались со мной. Я отчетливо помню свою комнату, свою жизнь – тогда я был счастлив. Когда меня забра-ли, мне было четыре с половиной года. Я кричал, не переставая, несколько часов, разлука с родителями казалась мне невозможной, для меня померкло солнце, исчезло все...

Тогда я впервые оказался в психиатрическом санатории на так называемой «реабилита-ции», где провел, практически в полусне, несколько месяцев. В первую неделю-две триж-ды в день мне делали какие-то уколы, и меня ничего не интересовало, я даже не вставал с постели. Погрузившись в прошлое, где был наш дом, храм, пруд, папа с мамой, я пережи-вал снова и снова каждый прожитый день... Затем мне стали давать таблетки – я их не пил, потому что они были горькие, а прятал за щеку, потом выплевывал и засовывал в дырку в матрасе.

Через некоторое время меня перевели в приют, из которого скоро забрали Жека с Эльзой. Они хотели спокойного мальчика, а я был совершенно спокоен и абсолютно безучастен, потому что отчетливо понял: я ничего не могу сделать, чтобы изменить ситуацию. Я за-был лица родителей (они словно были скрыты серой дымкой), почти не помнил молитв.

Эльзе и Жеке рекомендовали класть меня на лечение каждые полгода, но они привязались ко мне – я был спокоен, молчалив, часами сидел один, любил, вы помните, убираться, – это отвлекало меня от счастливых, но мучительных из-за невозможности вернуть прошлое, воспоминаний о родителях, о храме.

В общем, скоро Жека и Эльза уже не могли без меня обходиться, тем более что через ка-кое-то время привезли Пашку, за которым мне было поручено присматривать… – Ник замолчал на несколько секунд, откинул челку и продолжил:

- Я помню многое. Знаете, почему появились Паша, Серега, а потом вы?

Когда я еще был один, то, засыпая, часто слышал, как Эльза с Жекой ругаются – никто из них не хотел работать, а деньги опекунам платили хорошие. И они, в конце концов, решили, что возьмут детей, сколько получится, тогда никому работать не придется. Жека, оказывается, выросла в многодетной семье, где была первым ребенком. Она рассказала Эльзе, что старшие дети вполне могут присматривать за младшими, таким образом, взрослые будут свободны. И они стали подавать запросы на усыновление… так в семье появились вы, – закончил Никита свой монолог и достал сигареты.

Повертев пачку в руках, он зачем-то бросил ее себе под ноги и со злостью наступил каб-луком кованого ботинка.

- Возьмите воду, умойтесь, – сказал он, протянув мне бутылку.

- И никаких рассказов, никому. Даже нашим. Даже Сереге. И особенно Веронике. Сейчас любое неосторожное слово может нас выдать, – Ник, включив «Пуск», приложил браслет со встроенной карточкой, свободно болтающийся на его запястье, к контрольному табло. Лан запищал, замигал и начал подниматься.

- Я трижды лежал на реабилитации, иначе говоря - в психушке. В нашем обществе приня-то называть все самое неприятное красивыми словами. Но ведь суть от этого не меняется, правда? Странно, что я не превратился в цветочек, – Ник, усмехнувшись, повернулся на секунду, подмигнул нам и добавил:

- Я всегда подозревал, что весь мир вывернут наизнанку, и мы живем неправильно, но, как только пытался что-то сказать или сделать, оказывался в психиатрическом санатории. Лежа в психушке в третий раз, я четко решил, что буду молчать. Я понял: либо я дебил, либо я прав, но в обоих случаях париться бессмысленно: надо ждать, что называется, лучших времен. И вот они настали… лучшие. Последние.

Помолчав несколько минут, Никита продолжил:

- Потом, незаметно для себя самого, я все-таки скатился в грязь и стал похож на осталь-ных. Правда, иногда что-то вспоминал, порой что-то чувствовал, смутно, но все же… – Никита замолчал, пошарил по карманам, не отпуская движок, и я поняла, что он ищет сигареты.

- Никитос, ты ж курить бросил? - спросила я наобум.

- Чего? Когда? А! Да … да, – он потер лоб.

- Церковная служба такая красивая! Я никогда не видела ничего подобного. Мама сказала мне, что Православие – это истинная религия… – задумчиво сказала Оля.

- Конечно! Только, к сожалению, люди запутались настолько, что не понимают этого. Ве-личайшее достижение дьявола в современном мире – это массовое распространение идеи о том, что истины нет. Считается, что каждый прав по-своему и никто не прав аб-солютно, на сто процентов. Одна религия учит тому, что она – истинная, другая (третья, десятая и пр.) также утверждает, что пребывает в истине, и считается, что все они имеют право на свою точку зрения. Но никто не имеет право претендовать на истину, потому что ее, якобы, нет.

Например, однополые, или как раньше их называли, нетрадиционные, связи уже давно являются нормой. Какое право православные имеют утверждать, что связи могут быть лишь традиционные: мужчина и женщина, и притом состоящие в законном браке? Ника-кого, потому что нынче это считается недемократичным: так категорично заявлять нельзя! То же самое во всех сферах жизни – устоялось мнение, что каждый прав по-своему. Православие попросту стало неудобным.

Почему-то совершенно простая и естественная мысль о том, что раз Бог один, то и истин-ная религия одна, сейчас уже почти никому не приходит в голову. Может, всем навязан-ная толерантность современного мира мешает? А может, нравственное состояние людей уже достигло такого падения, что сама попытка найти Истину вызывает страх, порой не осознанный, что встреча с Ней заставит изменить нас всю свою жизнь, все наши приори-теты. А меняться совсем не хочется.

Но тот, кто искренне ищет, всегда находит. Не сам, но Бог его приводит к Себе через Сы-на Своего, Иисуса Христа, который говорит:

«Я есмь путь и истина и жизнь, никто не приходит к Отцу, как только через Меня. (ср. Ин. 14, 6) И как един Бог, так едина и вера (ср. Еф. 4, 5)».

Но единая не в том смысле, что христиане всех конфессий или вообще все религии могут объединиться, а в смысле – единственная, сохранившая истинную веру в Святой Собор-ной и Апостольской Церкви, то есть Церкви Православной. Поэтому иные религии надо признать ложными, заблуждающимися, отошедшими от истины, придуманными людьми по научению диавола.

- Как же так получилось? Почему мир стал таким? – спросила я Никиту.

Он, в который раз откинув челку, горько усмехнулся:

- По многим причинам. Это тема для долгого разговора. Одно могу сказать: это был сво-бодный выбор людей. Плюс были внедрены определенные технологии, и опять же: у лю-дей был выбор, впускать их в свой мир, в свою жизнь, или нет.

Вы вообще знаете, что такое «психозондирование» и «психокоррекция»? Наверное, даже и не догадываетесь. А зря. Психозондирование и психокоррекция являются основными направлениями исследований психоэкологии с применением компьютерных психотехно-логий. С помощью психотехнологий можно слышать ответы подсознания и читать мысли, эти технологии позволяют знать многие тайны человеческой личности и, что самое страшное, в зависимости от этого строить индивидуальную программу коррекции человека. Психоэкологией называется комплекс научных сведений о поведении и состоянии человека в информационной среде обитания и практических приемов их коррекции. Эта наука далеко не новая, еще академик И.В. Смирнов, лидер в данной области науки, директор НИИ психотехнологий несколько десятков лет назад сказал: «Мы влезаем в святая святых человека – его душу. И впервые это сделано не с помощью интуиции, психологического обаяния гипноза, а с помощью инструмента, железки. Мы придумали скальпель для души!». Психокоррекция, по данным СМИ, нашла свое применение в лечении алкоголизма, наркомании, психических болезней, а также в обучающих программах. Но от еще одного высказывания Смирнова пробегает мороз по коже. Вдумайтесь: «Современное состояние науки и техники позволяет совершенно незаметно для сознания человека вводить в его память любую информацию без его ведома, которая усваивается, как пища, и становится своей, то есть определяет его потребности, желания, вкусы, взгляды, самочувствие, картину мира». Таким образом, еще тогда, много лет назад, можно было с уверенностью утверждать, что через все средства массовой информации, особенно через телевидение, радио, компьютерные сети, могут быть использованы методы массового внушения. Не буду вам сейчас рассказывать, как происходит несанкционированное воздействие на подсознание, скажу только, что это возможно делать через аудио и видеоисточники, но не только через них. Большинство людей даже не задумывались об этом, хотя в то время, в начале двадцать первого века по старому летоисчислению, в Интернете было полным-полно доступной информации по этому вопросу.

А потом началось самое страшное – было запущено новое научное изыскание, базирую-щееся на симбиозе микроэлектронных технологий, биологии и генной инженерии. Чипы-имплантанты, которые способны управлять физиологическими и психическими функция-ми организма. Теперь вы понимаете, что Вероника нас заложит, однозначно. Как только ей вживили чип, она изменилась до неузнаваемости. Вспомните, когда у нее крыша по-ехала? Четко после того, как она устроилась одним из секретарей в эту корпорацию, где без чипа на работу не принимают. Чувствую, что происходит неладное – будьте осторож-ны. По всем пунктам.

Я сидела, глядя в окно, и вспоминала Правила Мирового Порядка, один из пунктов кото-рого гласил, что всякий, кто мыслит неправильно, представляет серьезную угрозу всему обществу и должен быть немедленно изолирован.

Что бы сказала Вероника, если бы узнала, что я плакала от жалости к поваленному, высо-хшему дереву?

Да что Вероника – что бы сказала еще вчера я сама, если бы узнала, что кто-то испытыва-ет такое? Однозначно, я бы подумала, что человеку необходима реабилитация, и, для его же блага, сообщила бы в соответствующие службы.

Это не проблема – нужно всего лишь поднести карточку-браслет к контроллеру (так мы называем контрольные табло, находящиеся повсюду) и проговорить информацию, которая будет переработана и отправлена, куда следует…

Леля молчала, лишь изредка, видимо, по инерции, всхлипывая. Ее глаза опухли от слез, нос покраснел и казался большим. Я подумала, что, наверное, выгляжу так же, но мне бы-ло наплевать на это.

- Лель, ты о чем с мамой говорила? – спросила я.

Лелька скривила губы и, кажется, собралась снова заплакать.

Но громовое Никитино:

- Не ныть! – словно отрезвило Ольгу, и она, несколько раз быстро моргнув, начала рассказывать:

- Сначала, когда вы ушли, мы просто сидели, потом мама рассказала, что жила она в Мо-скве, там же познакомилась с папой, когда он еще учился в семинарии, и они поженились.

Уже тогда начиналось притеснение православных. На семьи священнослужителей нача-лись гонения – сначала более-менее цивилизованно, если можно так выразиться, потом уже открыто пошел негатив со стороны Мирового Правительства.

В СМИ стали появляться заявления о том, что Православие и все, связанное с ним – это пережиток прошлого, тормозящий прогресс, стоящий на пути развития нашей цивилиза-ции.

Отец с мамой решили уехать из Москвы, к нашему дедушке, который болел, но все же настоятельствовал в небольшом приходе. Это и был Светлов – родина предков нашего отца.

Мама с папой, приехав в Светлов, поселились в доме деда, в этом самом доме. Отец, бла-гословившись у епископа, сначала служил вместе со своим отцом, протоиереем Михаи-лом, а через некоторое время, когда дедушка уже не мог отстоять всю службу, стал слу-жить один.

Москва тогда уже давно превратилась в огромный мегаполис, куда стекались все, одер-жимые идеей заработать как можно больше денег.

В Светлов столичные нововведения, в том числе гонения на священнослужителей, дохо-дили с опозданием. Практически все жители поселка к тому времени уже разъехались в крупные города, а оставшиеся – старики, старушки и просто безучастные, безразличные к карьере и прочим благам современного мира люди жили спокойной, мирной жизнью, проводя время перед экранами своих телевизоров и компьютеров. Многие пили… В об-щем, их не волновало то, что в Светлове появился еще один священник.

А те некоторые жители, которые ходили в храм, были рады появлению нового батюшки, таким образом, наш отец с мамой были приняты в поселке хорошо, и никаких проблем не возникло.

Спустя пару лет умер дедушка, а еще через полгода родился Никита, – Леля, грустно вздохнув, посмотрела в окно.

- Подлетаем. Эх, если бы не Вероника, то суда бы не было, и мы бы, возможно, не при-влекли к себе внимания! – раздраженно сказал Никита и добавил:

- Давайте решим, что конкретно говорим остальным, а что – нет. Предлагаю спокойно сказать Веронике, что мы, как и Паша, решили оставить предков для того, чтобы, скажем, приезжать, дышать воздухом, собирать яблоки…

Леля, необычно серьезная, с каким-то несвойственным ей грустным взглядом, решитель-но кивнув, воскликнула:

- Я знаю, что делать! Я перееду туда жить, уговорю Сережу. И вопрос об эвтаназии отпа-дет сам собой.

- Нет, – Никита покачал головой, – Серега вряд ли поедет туда. Впрочем, пытайся, конеч-но, но найди здравые аргументы. Например, что хочешь открыть бизнес – заняться изго-товлением яблочного джема.

- Но почему же все так происходит? Ведь это ужасно! – прошептала Оля.

- Ужасно. Но назад пути нет. Все началось с толерантности. Несколько десятков лет назад нам начали внушать, что толерантность – это залог мирного существования народов, общественной безопасности, и единственный способ выживания в современном мире. По-русски это слово означает «терпимость». Собственно, терпимость не только к тому, что в мире существует зло, а, что самое страшное, терпимость к злу. А зло – это грех, то есть нарушение Божией воли.

Иными словами, людей начали призывать к тому, чтобы они смирялись со злом, объясняя им, что «это их не касается, это не их дело». Таким образом, люди стали приспосабли-ваться к злу, сотрудничать с ним, пользоваться злом, то есть грехом и слабостью, с выго-дой для себя. Появилось ложное смирение – когда человек говорит: «Это плохо, но я не могу противостоять этому». Вывод: терпимость, иначе говоря, толерантность, сделала грех, то есть зло, вседозволенным, что привело людей к тому, что они сделались рабами своих грехов, а раскаяние, признание своей греховности стало посмешищем. Люди стали толерантными. Терпимыми.

Но быть терпимым и быть терпеливым – это совершенно разные понятия. Терпеливый, смиренный человек не уподобляется злу, тем самым он пресекает зло. Иисус Христос го-ворил:

"А Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую" (Мф. 5, 39).

А если человек отвечает злом на зло, он, соответственно, приумножает зло. Понимаете? Терпимость, то есть толерантность, оправдывает зло, и будет терпимый человек терпи-мым, пока это зло не коснется его самого. Вот и получается, что толерантность направле-на на оправдание зла ради личного спокойствия, она происходит от самооправдания, яв-ляющегося производным от гордыни, а гордыня – это грех, которым человек отпал от Бо-га.

Я снова достала свой маленький фартучек и, поглаживая пальцем угол крыши, посмотрела на Никиту:

- Значит, ты всегда подозревал, что не все в жизни так просто и понятно, но молчал. На-верное, ты прав – лучше молчать. Хотя… какие-то ссылки о конце света, о безумных пла-нах Правительства, помнится, ты мне присылал, по электронке. Я ничего не открывала – думала, ты просто чудишь, разве что иногда просматривала, пробегала глазами… Работы всегда полно, сам знаешь, и на развлекуху времени не было. Ссылки эти я сразу убивала, Ник. Вышли их мне сегодня снова. Помню только одну – там как раз об эвтаназии и ус-воении говорилось что-то.

- Раньше это называлось «каннибализм». Язычники в древности убивали и поедали друг друга. Позднее эти народы деградировали и вымерли. По тому же пути движемся и мы. Когда эвтаназию, то есть самоубийство, а потом и каннибализм, легализовали (но слово «каннибализм» сменили на более цивилизованное: «усвоение»), то это событие решило многие социальные проблемы.

Сейчас нам втирают, что каннибализм существовал всегда, и это было нормой. Типа, лишь христианство, со своим стремлением к диктату и навязыванию всем своих субъек-тивных ценностей, положило конец этой экологичной практике первозданного человече-ства. Которое, как считается, является необходимой частью человеческого естества – это мнение современного общества. Впрочем, вы и сами все знаете.

Когда общественное мнение было достаточно подготовлено и каннибализм был разрешен законодательно, это не вызвало практически никаких вопросов и волнений в нашем, уже абсолютно разложившемся морально обществе.

Ученые обьявили, что использование в качестве пищи переработанного человеческого мяса не причиняет никакого вреда ни здоровью, ни психике людей. Задолго до этого был налажен бизнес по производству и продаже кормов для домашних собак и кошек на осно-ве мяса из бездомных собак и кошек. Поэтому народ очень быстро свыкся с пропагандой того, что это очень полезно с точки зрения рационального использования сырья, которое пропадает, и общественной гигиены. Якобы места для захоронений переполнены, хоро-нить людей негде – не превращать же всю планету в огромное кладбище. И, опять же, власти опасаются эпидемий, потому что некачественное захоронение трупов ведет к заражению почвы, воды, со всеми вытекающими отсюда последствиями – это бред, конечно, но нам рассказывают, что, получается, дешевле переработать и употребить в пищу, чем хоронить…

Кстати, еще несколько десятков лет назад стволовые клетки убитых абортами детей стали открыто использоваться в медицинских и косметических целях: прививки, навязываемые всем без исключения, широко известный в узких кругах так называемый «эликсир молодости» – очень популярный среди элиты того времени – политиков, бизнесменов, актеров. Потом в продажу стало поступать мясо нерожденных младенцев. Затем жертв дорожно-транспортных происшествий, позднее – пациентов врачей-эвтаназиологов. Безусловно, сначала этот продукт особым спросом не пользовался: власти реализовывали переработанное мясо в тюрьмах, больницах, детских учреждениях и так далее.

А после очередной мировой войны и последовавших за ней катастроф, когда население Земли уменьшилось почти в семь раз, трупы, лежавшие и разлагавшиеся повсюду, кото-рые некому было хоронить, стали забирать на переработку. Таким образом, оставшаяся часть населения не погибла от голода, питаясь переработанными телами погибших.

Тогда, как считается, Правитель стабилизировал экономику и навел порядок в Мировом сообществе, он внес поправку в закон. И государственные органы, а также обладающие соответствующей лицензией частные фирмы начали выявлять и подвергать эвта-обработке, т. е. обязательной эвтаназии с последующей переработкой всех членов обще-ства, чье качество жизни оказалось в неприемлемом для полноценного существования состоянии.

Это были люди, которые не имели возможности приобрести жилье установленного мет-ража, имеющие низкий уровень дохода и пр. Несчастных и их престарелых родителей подвергали эвта-обработке, иными словами, насильно умерщвляли, перерабатывали и продавали их тела, а их сыновей и дочерей забирали сотрудники ювенальных служб, ко-торые распределяли детей в приюты и приемные семьи, где уровень дохода являлся дос-таточным для того, чтобы было возможно завести ребенка. Вдумайтесь. Просто вдумай-тесь в происходящее, – сказал Никита, и, сощурив глаза, закончил:

- Каждый из нас живет, думая только о себе, и не видит, не хочет видеть того, что проис-ходит. Того, как наш мир летит в бездну, словно поглощаемый огромной, безобразной воронкой, и пути назад уже давно нет... Наше молчаливое согласие и добровольное участие в этих беззакониях дало возможность антихристовым слугам подготовить его приход.