Все, что угодно

Последние полчаса Лиза провела, закрывшись в душевой кабинке. Руку, пораненную в самолете, саднило, – Лиза сильно задела царапину, когда втаскивала обратно на кровать свесившееся тело Натальи. От напряжения побаливала спина, и мелко дрожали мышцы на руках – вес взрослой женщины оказался слишком велик для девятилетней. Лизе еще повезло, что Наталья не успела встать с кровати полностью, когда... ну, когда ожила.

Если бы не эта боль, Лиза решила бы, что ей все приснилось. Но нет, Наталья и правда ожила. Воспоминание заставило Лизу до боли сцепить пальцы и стиснуть зубы, чтобы не застонать. Наталья сидела на кровати, и в ее глазах были изумление и страх, но какие-то стертые, почти не заметные под затопившей все болью. Вот она спустила одну ногу, нашаривая пол, пытаясь встать – зачем? На какой-то короткий миг у Лизы вспыхнула надежда, что Наталья была не мертва, а только тяжело ранена, а теперь очнулась, – но тут же стало понятно, что это не так. Перед Лизой был мертвец, и девочка могла думать лишь об одном: только бы одеяло не соскользнуло ниже, только бы не увидеть опять сизо-багровые петли внутренностей. «Больно, – простонала Наталья сквозь хрип и кашель. – Что это? Отпусти меня, отпусти, отпусти... Ты, – ее глаза вдруг сфокусировались на Лизе. В них мелькнуло узнавание, и девочка вжалась в стену. – Наглая паршивка». Она впилась пальцами в шею, будто пытаясь оттянуть что-то, и упала.

Наталья лежала, снова мертвая и неподвижная, но теперь ее нога и половина туловища свешивались с кровати. Лиза услышала тихий шорох – и поняла, что тело постепенно сползает и вот-вот свалится. Ей представилось отцовское лицо – как он заходит, и видит Наталью на полу, и каким-то волшебным образом догадывается, что Лиза заходила сюда...

Страха больше не было – Лиза заглянула за его пределы, и воображаемая холодная жижа, залившая мозг, будто бы парализовала чувства. Все еще беззвучно всхлипывая, она подошла к койке и принялась затаскивать тело обратно, придерживая одеяло, чтоб оно не сползло, и, стараясь не заглядывать мертвой в лицо. Она была холодная, и ее кожа была как гладкая резина, а плоть – твердая и тяжелая, будто бревно, годы и годы пролежавшее в темной воде. Кошмарный запах морозильника бил в ноздри, но Лиза тянула и толкала, пока тело, наконец, не оказалось на кровати полностью. Девочка подоткнула одеяло, стараясь устроить все как было, и только тогда вышла, держа потревоженную руку навесу, чтобы не закапать кровью доски в коридоре.

Да, Наталья была мертва, и ожила – лишь для того, чтобы обвинить Лизу, – а потом умерла обратно. И кулон-воробушек сразу перестал колоться, как-то... затих, подумала Лиза. Будто тоже ожил и умер вместе с папиной женой. Лиза сняла кулон и оттянула свитер, рассматривая кожу на груди. Там виднелось небольшое красное пятнышко, как от горячего, – хотя это могло быть и простым раздражением от колючей шерсти. Лиза была уверена, что воробей был как-то связан с оживлением – хоть и не понимала, как. Она недоуменно повертела кулон в руках, огладила блестящие, как зеркальца, серебристые грани. Очень красивый; но это всего лишь металлическая штуковина, ведь так? Непонятно... Лиза со вздохом повесила кулон обратно и прикрыла его свитером. Сейчас это было не важно. Важно было то, что Наталья считает ее виноватой, так же, как и отец.

– Но я этого не делала, – твердо сказала Лиза. Голос отдавался в кафельных стенах и казался слишком громким. – Не делала, – повторила она и прислушалась к эху.

Девочка была спокойна и сосредоточена. Промыв царапину, она заперлась в душевой кабине и присела на низенький бортик, огораживающий место для мытья. Узкое пространство и холодный, гулкий кафель почему-то успокаивали. Лиза обхватила руками коленки и задумчиво уткнулась в них подбородком. Ей нужен был собеседник.

– Хватит дуться, – сказала она Никите. – Ну, извини, что накричала, мне просто ужасно не понравилось то, что ты говорил.

– Это ты сама себе наговорила, – обиженно откликнулся Никита.

– Ну да, ну да, – поморщилась Лиза. – Как ты думаешь, папа долго еще будет на меня злиться?

– Ага, я скажу, а ты опять разорешься.

– Нет, не буду, – машинально сказала она. Никита скептически хмыкнул, и Лиза вздохнула, снова задумавшись. То, о чем говорил Никита, было невыносимо, и ей совсем не хотелось его слушать. Но где-то за тонкими стенами бродил убийца, и папины глаза были почти такие же мертвые, как у Натальи...

– Правда не буду, – уныло сказала она. – Я просто не понимаю, что делать...

– А ты не можешь ничего сделать, – ответил Никита. – Понимаешь, твоему папе очень стыдно, что он бросил вас с мамой, и поэтому он на вас злится.

– Не понимаю.

– Да нет же, понимаешь. Помнишь, ты не дала Ленке воробушка, хоть и обещала? Тебе было стыдно, что ты нарушила слово, и поэтому ты сразу стала считать Ленку плохой, а до того с ней дружила.

– Ты вообще с кем дружишь? – задохнулась Лиза. – Она меня побить пыталась и кулон отобрать, помнишь?

– Ну да. Но ты на нее еще до этого начала злиться, ведь правда?

Лиза обиженно тряхнула головой.

– Ну, вот и твой папа так же. Поэтому он так бесился в машине, когда с ним спорили, – ведь если он не прав в чем-то, значит, может быть не прав и в другом. В том, что ушел, например. Ему надо чувствовать себя хорошим, понимаешь? А теперь, когда Наталью убили, все еще хуже – ведь он уговорил ее ехать за тобой в аэропорт, и она из-за тебя расстроилась и пошла курить, а ты – его дочка. И он чувствует себя еще виноватей, таким виноватым, что ненавидит себя.

– Ужасно... – прошептала Лиза. Ей хотелось разрыдаться.

– Да, ужасно, – равнодушно откликнулся Никита. – Поэтому он делает то, что проще, и ненавидит тебя. И правильно – если подумать, ты же виновата, что она пошла на улицу, ты ж ее обзывала и кричала, что хочешь, чтоб она умерла, так ведь? Он хотел бы тебя убить. Он был бы рад, если бы убили тебя, а не ее.

Он выпучил глаза, высунул набок язык и издал ужасный звук, хватаясь за горло. «Вот так. И выпустить тебе кишки. Так было бы легче». Лиза помотала головой. Груз вины и ужаса был настолько тяжел, что, казалось, вдавливает ее в кафельный пол, лишает сил, парализует. Все глубже и глубже, туда, где чудовищное давление могут выдержать лишь монстры... Еще немного – и она останется здесь навсегда, раздавленная и неподвижная.

– Я должна все исправить, – сказала она скорее себе, чем Никите. – Я должна придумать, как...

– Да не можешь ты ничего исправить, – встрял воображаемый друг.

– Могу. Могу...

Она снова тряхнула головой, отгоняя картинку самой себя, лежащей с выпущенными кишками в зарослях стланика. Ее мертвые глаза смотрели в небо; там, в серой хмари кружилась чайка-поморник, у нее был большой тяжелый клюв, загнутый на конце, и этим клювом она могла подцепить петли внутренностей и проглотить их... Нет. Лиза жива, и она может все исправить, все-все исправить... Ведь хороших девочек не убивают, хорошие девочки исправляют свои ошибки. Что, если попробовать еще раз оживить Наталью – только совсем? Лиза погладила кулон. Что произошло тогда в комнате? Она захотела, чтобы Наталья ожила... Может, если захотеть по-настоящему сильно, то она не умрет еще раз?

– Чушь, – бросил Никита. – Ты не можешь этого по-настоящему захотеть, тебе же хочется, чтоб ее не было, и теперь ты надеешься, что папа вернется к вам с мамой, раз ее нет.

Лиза сердито отмахнулась.

– Я же не знала, что он из-за этого всех ненавидит, – сказала она. – Лучше пусть он с ней живет, чем так...

Можно попробовать как-то заманить его в комнату, где лежит Наталья, и попросить воробушка снова... очень-очень попросить, изо всех сил. И она встанет... со снегом на глазах... сможет ли папа ее поцеловать, или ему будет противно из-за кишок и запаха оттаявшей морозилки?

– Ты что, дура? – влез Никита. – Да он же от испуга умрет, разрыв сердца – и все. Он же взрослый!

Лиза неохотно кивнула. В этом Никита, несомненно, был прав. Потому что взрослые точно знают, что правильно, а что – нет, что возможно на этом свете, а чего – точно не бывает... И встающий мертвец не поместится в голову, где есть это знание. Это просто разорвет человека на части, и он умрет. Или того хуже – провалится... провалится во тьму, где нет ничего правильного и ложного, нет реального и выдуманного, ни верха, ни низа... Упадет в бездну и сойдет с ума, и остаток жизни проведет в комнате с забранными решеткой окнами, в красивом белом доме, над которым то и дело пролетают идущие на посадку самолеты... Нет, нельзя даже думать о том, чтобы заставлять папу смотреть, как его мертвая жена встает с постели. Надо придумать что-то другое.

– Если бы папа знал, кто убийца, он бы мог ненавидеть его, – задумчиво сказала Лиза.

– Не помо...

– Иди ты к черту.

Лиза сжала голову, будто пытаясь выдавить из нее своего воображаемого приятеля.

– Ты же знаешь, что я прав, а сама опять на меня орешь.

– Иди ты к черту со своей правотой, – огрызнулась она. – Я так не могу. Я должна попытаться что-то сделать, понимаешь? Я не могу, чтобы он так мучился... и так... так смотрел на меня... не могу!

Она снова схватилась за голову. Никита ей не помощник, это понятно. Ему же скучно одному... а Лиза дружит с ним, только когда у нее все плохо. И теперь он мстит ей своей ужасной правдой и нарочно мешает придумать, как все исправить. Когда-то он был ей другом – но теперь стал злой...

– Вот видишь, опять, – шепнул Никита. – Ты чувствуешь себя виноватой и поэтому считаешь меня плохим. Прямо как твой папа. А ведь я стараюсь помочь тебе. Может, папа не зря на тебя злится?

Их безмолвный диалог был прерван звуком тяжелых мужских шагов. Лиза настороженно подняла голову и прислушалась. Из кабинки донеслось журчание, потом грохот падающей в унитаз воды. Тоскливо заскрипела, открываясь, дверь. Внезапно человек испуганно выматерился, и Лиза напряглась, безотчетно ожидая, что сейчас рассерженный взрослый появится на пороге ее убежища.

– Ты что, Анька, бродишь тут, как привидение? – спросил мужчина, и Лиза слегка расслабилась: он обращался явно к кому-то другому.

– Извини, Леня, я тебя искала, – ответил женский голос, сбивчивый и какой-то блеклый. – Ленечка, мне бы дозу... Плохо мне...

Интересно, дозу чего, недоуменно подумала Лиза. Лекарства – раз ей плохо? Но почему она не возьмет его в аптечке, а просит у какого-то непонятного Лени... откуда он здесь взялся?

Лиза услышала, как человек подошел к раковине. Теперь она различала и другие шаги – легкое, почти неразличимое шуршание валенок. Неудивительно, что мужчина испугался, обнаружив, что он не один.

Лиза никак не могла понять, почему он молчит. Она различала частое, тяжелое дыхание женщины – понятно было, что ей и правда плохо.

– Пожалуйста, Ленечка, – умоляюще проговорила женщина.

В раковину ударила струя воды, и теперь Лизе приходилось прислушиваться изо всех сил, чтобы разобрать слова – однако она никак не могла понять, о чем идет речь.

– Леня, меня ломает... – простонала женщина.

– Ты совсем сторчалась, наркоманка хренова! – заговорил, наконец, мужчина. – Отцепись, у меня нет.

– Леня, ломает, не могу... ну милый, ну пожалуйста...

– А я сказал, что у меня нет! Я что, по-твоему, везде с собой вожу, мне делать больше нефиг, по углам барыжу? Сожри еще кодеина, я тебе две пачки дал.

– Так не помогает же, ну пожалуйста... Мне страшно, Ленечка, я с ума схожу, не помню, где была, что делала... людей путаю, не помню, с кем говорила... вроде только что на посадку шли – а уже здесь... и они... смотрят все... Смотрят на меня! Не могу, ненавижу их...

Едва дыша, Лиза встала на четвереньки и заглянула в щель под дверью. Ей пришлось лечь на холодный кафель и до боли вывернуть шею, чтобы увидеть что-то, кроме ног. От удивления она чуть не вскрикнула: мужчиной оказался Барин. Он привалился к раковине, раздраженно озираясь по сторонам; перед ним на коленях стояла стюардесса. Вот она попыталась схватить его за руку – Барин раздраженно выбрал пальцы и машинально обтер их об штаны. Стюардесса громко всхлипнула. Внезапно Лиза вспомнила коробочки, рассыпанные в самолете. На них было написано «Кодеин», и стюардесса очень испугалась, когда их увидели...

– Ленечка, – снова скороговоркой зашептала она, – Ленечка, милый, пожалуйста, хоть капельку... я так тебя люблю, милый... – Барин передернул плечами. – Я для тебя... все что угодно...

Внезапно она с неестественной ловкостью подползла к Барину и зачем-то схватилась за его ремень. Лиза задохнулась от стыда: стюардесса сноровисто расстегнула брюки. Лиза в ужасе зажмурилась; ее уши горели, будто ошпаренные. От стыда ей хотелось провалиться сквозь землю.

– Ты совсем рехнулась? – прошипел Барин, и Лиза услышала глухой толчок. – Подойдешь еще ко мне – живого места не оставлю, понятно?

Послышался звук застегиваемой молнии, и Лиза решилась приоткрыть глаза. Стюардесса лежала на полу, свернувшись в клубок, и мелко дрожала. Барин, на ходу застегивая брючный ремень, тяжело зашагал прочь. Стюардесса медленно приподнялась; стоя на коленях, она смотрела в спину бывшего любовника. Лицо у нее было такое же белое и неподвижное, как у мертвецов.

Могло ли это как-то относиться к убийству? Лиза попыталась вспомнить все, что слышала о наркоманах. Получилось, что немного – с одной стороны, говорили, что они больные люди, с другой – что могут убить, чтобы раздобыть дозу. Наркоманы представлялись Лизе тощими, как скелеты, лохматыми парнями с бледными лицами и в давно не стираной одежде. Стюардесса была совсем не такая, но Барин все равно называл ее наркоманкой... правда, он бандит, может, просто обзывался так? С другой стороны – зачем убивать Наталью, вряд ли у нее нашлась бы эта загадочная доза... От напряжения Лиза вцепилась пальцами в волосы и зашипела от боли в царапине. Смутно вспомнились испуг и ярость стюардессы, когда Лиза сломала чемоданчик. Может это что-то значить? Непонятно, непонятно... «Она очень сильно не хотела, чтобы кто-нибудь увидел таблетки», – подсказал Никита. Лиза раздраженно дернула плечом: Наталья их и не видела, ее не было в самолете...

Стюардесса кое-как поднялась на ноги. Она долго умывалась, то и дело, вглядываясь в забрызганное зеркало, а потом, по-стариковски шаркая валенками, наконец, вышла. Лиза уже собиралась выскользнуть следом – но тут в коридоре снова зашумели. Придумать она ничего не успела. Не успела и испугаться вести об убийстве дежурных – все казалось каким-то стертым, поблекшим. Мысли и чувства вытеснила готовность сделать все, что угодно, лишь бы заслужить прощение отца. Все, что угодно, и любой ценой. Она уже взрослая – и будет действовать, ни на кого не рассчитывая. Надеяться на чью-то помощь нельзя, даже если тебе очень плохо, – удивительно, что взрослая стюардесса до сих пор этого не знает...

Так Лиза и сидела на бортике в душевой, выжидая и прислушиваясь, пока испуганный зов отца не сорвал ее с места.

– Почему Нину облаивают ваши собаки? – спросил Тимур, когда Вячеслав Иванович, покряхтывая, устроился на койке и открыл выуженную из портфеля книгу.

– Простите? – проговорил старик, закладывая страницу пальцем. Тимур виновато повел плечами.

– Это вы простите, я случайно подслушал, когда мы заходили. Вы говорили Нине, что на нее лают все ваши собаки.

– А, это... Это так, шутка, – проговорил Вячеслав Иванович и болезненно поморщился. – Недолюбливает меня наша Нина. А жаль, такая хорошая девочка была...

Он помолчал, глядя в пустоту. Тимур ждал с сочувственным интересом; старик покосился на него, вздохнул и отложил книгу.

– Она из совхозных детишек была, знаете? Хотя вряд ли, вы же приезжий. Здесь с тридцатых так повелось – местные, те, которые не хотели жить в городе, шли в совхоз. Рыбачили, олешек пасли, соболя немножко стреляли... в общем, жили, как привыкли, власти их особо не трогали – лишь бы продукт вовремя сдавали. Но детишек-то учить надо! Вот и свозили их в интернат, из стойбища не наездишься... Некоторые так и оставались потом в городе, многие после школы дальше учиться шли – знаете, в институтах же лимит для малых народов, им поступать проще было. Да многим и никакого лимита не надо было – школа у нас отличная, хоть и интернат, вступительные экзамены отлично сдавали, без всяких натяжек. Лучшие учителя к нам приезжали, – в голосе Вячеслава Ивановича звучала сдержанная, но явная гордость. – Вон, Лешка из наших – не смотри, что шибздик. Когда привезли – по-русски едва говорил, а сейчас – кандидат геологических наук, между прочим! Нина тоже...

– Тоже кандидат наук?

Вячеслав Иванович неохотно кивнул и снова замолчал.

– Так, наверное, она вам благодарна должна быть? – подтолкнул его Тимур. Старик грустно покачал головой.

– С Ниной неладно вышло, – пробормотал он.

Прошло больше двадцати лет, но он до сих пор помнил тот необычно яркий для Черноводска весенний день – кругом еще лежали сугробы, но снег уже покрывала льдистая узорчатая корочка, воздух пах талой водой, и тепловатый ветер приносил запах открытых после зимы силосных ям. Самое время прокопать дорожку к турникам – зимой физкультурой занимались в зале, но как только теплело, уроки переносили на улицу. Взяться за лопату мог кто угодно – часто это поручали ученикам, да и завхоз не сидел, сложа руки, но сил у молодого учителя было полно, погода – отличная, а тело, застоявшееся в душных классах, так и просило простой физической работы. Настроение у Вячеслава Ивановича было прекрасное – накануне он выставил своему классу четвертные отметки по физике, а потом всю вторую половину дня беседовал с детьми об их планах – класс был выпускной, и кто-то должен был пойти в училище, кто-то – вернуться в совхоз, а кто-то – остаться в школе и готовиться к институту. Таких набралось целых пятеро, и Вячеслав Иванович, хоть и не подавал виду, гордился своей работой – это был его первый выпуск, и выпуск удачный. Единственное облачко, которое слегка омрачало сияющий день, было связано с Ниной.

Умница, отличница, особенно хорошо ей давались естественные предметы. По физике и химии с ней занимались дополнительно – школьная программа была девочке мала. Правда, Вячеслава Ивановича слегка огорчала замкнутость Нины – она редко улыбалась, почти ни с кем не дружила, и ее независимость порой почти переходила в грубость. Но не всем же быть душой компании... Конечно, он рекомендовал Нине продолжать учебу и даже осмелился предложить замахнуться на МГУ – тамошний факультет геологии был Нине в самый раз. Реакция девочки так озадачила Вячеслава Ивановича, что он до сих пор размышлял о ней, мерно орудуя лопатой.

Нет, Нина обрадовалась, как он и ожидал, даже всплеснула руками – по ее меркам это было самое бурное появление эмоций. Но вид у нее был какой-то испуганный, пришибленный, и Вячеслав Иванович, истолковав это на свой лад, принялся рассказывать об общежитии, о стипендии, о веселом братстве студентов, которое не даст пропасть в большом городе. Нина слушала с отсутствующим видом, кивала. Тут он спохватился, спросил:

– Может, папа твой будет против, может, он хочет, чтоб ты в совхоз вернулась? Так мы его уговорим.

Отца Нины он видел только пару раз, да и то издали – это был немолодой уже на вид мужчина с гордой осанкой и неподвижным лицом; сразу было видно, от кого Нина унаследовала свою невозмутимость. В нем была неуловимая неправильность, что-то неприятное, отталкивающее, – Вячеслав Иванович стыдился своей реакции и объяснял ее слишком надменным видом этого человека. С учителями общалась только мать Нины – тихая, робкая женщина, которая соглашалась со всем, что ей скажут.

– Нет, папа хочет, чтоб я большим человеком стала, – ровно ответила Нина, отводя глаза, – у него сыновей нет.

– Так что тогда? Я же вижу, ты тревожишься о чем-то.

– Вы не поймете, – все так же ровно ответила Нина. – Но я буду поступать в институт, вы не волнуйтесь.

Взмахнув черными лоснящимися косами, она ушла – а Вячеслав Иванович еще долго сидел, озадаченный, пока в класс не просунулась нетерпеливая рожица заждавшегося своей очереди ученика.

–...И вот, – жалобно сказал Вячеслав Иванович Тимуру, – если бы я, конь ломовой, не решил бы на другой день лопатой помахать – то, может, все бы и обошлось. Может, она бы знаменитым ученым стала – с ее-то задатками... Я ей, выходит, всю жизнь перекорежил этой проклятой лопатой...

Дорожка к турникам вела вдоль школьной ограды, и Вячеслав Иванович бодро разбрасывал снег, когда услышал с другой стороны рассерженные голоса. Поначалу он не обратил на них внимания, но потом узнал Нину. Второй голос принадлежал мужчине, и Вячеслав Иванович не понимал его языка – Нина же, видимо, из чистого упрямства отвечала по-русски. «Нет, папа, я поеду в город, – говорила она, – и буду учиться, а ты... да что хочешь делай, мне не жалко! Да хоть...» Мужской голос оборвал его – слов Вячеслав Иванович не разобрал, но от интонации волосы на его голове стали дыбом. Он мгновенно почувствовал себя невежественным дикарем, сидящим в пещере; жалкий костерок едва разгонял темноту, снаружи поджидали хищники и злые духи, и копье, лежащее рядом, не могло защитить от наползающего извне кошмара. Он вдруг понял, что весь его здравый смысл, рациональность, научный склад ума – всего лишь ступенька над бездной; тьма близко, и в ней водятся чудовища.

«Почудится же», – пробормотал Вячеслав Иванович, встряхнув головой. Мужского голоса больше не было слышно; из-за ограды доносились только отчаянные девичьи рыдания. Он осторожно заглянул в щель, маясь от томительной неловкости: то ли бежать утешать любимую ученицу, то ли сделать вид, что ничего не слышал, чтобы не смущать ее. Нина сидела прямо на мокром снегу; ее плечи тряслись от плача, и в нем было такое отчаяние, что Вячеслав Иванович так не решился окликнуть девочку. Он решил поговорить с ней позже. Было очевидно, что Нина соврала, когда сказала, что отец одобрит ее учебу. Не захотела огорчать учителя – несмотря на сдержанность Нины, Вячеслав Иванович знал, что она очень хорошо к нему относится и понимает, какая это для него была бы радость: его выпускница – студентка МГУ. Он лелеял надежду, что стал для нее если не вторым отцом, то хотя бы старшим братом, и Нина всегда неявно подтверждала это, вот и теперь согласилась с ним даже ценой конфликта с отцом. Видимо, этот заносчивый совхозник считал, что девочка должна вернуться домой; он явно не понимал, насколько она талантлива, насколько умна.

– И я, осел этакий, решил ему все объяснить! – горестно воскликнул Вячеслав Иванович. – Он меня даже слушать не стал, прошипел что-то по-своему... А на другой день Нина пришла в учительскую, когда я был там один, и кричала на меня... что-то безумное, что я лезу не в свое дело, что теперь отец считает, что она заодно с нами, еще какой-то бред... Какого ж дурака я свалял!

– И что ж было дальше? – сочувственно спросил Тимур.

– Дальше... – вид у Вячеслава Ивановича был совершенно несчастный. – Больше она со мной не разговаривала, даже на уроках не отвечала на вопросы. Вызову ее – так она встанет, зубы сцепит и смотрит себе молча в окно. В конце года забрала документы, попыталась вернуться домой – но папаша с ней с того спора и словом не перемолвился, и девочка не выдержала, вернулась в город. Поучилась в техникуме, потом поступила в институт в Хабаровске... В общем, все у нее наладилось, и с отцом, говорят, в конце концов, помирилась, – бедняжка на все была готова, лишь бы он простил ей мою выходку... он же думал, что она наябедничала, сама попросила меня вмешаться. Но вот...

– С тех пор Нина не любит вас, а ваши собаки – ее? – договорил Тимур.

– Ну да, – грустно усмехнулся Вячеслав Иванович. – Молодой я был, дурак. Нас в пединституте чему учили: Выготский там, Пиаже, стадии развития... Интериоризация, – усмехнулся старик. – А вот как родители детишкам голову могут заморочить, добра желая, – почему-то не рассказывали. Не замахивались на святое... И о том, что любого, кто между влезет, снесет, как бураном щепочку, не предупреждали.

– Нда, – пробормотал Тимур, думая о Лизе. К Вячеславу Ивановичу подошел Шмель, заскулил, сунул нос в ладонь.

– Да что ж такое, опять?! – воскликнул старик.

Шмель виновато застучал обрубком хвоста.

***

Он танцевал, тихо шаркая ногами в шерстяных носках по дощатому полу. Кружился по тесной кухне, раскинув руки, и вместо честного костра у него была лишь свеча да конфорка газовой плиты. Если бы увидел отец – убил бы со стыда, чтоб не позорил шаманский род. Но Петру уже было все равно. Ему уже давно было все равно. Предки смотрели на него из Верхнего мира и скорбно качали головами; из Нижнего мира на него смотрели демоны – и нетерпеливо раскрывали пасти. Сытая чайка, довольная чайка была щедра на ураганный ветер, на тонны снега. Запертые тайфуном люди города один за другим распахивали нутро на корм поморнику. Хищная птица будет добра к нему, своему последнему потомку.

Буран скреб снежными пальцами по подоконникам и стеклам, сквозняками пытался забраться в дом, тянул инеем по подоконнику, стучался в стены и крышу. Петр понимал, что надо отдохнуть. Дать передышку ногам, гудящим от напряжения, пальцам, сведенным в судороге. Но если тело можно было просто усадить рядом со столом, то ум не желал отдыха. Петр глядел на огонек свечи – сделанной из нефти свечи – а перед внутренним взором его бушевал тайфун. Ветер, подхватив снег, разбрасывал в воздухе изломанные узоры, и разум блуждал по их лабиринтам, ни на секунду не отпуская буран, ни на мгновение не расслабляясь. Лишь усилие воли держит тайфун над Черноводском; отвлекись, и вихри унесутся прочь, на свободу. Оставят город под гнетом сугробов и улетят навстречу грохочущему океану, чтобы кувыркаться над бездной, перекликаясь с чудовищами, живущими во тьме.

Мир то и дело проворачивался вокруг своей оси: то Петру казалось, что он дергает буран за невидимые нити, подчиняя себе, а через секунду он уже чувствовал себя беспомощной игрушкой во власти урагана. Он не удивился бы, сорви тайфун крышу с его дома – так чайка срывает кожу с колючей камбалы, чтобы добраться до нежного мяса.

Ветер не щадил ничего: пролетая по улицам, он срывал дорожные знаки, вывески с домов, козырьки подъездов... С треском рухнула во дворе старая ольха, и ее хрупкие ветки тут же унесло ураганом, а ствол уже еле виднелся под снегом. Городок съежился под напором стихии, снег заносил дома и машины, белизна отъедала у ночи заборы, столбы и гаражи. В снежном водовороте кружились обломки пластика, листы жести, пакеты и мусор с городской свалки.

На законсервированной буровой между городом и аэропортом с протяжным железным стоном обрушилась нефтяная качалка, но люди, укрывшиеся за стенами общежития, не могли услышать этого за воем ветра. Людям, предназначенным в пищу Поморнику, не надо было знать, что происходит вокруг.