Часть вторая. Вести, поступавшие с севера, вызывали во дворце большое волнение

Вести, поступавшие с севера, вызывали во дворце большое волнение. Согласно донесению из Тифлиса, русские войска, размещенные на Северном Кавказе, сосредоточились сейчас у Кызлара. Фатали-хан то и дело переправлялся через Куру и грабил карабахские деревни. Непрекращающиеся в Иране междоусобицы давали себя знать и здесь, по эту сторону Аракса. Ибрагим-хан вынужден был заняться усилением гарнизонов крепостей и держать войска на Куре и Араксе. В самом ханстве тоже не было мира: армянские мелики[42] и духовенство то и дело открыто выражали недовольство.

Хан вызвал к себе шурина своего Джумшуда. Когда тот, насмерть перепуганный, явился во дворец, Ибрагим-хан сидел погруженный в глубокое раздумье, при нем был Агасы-бек. Джумшуд поклонился, приветствуя хана, тот не ответил на приветствие. Некоторое время гость молча стоял перед ним, наконец, хан смерил шурина гневным взглядом и бросил:

- Садись!

Гость сел.

- Ты армянин, я мусульманин, - заговорил хан тоном, не предвещавшим ничего хорошего, - видел ты от меня когда-нибудь зло?

- Избави бог! - смиренно ответил Джумшуд. - Только почет и уважение.

- Сколько лет твоя сестра в моем гареме, слышала ли она от меня хоть одно грубое слово?

- Избави бог!

- Может, я или мой отец отца твоего когда-нибудь обижали?

- Нет и нет, да продлит всевышний твою жизнь! Ни от родителя твоего хана Панаха - царство ему небесное! - ни от тебя самого никогда не было нам обиды!

- Тогда чего ж они от меня хотят, эти ваши мелики?! Иса, мелик Дызака, учинил бунт! На что он надеется? Не ведает, неразумный, что для меня изничтожить десять, сто таких, как он, все равно, что воды хлебнуть!

- Конечно... - чуть слышно проговорил Джумшуд. - Но эти четверо безрассудных, они и с моим отцом вечно враждовали... Взбесились они!

- А взбесившимся ломают шею, - сказал Ибрагим-хан, все больше и больше распаляясь. - Мой отец из голов таких же вот бешеных минарет в Хаджине построил, да видно не на пользу наука!

Ибрагим-хан поднес мундштук к злобно поджатым губам, затянулся разок-другой и уже спокойнее продолжал:

- Мы намеревались жить в мире, потому я и взял в жены твою сестру, пусть, думаю, родство укрепит нашу дружбу... А выходит, на словах - одно, а на деле - другое! Вас, армян, во всем моем ханстве шести тысяч не наберется - мигни я только, мокрого места от вас не останется!

Хан умолк, занялся кальяном. Потом вдруг вынул изо рта мундштук. Рука его задрожала, дрогнул подбо­родок.

- Агасы! Немедленно отправь в Дызак три сотни конников! Схватить этого собачьего сына Ису и повесить! Не затем я его старшиной поставил, чтоб он смуту чинил! Дом, хозяйство - все сравнять с землей! Чтобы камня на камне не осталось.

- Будет исполнено! - и, пятясь задом, Агасы-бек поспешно вышел из комнаты.

Джумшуд побледнел: нет ничего мучительнее, чем остаться наедине с разгневанным повелителем. К счастью, хан отпустил его...

- Можешь идти, - сказал он. И когда Джумшуд поднялся, добавил несколько мягче: - Иди и скажи своим армянам, чтоб получше ворочали мозгами! Пусть по одежке протягивают ножки!

Джумшуд вышел на веранду; только тут смог он, наконец, вздохнуть свободно.

Оставшись один, Ибрагим-хан долго не находил себе места: то вставал, то садился, скрестив ноги, то становился на колени, то, расправив тюфячок, снова скрещивал ноги. Нукер, стоявший у дверей, вдруг кашлянул. Хан обернулся, смерил его удивленным взглядом.

- Другого места не нашел кашлять?! Иди, позови Шахмамеда!

Тот побелел, услышав это имя, и бросился перед ханом на колени.

- Смилуйся, милосердный хан! Прости меня! Отпусти мне мою вину!

Хан недоуменно смотрел на распростертого перед ним на ковре слугу. Тот, рыдая, продолжал умолять о пощаде.

- Тьфу, дурень! - хан усмехнулся. - Шахмамед мне совсем для другого надобен!

Нукер поднял голову, взглянул на хана, еще не веря в спасение...

- Да буду я жертвой твоей! - радостно воскликнул он и исчез.

Вскоре явился Шахмамед. Гримаса отвращения исказила лицо Ибрагим-хана. Хан морщился всякий раз, когда видел этого до безобразия некрасивого человека.

- Дошло до меня, - начал хан, - что твой братец опять проявил геройство?

Зная, о чем идет речь, Шахмамед, мгновенно вспотев от стыда, молча опустил голову.

Вошел Вагиф. Он сразу оценил положение.

- О Ханмамеде речь? - спросил он непринужденно. - Да, хоть он и старинный мой приятель, а прямо нужно сказать - трусоват!

- Ты иди теперь, - сухо сказал хан Шахмамеду, - и прикажи, чтоб позвали твоего брата.

Шахмамед согнулся в поклоне, вышел.

- Ну вот, ахунд, ты всегда твердишь - добром, добром!.. - хан обернулся к Вагифу, и лицо его приняло жестокое выражение. - А армяне опять бунтуют. Один перерезал дорогу на Баллыдже, грабит всех подряд, другого в гачаги потянуло!.. Осмеливается выступать против самого хана!

- Это все мелики орудуют... - задумчиво произнес Вагиф. - Они народ баламутят, от дела людей отбивают. Думают, армяне по их слову сразу так и подымутся против нас!.. Не могут уразуметь, что несбыточное это дело!..

Хан сообщил, что послал в Дызак карателей...

- Что делать! - огорченно сказал поэт. - Значит, у вас не оставалось иного средства...

Они замолчали. Вдруг дверь распахнулась, и в ханские покои вбежала беленькая светлоглазая девчушка лет шести. Она подбежала к хану и замерла, прижавшись к его груди. За дверью послышался женский шепот: женщина о чем-то просила нукера, стоявшего у дверей; тот вошел в комнату и направился к ребенку - увести.

- Постой, - сказал Вагиф, ласково глядя на малышку. - Пусть побудет с нами. - А ну-ка, Агабегим-ага, иди к дяде! Иди, иди!

Девочка весело поглядывала на Вагифа, обнимая ручонкой отцовскую шею.

- А знаешь, дядя, - сказал хан, - целуя русую головку, - моя дочка тоже стихи знает!

Агабегим-ага, застыдившись, прижалась к отцовской груди.

- Ну, что ж, пусть почитает, послушаем! - ласково сказал Вагиф. - Только она, наверное, не знает!..

- Нет, знаю! - девочка недовольно взглянула на Вагифа.

- Тогда читай! - сказал хан и что-то прошептал дочке на ухо. Та выпрямилась и, глядя на оконную решетку, начала смело звонким, чистым голосом:

Мне порезал ручку нож,

С костяною ручкой нож,

Сала мне кусочек дайте,

А еще платочек дайте -

Сало к ране приложу,

Да платком перевяжу.

А платок в суме верблюда,

А верблюд вдали отсюда,

По дороге он бредет,

На дороге гололед.

Близ дороги сад цветет,

Мне бы те цветы срывать,

Мне бы в косы их вплетать.

Мне б сплясать на свадьбе брата,

С выкрутасами сплясать![43]

Прелестный ребенок читал прекрасные стихи, созданные народом для детей.

- Молодец! Ты просто молодец!

Вагиф попытался подозвать девочку к себе, но та, весело подпрыгивая, уже выбежала из комнаты. Исполненный нежности и отцовской гордости, хан, улыбался; казалось, он забыл все свои заботы и огорчения.

- Такая умница! - хан не скрывал восхищения. - Знаешь, ахунд она ведь уже «Череке»[44] одолела, теперь коран учит. А уж любопытная! Все-то ей знать надо, до всего она доходит, и сказки чтоб ей рассказывали, и чтоб стихи учили!.. А сколько загадок знает!..

- Да, - радостно согласился Вагиф. - Толковая девочка! Давно ли кажется я впервые ее увидел, а выросла как - совсем взрослая!..

Вошел слуга, доложил, что явился Ханмамед. Хан усмехнулся, потом сделал строгое лицо.

- Пусть войдет!

Шмыгая поросшим волосинками носом, вошел Ханмамед; завитки на его папахе намокли, видно, что шел он под дождем.

- Так... - сурово начал хан. - Дошло до меня, что ты отрекся и от аллаха и от пророка его! Так это? Говорят, гачаг Капы на испуг тебя взял?

Ханмамед молчал, опустив голову. Вагиф с усмешкой смотрел на него.

- Ну, рассказывай, как дело было! - приказал хан. - Только правду! Оговоришь кого, - головы не сносить!

Ханмамед вздрогнул, кровь отхлынула у него от лица.

- Беда с любым... приключиться может... - запинаясь, начал он. - А дело, стало быть, было так... Перебрался я через Баллыджы, и вдруг - кричат! У меня сразу душа в пятки. Вижу: выходит из леса гачаг Капы - прямо на меня! «А! - кричит - басурман проклятый, повторяй за мной: Мухаммед - ничто, только Иисус - пророк истинный!» Гляжу я на него, хан, - да продлит аллах твои годы, - и вижу: порешит он меня, как есть порешит!.. Место такое пустынное... А жизнь сладка... Что делать - сказал, как он велел. «Теперь, - говорит: «Скажи: аллах - не бог, истинный бог - христианский бог...» Вижу - убьет он меня ни за что ни про что, детей моих осиротит...

- Так... - сквозь зубы процедил хан. - Значит, и от аллаха отрекся?

- Эх, хан, - смущенно сказал Ханмамед, - там такая глушь?! Доведись тебе, может тоже сплоховал бы... Гачага Капы за бога принял бы!..

Хан не смог скрыть улыбки. Вагиф же сидел глубоко задумавшись, как говорится, палец отрежь, не заметит...

- Сыпок, - сказал Ибрагим-хан, вызвав к себе Мамед-бека. - Ты смел, и мне по душе это. Но стоит ли переправляться через Куру и грабить людей для того, чтоб Фатали, придя в неистовство, в свою очередь разорял каши деревни. Если ты ищешь подвига, бери своих людей и отправляйся ловить гачага Капы. Ты понял меня?

- Понял, дядя!

- Перво-наперво повесь этого мелика Бадары. Потом отыщи Капы - хоть из-под земли достань. С гачагом надо покончить! Я сейчас в Нахичевань собираюсь. Кельбели задурил, не признавать меня решил - надо его проучить. Управишься с Капы, выходи к Худаферинскому мосту, вместе в Нахичевань тронем!

Мамед-бек отправился в тот же день. Через два дня, снарядив войска, двинулся в поход на Нахичевань и Ибрагим-хан.

Коменданту крепости Агасы-беку даны были чрезвычайные полномочия - для обеспечения мира и порядка.

Когда Ибрагим-хан достиг Худаферинского моста, Мамед-бек уже ожидал его со своим отрядом. Он преподнес дяде насаженную на пику голову гачага Капы. Хан щедро одарил Мамед-бека и его людей, и они двинулись к Нахичевани.

Ереванское ханство, подчинившись Грузии, платило Ираклию дань. Ибрагим-хан требовал того же от нахичеванского хана. Но Кельбели-хан, сговорившись с ханом Хоя Джафаркулу, тяготевшим к России, отказался признавать Ибрагим-хана. Тот, естественно, не мог смириться с таким бесчестьем и спешил покарать обидчика.

Стоял зной. Войска шли по голой степи, окутанные облаками пыли. Наконец они достигли окрестностей Нахичевани; начались хлопковые поля, баштаны, сады... Завидев войска, крестьяне в ужасе разбежались. И вдруг вдалеке, за садами, столбом взметнулась пыль - это показался отряд кенгерлийских конников, знаменитых своей удалью и храбростью. Отряд Мамед-бека поскакал им навстречу. Засверкали сабли, крики, стоны наполнили все вокруг... Мамед-бек одним ударом снес кудрявую голову какому-то длинноусому военачальнику - она отлетела словно перышко. Другому, бросившемуся вперед воину, мечом разрубил плечо, свалил с коня. Подоспел Сафар, рубя направо и налево. Кенгерлийцы не выдержали - повернули. Мамед-бек со своим отрядом бросился преследовать их.

Карабахцы осадили нахичеванскую крепость. Две медные пушки забрасывали город ядрами; осаждающие, преодолев рвы, подобрались к самым стенам и, установив лестницы, уже собирались начать схватку за крепостные башни! Но тут прибыл гонец с известием, что властитель Карадага Мустафа-хан напал на Карабах.

Ибрагим-хан находился в это время в своем шатре. Весть, принесенная гонцом, потрясла его. Много лет назад Мустафа-хан оказался его пленником; тогда он раскаялся, признал власть Ибрагим-хана и тот даже посылал его с войсками на Тебриз. А теперь напал... Однако негодовать и раздумывать было некогда, хан отдал приказ, заиграли фанфары, войска в спешном порядке начали готовиться к отходу. И в этот момент Джафаркулу-хан подоспел на помощь Кельбели-хану, а конники Мамедшериф-солтана оказались в тылу у карабахцев.

По приказу Ибрагим-хана с верблюдов сняли пушки, открыли огонь по коннице. Несколько человек выбиты были из седел, однако отбить наступление не удалось, всадники приближались. Конница Ибрагим-хана понеслась им навстречу. Началась ружейная пальба, засверкали сабли.

Карабахцев уже теснили к лагерю, когда Мамед-бек выбил из седла Мамедшериф-солтана. Сафар достал саблей другого важного военачальника; карабахцы начали одолевать врага. К вечеру Кельбели-хан и Джафаркулу-хан вынуждены были отступить. Повсюду громоздились мертвые тела, стонали раненые; на мулов грузили военную добычу...

Воспользовавшись вечерней прохладой, Ибрагим-хан отдал приказ отходить.

- Так не годится, - сказал Мамед-бек Сафару, когда они уже были в пути, - если двигаться со скоростью пехоты, мы придем к шапочному разбору - Мустафа-хан все изничтожит! Надо скакать быстрей!

Испросив позволения Ибрагим-хана, Мамед-бек с отрядом конников на рысях поскакал вперед. На следующий день, к вечеру, они увидели вдалеке на берегу Аракса отряды Мустафы-хана. Те возвращались, разграбив карабахские деревни.

Отряд Мамед-бека налетел на врага из-за холма.

Первым же ударом сабли Мамед-бек выбил из седла полководца по имени Сафигулу. Наскочивший сбоку на Мамед-бека, Мамедвели-солтан вынужден был ретироваться. Мамед-бек и его достал саблей. Увидев такое, Мустафа-хан повернул к Араксу.

Один из карадагцев занес саблю над головой Сафара, но тот извернулся, и сабля вонзилась ему в руку. Победа была за карабахцами. На месте жестокой схватки остался десяток убитых и раненых. Восемь вьюков награбленного у крестьян добра отбил у врага отряд Мамед-бека.

Как только исход боя был решен, Мамед-бек поскакал к брошенному врагом каравану. Целая толпа пленных - молодые парни и девушки - молча стояли со связанными за спиной руками. С осунувшихся усталых лиц глядели полные страха глаза, люди еще не пришли в себя от ужаса. Мамед-бек приметил смуглую кареглазую девушку; она робко глядела на него из-под длинных ресниц, словно взглядом хотела выразить свою благодарность. Мамед-бек подошел к ней, развязал руки.

- Как твое имя?

- Хуру, - чуть слышно ответила девушка.

- Иди к речке, умойся, - сказал Мамед-бек, ласково глядя на нее. Он приказал нукерам развязать пленных, накормить их.

Нукеры принялись развязывать пленных. Сафар сидел в сторонке на камне, рассеченная саблей рука его висела на перевязи. В горьком раздумье глядел он на мертвые тела, на раненых, стонущих в лужах крови...

Русско-турецкая война, длившаяся несколько лет, закончилась Кучук-Гайнарчайским миром; Россия получила Крым и вышла к Черному морю. Но «Восточная программа» Екатерины этим не ограничивалась. Сразу же после Кучук-Гайнарчая царица начала готовиться к походу на Кавказ. Потемкин-Таврический, ведавший восточными делами, поручил Кавказ своему племяннику генерал-поручику Потемкину. Прежде всего генерал-поручик принялся налаживать отношения с христианами Закавказья - грузинами и армянами. Это сразу же вскружило головы некоторым армянским священникам и меликам. Мелики были не кто иные, как вчерашние старшины, назначенные в армянские поселения падишахом Ирана. Используя постоянные неурядицы в Иране, старшины эти постепенно стали считать себя наследственными владыками, а население подвластных им армянских деревень своими подданными. Царское правительство намерено было с помощью этих самозванных князьков и духовенства использовать армянский народ для достижения своих целей. Впрочем, многие армянские священники держались осторожно, не слишком веря в «христианскую добродетель» русских царей. Одним из таких скептически настроенных священников был Охан. Он ездил по армянским селениям и читал проповеди, предостерегал народ...

Однажды вернувшись из такой поездки, Охан сразу же явился к Вагифу. Поэт гулял по саду, собирал фиалки - весна только начиналась.

- Мирза Охан! Добро пожаловать! - приветствовал он гостя и, передавая ему фиалки, добавил с шутливой улыбкой: «Цветы-цветам».

Охан усмехнулся, взял фиалки, поднес к носу, посиневшему от долгого употребления нюхательного табака.

- Создаст же бог подобную красоту! - восторженно произнес он, любуясь цветами.

- Прекрасного на свете немало, - с улыбкой заметил Вагиф, - только вот не для нас с тобой! Взвалили на плечи заботы: ты - свои проповеди, я - свое, запретными стали для нас услады мира!..

- А зачем же создавать себе запреты? - спросил Охан.

Вагиф наклонился, сорвал фиалку:

- Тебе-то что! Здоровье из тебя так и прет, бодрости хоть отбавляй - недавно опять женился!.. А у меня одна жена, и от той не знаю куда деваться!..

- Нет, ахунд, это ты зря... - Мирза Охан вздох­нул. - Как говорится, чужую беду руками разведу! Замучился я с ними! Старая новой дыхнуть не дает. Каждый раз скандал... Как ночь подходит...

Вагиф усмехнулся.

- А ты ложись сразу с обеими! В середку!

- Все равно ничего не получится: одна будет кричать, чтоб к ней повернулся, другая, - чтоб к ней!

Перекидываясь шутками, они, не спеша, поднялись на веранду. В залитом солнцем уголке расстелен был на полу палас, лежали тюфячки, подушки... Вагиф и Охан удобно расположились на них, подставив бока ласковому весеннему солнышку.

- Ладно, ахунд! Шутки в сторону, я ведь к тебе за советом. Не знаю, что делать. Мелики-то наши опять возню подняли, да покарает их господь на том и на этом свете!

Вагиф вопросительно взглянул на священника.

- Написали русскому царю прошение... Обижает, мол, нас здешний хан, то-то и то-то чинит... Приложили руку, отправили...

- И чего же они хотят от царя?

- Чего хотят. Хотят, чтоб помог им армянское царство учредить!.. Я ведь чего боюсь: рознь посеют, вражду, погубят армянский народ!..

Охан умолк, от волнения ему трудно было говорить. Вагиф задумчиво разглядывал облака: они то наплывали, плотно закрывая солнце, то снова рассеивались... Деревья стояли все в белом цвету, влажный воздух пропитан был нежными ароматами весны...

Вагиф долго молчал, упиваясь красотой весеннего дня, наконец, перевел взгляд на гостя.

- Нужно рассказать хану! Все рассказать. Чем губить целый народ, пусть лучше погибнет несколько зачинщиков! - И Вагиф взглянул гостю прямо в глаза.

К хану они отправились вместе. Сообщение священника чрезвычайно разгневало повелителя Карабаха. Первым его движением было немедленно послать в армянские селения карателей: жечь, вешать, рубить головы!.. Вагифу удалось несколько урезонить хана - он один умел это делать, - и тот стал подробно расспрашивать обо всем священника. Наконец, Охан был отпущен - повелитель Карабаха хотел остаться наедине с Вагифом.

- Я не советовал бы сейчас применять крутые меры, - спокойно, но настойчиво начал убеждать хана Вагиф. - Подобные действия произведут дурное впечатление на Россию и другие государства; уронят престиж карабахского хана. Да и чем виноваты армяне? Сколько лет мы живем, как добрые соседи; всегда вместе: и в горе и в радости. Несколько безумцев затеяли все это. Но против них есть верное средство, более надежное, чем мечи и виселицы. Они написали русскому царю, мы тоже напишем, расскажем, как в действительности обстоят дела. Посмотрим, чья возьмет!.. Я думаю так: составим подробное, обстоятельное письмо. Напишем, что ты, Ибрагим-хан, сын хана Панаха, с двадцати лет правишь Карабахом. Опишем сколь ты силен, сколь велико твое влияние... Даже, - Вагиф немножко помедлил, - намекнем, что готовы пойти под покровительство России, платить им дань, да, да, дань! Послание завтра будет готово. Дадим Мусе-Солтану, он отвезет его русскому генералу и на словах что надо передаст... Муса-Солтан человек степенный, обходительный, он с поручением справится. Надо это сделать, хан! Надо!

- Хорошо, - вздохнув, сказал Ибрагим-хан. - Пиши.

- Здешние армяне, - продолжал Вагиф, видя, что хан уже совсем спокоен, - друзья наши, а не враги. А вот некоторых меликов неплохо было бы проучить... Прикажи арестовать Абона, упрячь на некоторое время в тюрьму. Он у них всему голова, - ему и ответ держать. А народ карать - это противно смыслу!

Письмо армянских меликов прибыло в Петербург в марте 1783 года, а в апреле того же года доставлено было Екатерине письмо, написанное Вагифом. Это послание в корне изменило отношение Петербурга к Карабахскому ханству. Князь Потемкин-Таврический просил передать, что преданность, в которой заверяет императрицу повелитель Карабаха, дороже ее величеству, чем любая, самая богатая дань.

В июне 1783 года стало известно, что согласно договору, заключенному между Россией и Грузией, последняя принимает протекторат России. Сообщалось, что властитель Грузии сохраняет суверенность в делах внутренних, право на грузинский престол остается наследственным; Грузия может также выпускать свои деньги. В Тифлис направляются русские войска, они будут охранять страну от любой опасности извне.

Ибрагим-хан собрал на совет всех государственных мужей, всех своих приближенных. Положение, которое возникло теперь в Закавказье, обсуждалось подробно и всесторонне. Одни предлагали обратиться за помощью к Ирану, другие - заключить союз с турецким солтаном.

- А я полагаю, - тихим, больным голосом сказал наследник хана Мамедгасан-ага, - что следует искать соглашения с Россией - это огромная, могучая страна, у нее регулярная армия...

Сразу же разгорелся ожесточенный спор.

- Допускать гяуров в страну правоверных?! - трагическим голосом воскликнул один из советников хана. - Отдать страну на поругание?! Унизить нашу честь?! Растоптать веру? Нет, я никогда не соглашусь на такое?!.

- А кто сказал, что мы намерены отдаться на милость русским?! - мрачно произнес хан, с трудом сдерживая себя. - Разве это следует из слов Мамедгасан-аги?!

Голос хана прерывался от гнева, он побледнел. Взял кальян, затянулся, поостыл немного. Но присутствующие уже замолкли. Тишину нарушил голос Вагифа:

- Да будет благополучен хан! - начал он спокойно, но твердо. - По слабому моему разумению, тревожиться сверх меры нет основания, враг не стоит у ворот. Разумеется, мы должны быть готовы к отпору. Многое мы уже сделали. Мы содержим три тысячи лезгин, своего войска у нас четыре тысячи. Я полагаю также, что следует написать Омар-хану, попросить у него десять тысяч наемников. Казна хана обильна, и запасов у нас достаточно, можно содержать большое войско. Но ведь дело не только в количестве сабель. Прежде всего нужна осмотрительность, без этого в политике нельзя. Нужно направить в Тифлис посла, принести поздравления Ираклию, а заодно и вызнать, каково истинное положение дел. Увидеться с русскими начальниками, войти к ним в доверие... - Вагиф помолчал, оглядел собравшихся; все внимательно слушали его, можно было высказать и последнюю, главную мысль: - Ничего страшного не вижу я и в том, чтобы наш посол сообщил русским, что мы тоже имеем намерение заручиться покровительством русских. - Он снова оглядел собравшихся и добавил: - Разумеется, это вовсе не значит, что, сообщив о подобном намерении, мы немедленно примемся выполнять его...

Несмотря на оговорку, предложение Вагифа привело собравшихся в неистовство, со всех сторон слышались негодующие возгласы. Снова твердили о гяурах, о поношении веры, о бесчестьи... Вагиф спокойно выслушал все возражения, потом улыбнулся и сказал:

- Однажды один падишах бросил клич: тому, кто научит говорить его осла, он подарит целый мешок золота. Но если взявшийся за это дело не сумеет выучить осла, он будет казнен. И вот один старый бедный человек приходит к падишаху и говорит: «Я научу твоего осла говорить, дай мне три месяца сроку». Забрал мешок золота и ушел. Приходит домой, а жена и давай его пилить: «Что ж ты наделал, неразумный?! Мыслимое ли дело - научить осла человеческой речи! Пройдет три месяца, падишах казнит тебя и останусь я одна-одинешенька!..» А муж взглянул на нее с усмешкой и говорит: «Не горюй, жена, три месяца - это три месяца. За такой срок и падишах может почить, и осел сдохнуть, да и сам я могу преставиться...» Это я вам к тому рассказал, что не стоит печалиться прежде времени. Русское покровительство- это пока так, разговор... Далеко до всего этого...

Присказка пришлась по вкусу, даже хан просветлел, сидел, улыбался и, потягивая кальян, задумчиво рассматривал красоток, изображенных на сосуде. Потом внимательно оглядел присутствующих; устремив на него взгляды, все ждали решения.

- Значит, дело обстоит так: Ахунд Молла Панах сделал разумное предложение. Пусть он сам и выполняет его; в сопровождении нескольких беков я его отправлю в Тифлис. Писцом при нем будет Мирза-Джамал, у него великолепный почерк. Я предоставляю ахунду полную свободу действий: пусть поступает так, как того потребуют обстоятельства, - он человек мудрый и рассудительный, сведущ в политике, и внутренние наши дела ему досконально известны.

Приближенные хана молчанием выразили свое одобрение.

Была прекрасная осенняя пора. Деревья стояли в охре и багрянце, нарядные, как букеты цветов. Летний зной уже спал, а дожди еще не начинались, погода стояла мягкая, теплая. Пестрые сухие листья грустно шуршали под ногами.

Агабегим целые дни проводила во дворцовом саду со своей няней, донимая ее бесчисленными вопросами. Назлы души не чаяла в своей воспитаннице, своей умнице и на каждый ее вопрос старалась, как умела, ответить. Грамоты она не знала, но зато ей ведомы были бесчисленные дастаны, сказки, басни, веками хранившиеся в памяти народной. Все, что говорилось в этих сказаниях, Назлы считала непререкаемой истиной и потому бережно хранила в тетради своего сердца. Каждый день она как бы распахивала ее перед воспитанницей: читай, смотри!

Дракон напал па луну, хочет удушить, проглотить ее, и, чтобы отогнать чудовище, люди начинают стрелять из ружей, бить в медную посуду - так она рассказывала Агабегим о лунном затмении. А ненастье возникает вот отчего: один из небесных ангелов садится на скакуна и мчится, погоняя коня гамчы[45], - сверкает огненный гамчы; небо грохочет под ударами копыт...

Немало хранилось в памяти Назлы и сказаний о животных и птицах. Вот удод. Когда-то в давние-предавние времена жила-была девушка. Купалась она как-то в реке и вдруг застыдилась своей наготы и, устремив взор к небу, стала просить аллаха: «Сделай меня птицей, всевышний, мне стыдно оставаться девушкой!» Вот и стала с тех пор она птицей, той самой, с гребешком на голове...

С утра до ночи готова была слушать Агабегим-ага эти чудесные сказки и предания. Тяжко было бедняге возвращаться к «Череке» и отрывкам из корана, которые заставляла ее заучивать учительница!.. Там все было трудно, скучно, непонятно...

Сегодня занятий не было - учительница занемогла, и Агабегим с самого утра не расставалась с няней. После ужина они опять вышли в сад. Уже село солнце, кровавым заревом окрасив край неба.

- Доченька, смеркается уже... - Назлы тронула девочку за руку. - Пойдем домой!

Агабегим послушно шла за ней по тропинке, ко дворцу, и вдруг багровые облака заката привлекли ее взор.

- Няня, - с любопытством спросила девочка, - а почему небо такое красное?

Назлы обернулась, взглянула на небо...

- Жил-был однажды падишах, - со вздохом начала она. - И был у него любимый сын - единственная его отрада. И вот однажды шах взял себе молодую жену. Не ужились между собой жены, молодая каждый, день наговаривала мужу на старшую жену, старалась навлечь на нее немилость. А шах слушал... Дальше больше, решила молодая жена сына падишахова оклеветать. Поверил ей падишах, разгневался и велел палачу отрубить голову единственному сыну. Казнили шахского сына. Несчастная его мать набрала в горсть сыновней крови и, крикнув: «Пусть не остается на земле эта праведная кровь!», выплеснула ее на небо. И растеклась праведная кровь по всему небу... Вот как на ступит светопреставление, призовет всевышний падишаха пред очи свои, свершит над ним суд, и кровь сойдет с неба.

Агабегим, замерев, слушала нянину сказку, пугливо поглядывала на окрашенные пурпуром облака. Ей было жаль шахского сына. Безвинно погубленный юноша завладел ее помыслами.

- Няня, - прошептала девочка, когда они уже входили в комнату, - а юноша тогда оживет?

- Нет, милая, уже не оживет, он умер.

- А его в землю зарыли, да? Он под землей?

- Да, милая, под землей. Зарыли...

Мать Агабегим Тутубегим-ага сидела перед окном, потягивая кальян.

- Ну, о чем она тебя пытает, наша всезнайка, - с улыбкой спросила ханская жена, заметив, что дочь что-то шепнула няне.

- Да вот, почему, говорит, небо красное?

Тутубегим прищурила в усмешке серые глаза.

- И чего оно ей далось, небо это?

Назлы рассмеялась. Агабегим, зардевшись, подбежала к матери. Та схватила дочурку, принялась целовать.

- Приготовь-ка поужинать, - сказала она няне: - Девочка наша притомилась, ей спать пора!..

Назлы подошла к маленькому стенному шкафчику с изукрашенными резьбой дверцами, достала простоквашу, варенье, испеченные в тендире чуреки и, расстелив на ковре скатерть, стала кормить девочку.

Агабегим ела без всякой охоты, снова и снова расспрашивая няню про безвинно убитого юношу. Потом спросила, как делается простокваша, варенье... Как пекут чуреки она видела, а вот как растет пшеница, как из нее на мельнице мелят муку, это пришлось объяснить.

Тутубегим, потягивая кальян, вела разговор со старшей дочерью Тубубегим. Стараясь доказать дочери свою правоту, мать то и дело клялась могилой своего отца - Шахверди-хана.

Тутубегим была родом из Гянджи и в разговоре часто употребляла непонятные карабахцам слова, чем очень забавляла дочерей.

- Мама! Как, как? Земля волглая?

- Да, волглая! А гора долгая!

- Долгая! Ха! Ха! - девушка залилась смехом. Услышав эту веселую перебранку, Агабегим вскочила и с криком начала бегать по комнате.

- Земля волглая! Земля волглая! Гора долгая! - под общий смех радостно вопила девчурка.

- Назлы! Хватит ей шалить, - строго сказала, наконец, ханша. - Мой и укладывай. Давно пора спать!
Дурной сон томить будет!

Каждой из жен Ибрагим-хапа отведены были во дворце двухкомнатные покои, одна из комнат предназначалась для детей. Няня увела девочку, уложила на стоявшей перед окном тахте.

Луна спелым яблоком висела над Багрыганом. Стоял теплый погожий вечер. В глубине сада, из-за дальней башни, доносились негромкие переборы саза - кто-то пел протяжно жалобную песню. С лужайки, слева от дворца, ему отвечал другой певец, голоса их сливались, придавая ночи неповторимое очарование; сердце Назлы было переполнено; сквозь полуопущенные ресницы глядела она на засыпающую природу и слушала, слушала... Назлы казалось, что она растворяется, исчезает, сливается с песней. Но девочка не дала няне предаваться блаженной дреме.

- Сказку! Расскажи сказку, няня! - настойчиво повторяла она, маленькими теплыми ручонками открывая ее отяжелевшие веки. Назлы протерла глаза и облокотилась на подушку.

- Было это давным-давно, в незапамятные года... Жил среди прочих рабов божьих богатырь по имени Огуз-хан. Коснется его конь земли копытом, земля содрогается, заржет - в небе гром гремит. Вот какой он был Огуз-хан... И вот однажды осадил Огуз-хан со своим войском крепость Демиркапы[46]. А тамошний падишах и кричит ему из-за крепостных ворот: «Эй, ты кто: гоч или овца?»[47]. Огуз-хан как рявкнет «Гоч!», да так громко, что падишах даже сомлел со страху. Подбежали к нему визири да беки, привели в чувство. «Чего это, - говорят, - падишах сомлел, с какой такой напасти?» А падишах и говорит: «Ой, визири вы мои, беки вы мои! Много всяких полководцев подходило к нашим воротам и всех их я спрашивал: «Гоч или овца?» и все они отвечали: «Овца» и сразу же разбивали свои головы о железные ворота». А этот кричит «Гоч!» да так кричит, что от крика его ворота железные сотрясаются. Грозный он человек. Стал падишах с визирями судить-рядить, и надумали они открыть ворота добром...

- А теперь, доченька, - продолжала Назлы, - я о другом речь поведу. Была у Огуз-хана дочка - по имени Гюльтекин. И такая она была раскрасавица; ночью будто луна светила, днем - словно яркое солнышко. Мало того - богатырка она была, и было у нее под началом целое девичье воинство. Вот пришел однажды Огуз-хан вместе с дочерью к Араксу и говорит девицам-воинам: «Вот, девицы, равнина здесь, и ничего-то мне отсюда не видать, а хочу я, чтобы был здесь холм и чтоб видны мне были с него все земли, какие только на свете есть!» Поклонились девицы хану, взяли каждая по пригоршне земли и стали ссыпать ее в одно место - высоченный холм среди равнины там и поднялся. Взошла ханская дочь Гюльтекин на тот холм, стала вокруг озираться... А тем временем сидел иранский падишах в своем дворце, глядит - из-за Аракса солнце взошло - глазам больно!.. Спрашивает он своих беков да визирей, что это, мол, за чудо за такое, почему солнце из-за Аракса? А они ему, это, мол, не солнце взошло, это Огуз-ханова дочь Гюльтекин на холме стоит: днем она как солнышко ясное, ночью луне подобна. Задумался падишах, закручинился, даже палец с досады прикусил: «Хочу, говорит, эту девицу в жены взять!» Собирает падишах свое войско, идет с ним к Араксу.

А Огуз-хан видит, стоит у подножия холма человек, о камень стучит - знак подает, что сватать пришел. Посылает Огуз-хан своих нукеров - узнать, кто такой. И говорят ему, что шлет иранский падишах к нему сватов, дочку его сговаривать. Прослышала про это красавица Гюльтекин, собрала свое девичье войско, идет прямо к шаху. «Кто, говорит, тут меня сватать хочет?» Выходит падишах: «Я», - говорит, - а Гюльтекин ему: «Я за того замуж пойду, кто меня в бою осилит. Но знай: еще ни один человек не смог меня одолеть!»

И было у них великое сражение с иранским падишахом. Разбила его Гюльтекин в пух и в прах, за Аракс погнала... Гнала, гнала, притомилась, назад повернула, вся в поту, в крови. Ищет холм, на котором Огуз-хан, отец ее сидел, а холма-то и нет как нет... Взошла она тогда на гору Багрыган. Распустила свои девичьи косы - всю гору ими укрыла, - сидит, отца оплакивает. И где падут ее слезинки горькие, там фиалка взойдет... С тех пор и зовут гору Багрыган[48], - потому что здесь Гюльтекимово сердце кровью изошло - так она по отцу своему горевала. А фиалки с тех пор всегда головки клонят, это чтобы Багрыган не видеть, сердце печалью не терзать.

Сказка кончилась. Назлы взглянула на девочку. Но та давно уже спала, засунув под щеку пухлую ручонку.

Возглавляемое Вагифом посольство с превеликими трудностями добралось, наконец, до Тифлиса. Посланники вязли в снегу, пробивались сквозь буран - приехали чуть живые.

По прибытии в Тифлис придворный, ведавший приемом гостей, сразу же поселил их в доме одного из вельмож, где путники, наконец, могли отдохнуть. Однако Вагиф решил немедленно же наведаться в знаменитые тифлисские бани, о которых был премного наслышан.

- Ахунд, - с присущей ему заботливостью заметил Мирза Джамал, - в такую погоду, да к тому же после трудного пути, вы сразу отправляетесь в баню?! Упаси бог, простудитесь!

Вагиф ласковым отцовским взглядом окинул своего помощника, румяного, ясноглазого, по-юношески наивного...

- Сынок, я ведь в горах вырос, мне ни мороз, ни ветер не помеха! А вода, она на пользу, всю усталость смоет: и с души, и с тела. А там денек-другой и дома посидеть можно...

Подали лошадей, Вагиф облачился в соболью шубу; сопровождал его нукер, несший принадлежности для письма.

Стоял декабрь. Тифлис утопал в снегу. Впрочем, это не помешало русским войскам войти в город, и народ ликовал. Народ радовался приходу русских, потому что жаждал избавления от иранского ярма и кровавых на­бегов.

Обо всем этом Вагиф узнал от банщика Оджаггулу. Он лежал на каменной скамье, а банщик, то и дело взбивая пену, старательно намыливал его. Вагиф наслаждался, он изнемогал от блаженства, однако это не мешало ему поминутно задавать банщику вопросы.

- Ну и каково же теперь положение? - спросил Вагиф, когда мытье уже подходило к концу.

Банщик, человек бывалый и осторожный, не торопился с ответом. Внимательно оглядев Вагифа, он в свою очередь задал вопрос:

- А что, ага, ты человек не здешний?

- Не здешний.

- Так, так... - Оджаггулу кивнул понимающе. - Каково, говоришь, положение? Да сейчас не плохое, а бог даст и получше будет... Караваны вот из Ирана с каких пор не приходят... Погода-то сам видишь...

Банщик умолк, взглядом окинул Вагифа. Многое было в этом взгляде - только умудренный жизнью, долгие годы проживший на Востоке человек в состоянии был разгадать и перевести на простой, понятный язык то, что он выражал. «Жить в Тифлисе трудно, самого необходимого нет, а все потому, что война! Бесконечные войны за власть душат бедного человека!.. Может, скоро и полегче станет, да, по правде сказать, сомнительно...» Вот что хотел сказать банщик. Замечание же насчет погоды не имело к делу ни малейшего отношения и перевода не заслуживало - это был, так сказать, «обходный маневр».

- Ты сам-то откуда будешь? - спросил банщика Вагиф.

- Из Тебриза, - все с тем же непроницаемым лицом ответил Оджаггулу. - Я сюда ненадолго, на родину думаю вернуться, семья у меня там осталась.

Вагиф и эту фразу понял как надо: Оджаггулу не хотел воевать, не хотел стать шахским сарбазом и потому вынужден был бросить семью и бежать сюда, на чужбину.

Кончив мыть Вагифа, банщик укутал его полотенцем и, провожая в предбанник, сказал:

- А ты, ага, видать, не зря приехал: в такую погоду попусту разъезжать не станешь. Ну давай тебе бог! - и он понимающе улыбнулся.

После бани Вагиф два дня никуда не выходил; писал стихи, в которых восхвалял Тифлис и наместника; одно из стихотворений он посвятил наследнику Ираклия.

Мирза Джамал, неоднократно выходивший на прогулку, принес известие, что в Тифлис прибыли послы Омар-хана и Фатали-хана.

Вагиф был озадачен. С человеком Омар-хана непременно нужно повидаться, но как это сделать - их встреча может породить ненужные слухи, а людям Фатали-хана это будет только на руку. Вагиф долго раздумывал и наконец решил ни с кем не встречаться, пока не нанесет официального визита Ираклию. Но встречи избежать не удалось - оказалось, что есть люди, которые сами стремятся повидать посланца карабахского хана.

На третий день пребывания в Тифлисе слуга доложил, что пришел какой-то коробейник.

- Коробейник? - удивился Вагиф. - Какой же такой коробейник?

- Обыкновенный. Шелка продает.

У Вагифа сразу зародились сомнения, тем не менее он велел звать. Вошел человек, одетый на грузинский манер.

- Разрешите, эфенди?[49]

Вагиф сразу понял: «коробейник» этот из Турции.

- Милости прошу! - он указал гостю место у камина. И знаком велел своим помощникам удалиться.

Коробейник тотчас разложил свой товар: красота французских и стамбульских тканей поразила поэта. Продавец же, раскладывая товары, негромким мягким голосом стал объяснять истинную цель своего посещения. Оказалось, что он послан Сулейманом-пашой, правителем Ахалсыха. В Тифлис, повидаться с послами азербайджанских ханов, он прибыл тайно; пришлось принять обличье коробейника. А суть дела, которое привело его сюда, состоит в следующем. Русские построили мост через Терек, проложили дорогу в горах и вот - они в Тифлисе...

- Брат мой, - проникновенно сказал «коробейник», - дорога эта построена не только для солдат, по ней можно перевозить и тяжелые пушки. Сегодня русские завладели Тифлисом; завтра придут в Карабах, послезавтра - захватят Иран и владения султана меч гяура врезается в сердце ислама!..

Посланец Сулеймана-паши говорил долго и обстоятельно, он предлагал объединиться и всем вместе оказать сопротивление русским.

Вагиф слушал его спокойно, время от времени брал щипцы и помешивал угли в камине.

- Скажите, каковы нынешние отношения между Россией и Высокой Портой? - спросил он, когда гость наконец умолк.

- Эфенди! - У посланца Сулеймана-паши взволнованно блеснули глаза. - Вашей светлости известно, что согласно Кучук-Гайнарчайскому соглашению мы с Москвой пребываем в мирных отношениях. Документ этот, будучи итогом жестокой шестилетней войны, весьма ограничивает нас... И хотя дело обстоит именно так...

Отворилась дверь, нукер доложил о приходе придворного, ведающего приемом гостей.

- Проси! - сказал Вагиф и, взяв в руки кусок шелка, стал внимательно разглядывать его.

- Отложи, это мне подойдет! Покажи еще что там у тебя есть!

Появления придворного Вагиф «не заметил» - так вдруг увлекся нарядными тканями.

- Извини, сынок! - сказал он «коробейнику», решив, наконец, увидеть вошедшего. - Проходите, милости прошу!

- Двадцать второго дня сего месяца, - учтиво кланяясь, сообщил придворный, - его высочество устраивает официальный прием, на который ожидает вашу милость. Об этом мне и поручено уведомить вашу милость!

- Благодарю, дорогой! - весело ответил Вагиф. - Прекрасно!

С улицы послышалась музыка. Вагиф подошел к окну. Одетые в доспехи всадники в сопровождении музыкальных команд проследовали по улице, возвещая о приближающихся торжествах.

Торжества начались утром двадцать второго января, о начале их возвещено было сто одним пушечным зал­пом. Церемониальный марш должен был начаться от дома полковника Бурнашева, представлявшего в Тифлисе русское правительство, и закончиться у дворца Ираклия. Вагиф со своими помощниками тоже вышел на улицу, однако к парадному маршу они не присоединились, наблюдали со стороны.

По обе стороны улицы стояла вооруженная охрана, середина оставалась свободной. Процессия приближалась. Впереди шла грузинская пехота, потом следовали грузинские кавалеристы, за ними - две русские воинские части. Затем проследовал главный церемониймейстер грузинского двора и главный писарь Ираклия; их сопровождали двадцать четыре всадника в доспехах... Потом прогарцевал на коне русский офицер, за ним - пешим строем прошли младшие офицеры. Они несли дары, пожалованные Ираклию русской царицей, - знамя, булаву, корону и указ ее императорского величества. Офицеров, несших эти подарки, сопровождали вельможи, шедшие справа и слева. Возглавляемые офицером, прошли еще две русские части; грузинские кавалеристы замыкали процессию.

Вагиф повернул коня и переулками, боковыми улицами направился к дворцу. Ехать было трудно, снег лежал по колено, к тому же тифлисские улицы то взбирались на гору, то круто спускались вниз.

У дворца церемониальную процессию громкой музыкой встречали русский военный оркестр и грузинские зурначи. Как только процессия проследовала в дворцовые ворота, Вагиф и сопровождавшие его люди тоже въехали во двор. Спешились на указанном им распорядителем месте. Нукеры, стремянные и неизменно сопровождавший Вагифа Сафар остались при конях, а сам он в сопровождении Мирзы Джамала и других членов посольства стал подниматься по дворцовой лестнице. Церемониймейстер, с почетом встретив их, провел в зал.

Русские офицеры и грузинская аристократия уже собрались. В передней части застланного дорогими коврами зала возвышался трон, покрытый драгоценным покрывалом, покрывало это прислано было русской царицей.

Ираклий стоял возле трона, окруженный сыновьями и внуками, возле него находились также вельможи и министры.

Вагиф, расположившись на указанном ему месте, с интересом поглядывал вокруг.

Церемония началась. Один из старших офицеров вышел вперед и, поздравив Ираклия с принятием русского покровительства, стал подавать ему один за другим доставленные из Петербурга дары. Последним он преподнес Ираклию указ императрицы; бумага эта была в кожаном, в серебро и золото оправленном переплете.

Ираклий стоя принимал дары и тотчас передавал их приближенным. Корону и булаву он положил возле себя, на особые бархатные подушечки. Как только вручен был указ, тотчас грянули пушки - сто один залп. Но вот залпы отзвучали, Ираклий, оставив на ступеньках семерых своих сыновей и двух внуков, взошел на трон и уже оттуда, с высоты трона, обращаясь к русскому офицеру, преподнесшему ему дары царицы, выразил свою благодарность.

Торжественная церемония была закончена. Русские начальники один за другим подходили к Ираклию и поздравляли его, пожимая руку. Грузинские вельможи и чиновники лобызали повелителю руку, некоторые из них вытирали слезы умиления.

Подошла очередь Вагифа. Он встал, не спеша, с достоинством приблизился к трону, пожал Ираклию руку и сказал, слегка поклонившись:

- Да пребудете вы в благополучии на троне ваших отцов и дедов! Повелитель Карабаха, гордость наша и слава, Ибрагим-Халил-хан с двадцати лет неизменно пребывал другом и союзником вашего величества. Дай бог, чтоб и впредь процветала эта дружба и взаимная преданность!..

Ираклий исподлобья взглянул на Вагифа и ответил по-азербайджански:

- Я нисколько в этом не сомневаюсь! Передайте мой искренний салам другу моему Ибрагим-Халил-хану!

Полковник Бурнашев, стоявший подле трона, с интересом смотрел на Вагифа, одобрительно кивал, внимательно слушая переводчика.

Гостей пригласили в столовую. Был избран тамада - один из грузинских вельмож, - и пир начался. Тамада предложил наполнить вином роги и произнес тост в честь царицы Екатерины; все стоя выпили; сто один раз ударили пушки.

Второй тост поднят был в честь Ираклия; вино выпито было под пятьдесят один пушечный залп.

После официальных тостов слово было предоставлено Вагифу. Он поднялся с места, переводчик наклонился к Бурнашеву, сказал что-то и обернулся к Вагифу, приготовившись переводить. Карабахский визирь Вагиф Молла Панах с присущим ему спокойным достоинством вышел немного вперед, достал из-за кушака свиток дорогой, красивой бумаги, развернул его и стал читать стихи:

Мне нравится в этом саду кипарис и платан.

Какие душистые розы раскрыл полистан!

Колышет надменную чашечку стройный тюльпан!

И мак пламенеет, - он так бархатист и багрян!

Красавиц Тифлиса с цветами сравнил мой дастан.

Большинство присутствующих понимали по-азербайджански и слушали стихи с удовольствием. Однако последние строки стихотворения вызвали некоторое сомнение и истолкованы были по-разному.

Ты не был, Вагиф, никогда лицемерен и лжив.

Проси же всевышнего, душу в молитву вложив, -

Пусть будет наместник с его домочадцами жив

И пусть, неусыпной заботою всех окружив,

Аллах благодати ему ниспошлет океан[50].

Ираклию не понравилось слово «вали»[51], упоминавшееся в стихотворении, поскольку теперь, после принятия, русского протектората, он был уже не одним из четырех вали - наместников шаха, а самостоятельным государем. Бурнашев тоже испытывал некоторое неудовольствие. Ему показалось, что посол маленького безвестного Карабахского ханства не придает никакого значения тому факту, что русские войска столь торжественно вступили в Тифлис; мало этого, он, вроде бы, даже не понимает величия императрицы, признанного ныне во всем мире. Видимо, Бурнашев впервые встречался с восточным дипломатом такого уровня и не мог по достоинству оценить его предусмотрительности. Вагифу ничего не стоило вместо «наместник» сказать «правитель», но он трезво учитывал ситуацию: употреби он слово «правитель», отношения Ибрагим-хана с Ираном сразу могли бы ухудшиться, а в этом Карабах был сейчас меньше всего заинтересован.

В тот же день Вагиф присутствовал в храме, где происходило торжественное богослужение, - правитель Грузии Ираклий присягал на верность России.

Вагиф пробыл в Тифлисе две недели. С Ираклием он больше не смог встретиться: согласно договору с Россией тот мог теперь входить в дипломатические отношения только через посредство Бурнашева и был обязан действовать в соответствии с рекомендациями русских советников. Такое положение несколько озадачивало Вагифа: приняв протекторат России, Ираклий навечно сблизился с великой державой, и это давало Грузии несомненные преимущества, но в то же время было ясно, что правитель Грузии потерял всякую свободу действий...

Тщательно обдумывая создавшееся положение, учитывая и положительные и отрицательные стороны такого союза, Вагиф так и не пришел к окончательному выводу - благо ли это? Во всяком случае с официальными переговорами он не торопился. Очарованный чудесным городом, он дал волю своему сердцу - сердцу поэта; он писал стихи. Во время церемонии присяги в храме Вагиф увидел одну грузинку и был потрясен ее красотой. Волнение, которое вызвала в душе поэта красота неизвестной женщины, в тот же день претворилось в стихи:

... Кудри вьются волной и фиалок струят аромат.

И, лица не закрыв, покрывало отбросив назад,

Стройным станом, прекрасным лицом она радует взгляд,

О господь, пощади, - мне беду ее брови сулят!

Чтобы веру сгубить, неверна тихо вышла из церкви....

Я, Вагиф, увидал ее взор и пленительный стан,

Позабыл про минбар и михраб, веру всех мусульман.

Лишь теперь понял я, что случилось с тобой, Шейх-Санан.

Иль Тифлис затоплю я слезами, тоской обуян.

Иль она для меня, влюблена, тихо выйдет из церкви[52].

Вагиф был целиком захвачен поэзией, но прибыл посланный Ираклием человек и с эмпиреев пришлось вернуться на землю. Ираклий настоятельно советовал карабахскому послу встретиться с Бурнашевым. Вагиф принял этот совет, были определены день и час приема.

Посещение Бурнашева Вагифом обставлено было с необычайной пышностью - нужно было всячески подчеркнуть величие Карабахского ханства. Вагиф приехал на коне, украшенном серебряной сбруей; двое стремянных вели его под уздцы, двое шли позади, вооруженные нукеры на великолепных карабахских скакунах сопровождали Вагифа; Сафар, ехавший впереди, расчищал дорогу послу.

Беков Вагиф решил не брать с собой, во время встречи с Бурнашевым при нем был только личный его писец Мирза Джамал.

На веранде бурнашевского дома Вагиф сбросил теплую шубу и один из нукеров набросил ему на плечи, поверх чухи, шелковый, подбитый соболями плащ; Вагиф прошел в кабинет.

Бурнашев стоял возле письменного стола; на нем были кафтан с галунами, туфли, чулки до колен; грудь его пересекала перевязь, украшенная крестами и звездами. Вагифа особенно заинтересовал напудренный парик и бритое лицо Бурнашева, хоть он и не впервые его видел. Позади письменного стола на дорогом ковре висел портрет императрицы Екатерины. Вагиф впервые увидел русскую царицу. Когда он, взглянув на портрет, перевел взгляд на Бурнашева, ему, показалось, что они чем-то похожи друг на друга: царица и этот русский военачаль­ник.

Бурнашев подошел к Вагифу, вежливо протянул ему руку, потом, указав на мягкий диван, молча пригласил его и Мирзу Джамала присесть. Сели. Появился пере­водчик. После официальных приветствий, высказанных с чрезвычайной галантностью, Бурнашев стал говорить о милосердии и бескорыстии Екатерины; он уверял, что, посылая в Тифлис войска, императрица действует бескорыстно; мир и всеобщее благоденствие - единственная ее забота.

- Наша цель, - продолжал Бурнашев, - достичь взаимопонимания и с вашим досточтимым повелителем Ибрагим-Халил-ханом. Всемилостивейшая императрица и вам готова протянуть дружескую руку. Только в союзе с нами Ибрагим-хан сумеет сохранить свой трон...

Вагиф слушал Бурнашева, не отрывая глаз от его тонких губ, за которыми поблескивали белые зубы. Как только русский закончил, стал говорить Вагиф. Он помянул о том, что правитель Карабаха принадлежит к династии Аргуна, является одним из потомков великого Чингиз-хана, что владения карабахского хана огромны, простираются до самого Тебриза, что Ибрагим-хан владеет Шушой, а крепость эта, как известно, является ключом ко всему Востоку.

- Мы искренне жаждем дружбы и союза с ее величеством, однако... - Вагиф помедлил, холодным взглядом окинул собеседника и сообщил, что для его повелителя Ибрагим-Халил-хана были бы приемлемы лишь точно такие же условия, на которых Россия заключила договор с Грузией.

Бурнашев усмехнулся. Усмешка эта показывала, что его подобные условия, напротив, никоим образом не устраивают. Вагиф понял это сразу, однако виду не по­дал. Перейдя к положению в Иране, он сообщил, что Ибрагим-хан намерен в недалеком будущем овладеть иранским престолом.

В этом месте Бурнашев вдруг сразу посуровел и начал повторять, что карабахцы должны верить в доброжелательность и милосердие царицы, ибо ее доброта и милостивое расположение - великое благо для народов.

- Доброта и милосердие, разумеется, великое благо - согласился Вагиф, - тут не может быть двух мнений. Однако отношения между государствами регулируются договорами и законами.

Бурнашев снова начал распространяться о доброте и милосердии. Он убеждал, доказывал, приводил аргументы, но Вагиф стоял на своем. Для Карабаха приемлемы только те условия, на которых был заключен союз с Ираклием; впрочем, добавил Вагиф, это лишь его личные соображения, мнение Ибрагим-Халил-хана ему пока неизвестно. Вагифа всерьез беспокоило то, что, бесконечно разглагольствуя о милосердии, Бурнашев ни словом не обмолвился ни о правах хана, ни о судьбе карабахского населения в будущем, ни об армии; было очевидно, что Бурнашев по-разному относится к Грузии и к Карабаху.

Продолжать беседу в том же духе не было смысла; Бурнашев продолжал еще некоторое время превозносить царицу, но Вагиф лишь вежливо, молча слушал. Когда же он, наконец, заговорил, то заговорил о вещах, совершенно посторонних, весьма озадачив этим полковника Бурнашева.

Сразу же по возвращении в Шушу Вагиф явился к хану и подробно изложил все, что видел и слышал в Тифлисе. То, что русские осмеливаются предлагать ему не союз, подобный тому, который заключили с грузинами, а безоговорочное и безусловное принятие русского подданства, повергло Ибрагим-хана в негодование. Его начала бить дрожь, причем такая сильная, что дрожал не только подбородок, но и все тело повелителя Карабаха сотрясалось от ярости и возмущения.

- Так... - произнес он наконец. - А рассказал ли ты ему о моей мощи, о несокрушимости нашей крепости?

- Разумеется, - спокойно ответил Вагиф. - Все это я объяснил.

- Ну и что?

- Он все равно стоял на своем. Так мы ни о чем определенном и не договорились.

Хан молчал. Напряженно раздумывая, он помешивал в камине щипцами.

- В этом деле необходимо терпение, выдержка, - сказал Вагиф, пытаясь хоть немного успокоить Ибрагим-хана, - поспешишь, людей насмешишь. Посмотрим, подумаем, найдем какой-нибудь выход...

Хан молча продолжал помешивать угли. Потом, словно очнувшись от забытья, сказал невесело:

- Я послал за Алимамедом. Надо посоветоваться...

- Хан, - сказал Вагиф, по-прежнему не теряя спокойствия, - существует немало средств, которые помогут нам избежать серьезных затруднений. Первое из них - немедленно заняться укреплением Шуши. Конечно, недовольные нами мелики не замедлят сообщить о наших действиях в Тифлис, но я думаю, что не опасно...- Вагиф помолчал, потом осторожно заметил:

- Если бы нам удалось договориться с Фатали-ханом...

- Я не хочу слышать этого имени! - выкрикнул хан, окончательно теряя власть над собой. - Разве мыслимо входить в соглашение с негодяем?! На него невозможно положиться!..

Дверь отворилась, вошел Мирза Алимамед. Нос у него был красный от мороза, ресницы заиндевели. Он поздоровался, сел и, потирая озябшие руки, устремил задумчивый взгляд в окно.

Хан положил щипцы и повернулся к Мирзе Алимамеду.

- Ну, что нового?

Мирза Алимамед положил руки на колени.

- Пока ничего, - сказал он почтительно и покорно, - но говорят, что русские отправили подарки Агамухамеду.
Раньше вроде и знать его не хотели, а теперь вон как дело обернулось. А Алимурад-хан укрепился в Исфагане и знать не хочет Агамухамеда. Башбук напал на Садык-хана и убил его вместе с восемнадцатью сыновьями.
Купцы принесли весть, будто Франция направила в Исфаган посла, ведутся переговоры...

Вагиф слушал эти новости, задумчиво перебирая четки. Когда Мирза Алимамед кончил свое сообщение, хан вопросительно взглянул на Вагифа.

- Хан! - сказал Вагиф и невольно выпрямился. - Весьма возможно, что все эти сведения достоверны, и все это очень важно. Однако мне думается, что для нас гораздо важнее, как сложатся наши отношения с Россией. Надо искать пути. Если рассчитывать только на силу, мы можем оказаться в тяжелом положении...

Вагиф умолк, взял каминные щипцы, поднял выпавшую из камина головню, сунул ее в огонь...

- Может быть, - продолжал он, - вы все-таки считаете возможным вернуться к вопросу о союзе с Россией... Через какое-то время, разумеется. Спешить нельзя. Такие решения требуют осторожности, терпения. Вместе с тем теперь же надо принять меры предосторожности. Омар-хан должен быть готов к выступлению. Нужно оказать помощь Агасы-хану, лишенному трона. Возможно, тот уже встретился с ханом Шемахи Мамедгасаном. Шекинский хан Гаджи-Абдылькадыр тоже не дремлет... Если мы не примем должных мер, нам не сдобровать...

- Абдылькадыр... - задумчиво протянул хан, - Абдылькадыр... - И кому верить после этого? Не помнят люди добра! - хан сокрушенно покачал головой. Неподдельная горечь была в его словах. - Этот Абдылькадыр, как из Мекки вернулся, все в Дардоггазе прятался, на Куре - не знал, где голову преклонить... Кумыкский хан Мамед убил его брата Ага-киши, ханством завладел. А племянник Абдылькадыра Гусейн-хан, получив помощь от Агасы-хана, прогнал Мамед-хана из Шеки, сам на трон сел. Так вот этот самый Абдылькадыр человека ко мне прислал, умолял помочь... Пожалел я его, послал людей. С моей помощью он захватил город, племянника своего Гусейн-хана повесил, снова ханом стал... Да, ахунд, коварен человек!..

- Эх, хан! - Вагиф усмехнулся. - Нашел о чем толковать! Так было и так будет! На лжи и коварстве замешан фундамент мира! Конечно, и в недавнем прошлом, и в незапамятные времена были правители, которые пытались править по справедливым законам, стараясь жить в мире и со своим народом, и с соседними государствами... И все-таки ложь и насилие всегда брали верх над правдой и справедливостью! Много лет бьюсь я, пытаясь размотать клубок этой тайны, стремясь понять, почему так устроен мир, но конца нити мне пока не удалось ухватить... Что ж, теперь сын того самого Гусейн-хана Мамедгасан-хан сможет расправиться с Гаджи-Абдылькадыром. Он уж давно у нас без дела ходит. Прикажи: пусть завтра же отправляется в Джар, займется фуражом для войска.

Этот совет Вагифа пришелся по душе хану. В свое время в те дни, когда Абдылькадыр собирал в Дардоггазе войска, захвативший Шеки Гусейн-хан Муштаг послал к нему своего сына Мамедгасана, предложил заключить мир. Абдылькадыр схватил Мамедгасана, доводившегося внуком его брату, и со связанными руками отправил в Шушу к Ибрагим-хану, на расправу. По совету Вагифа хан не убил Мамедгасана, а Абдылькадыр-хану - чтоб тот остался доволен - послал его окровавленную одежду. Теперь этот самый Мамедгасан имел полную возможность рассчитаться с Абдылькадыром.

Давно уже зашло солнце, а совещание все продолжалось. Наконец Вагиф и Мирза Алимамед покинули дворец. Хан сидел у камина, задумчиво помешивая щипцами угли. Неслышными шагами приблизилась рабыня.

- Хан, да пошлет тебе аллах долгой жизни, где при­кажешь накрывать?

По заведенному во дворце обычаю хан ужинал у той жены, с которой намеревался провести ночь. Каждый вечер рабыня являлась, чтобы узнать волю хана.

Несколько секунд Ибрагим-хан молчал, потом промолвил негромко:

- Накрой здесь. И скажи, чтоб подбросили дров!

Рабыня поклонилась, вышла.

Поужинав, хан долго сидел у камина; потрескивая, горели дрова... Он было совсем успокоился, и вдруг его снова охватило негодование. «Мыслимое ли дело: Ираклию, которого я столько раз спасал, вызволял из беды, ему - и корона, и царские подарки, а мне - подданство и ничего более!.. Мне, Ибрагим-Халил-хану, сыну Панах-хана, прямому потомку Аргун-хана, мне, слово которого - закон для всего Азербайджана, мне предлагают безоговорочно и безусловно принять русское подданство!.. Стать рабом, склонить голову перед гяуром?! Дожили, ничего не скажешь!..»

Давно уже наступила ночь, а мучительные мысли, отгоняя сон, терзали хана. И вдруг в черноте ночи засветилось, забрезжило что-то: хан принял решение, то, которое подсказывал ему Вагиф. Улыбка смягчила жестокие черты. В сущности не так уж все плохо, - проводить ночь без сна нет никакой причины.

Ибрагим-хан поднялся, зевнул, потянулся. Легкий озноб прошел по всему телу... Он бросил взгляд на свечу, свеча догорала, шипя. Он взял из подсвечника новую, зажег ее, погасил догоравшую... Со свечой в руках вышел из комнаты, потом вернулся, окинул взглядом замершего у стены слугу.

- Гаси свечи и иди спать!

Хан шел по своему гарему. Мирно похрапывала во сне Ханум - мать его наследника Мамедгасана. Повернувшись к стене, спала Шахниса-ханум, жена, взятая им из Карадага. По соседству с ней была комната Хурзад, дочери мелика Шахназара, за ней - комната Хуршудбегим, дочери Шахверди-хана. Ни к одной из этих жен хан даже не заглянул, не задержался возле их покоев. Приметив, что дочь Аллахяра из Ункута разбросалась во сне, подошел, заботливо поправил одеяло... Пошел дальше. Свеча таяла, застывая на пальцах. Тутубегим, сестра Джавад-хана, мирно спала, забросив за голову белые руки. Хан замедлил шаги, оглядел ее... Свет упал на лицо спящей женщины, она открыла глаза, секунду смотрела, ничего не понимая, потом потянулась, зевнула...

- Так поздно не спишь, хан? - она с улыбкой при­подняла голову. Толстые косы змеями шевельнулись на подушке. - Замерз? - громко спросила она, с улыбкой глядя на хана. - Поди сюда!

Хан сел возле нее. Тутубегим взяла у него из рук свечу, поставила на ковер, прижала к груди холодные руки мужа, он ощутил сладостное тепло ее тела.

- Чего ж не ложишься? - ласково прошептала она.

И снова вернулась тревога. Тифлис, Шеки, Куба все это, переплетясь, перемешавшись, тяжелой глыбой навалилось на его плечи. Ничего не ответив, хан отнял руки от горячей женской груди, встал.

В самом конце коридора была комната Анаханум, дочери тушинского купца Гаджи Керима, торговавшего коврами, тканями, шелками. Анаханум была самой молодой женой Ибрагим-хана - крепкая, полнотелая, семнадцатилетняя... Хан вошел к ней. Опьяненный ароматом розовой воды, дрожащей рукой поднял хан свечу, освещая раскинувшуюся во сне Анаханум. Шелковое одеяло сползло на ковер, обнажив белоснежную девичью грудь; легкая тень длинных ресниц легла на тугие, свежие, рдеющие, как заря, щеки...

Хан поставил свечу и дрожащими пальцами начал развязывать пояс...

Проснулся хан на рассвете. Анаханум не раз слышала, как он стонал и бредил во сне. Дракон напал на него, терзал, душил, рвал тело... Раны ныли, глухая боль до сих пор стояла где-то внутри. Все в это утро раздражало, гневило хана.

Он прошел в комнату совещаний и долго сидел там в одиночестве. Это была дурная примета: весь дворец трепетал. Послали за шутами, со всего города собрали забавников и балагуров. Пришел и знаменитый Лотуоглу, уж этот-то должен развеселить хана!

Лотуоглу вышел на середину и долго выделывал замысловатые коленца, однако ни одна морщинка не разгладилась на лице хана. Он то и дело обращался к сидящему возле него Шахмамеду и приказывал бросить кого-нибудь в тюрьму. Ужас, охвативший дворец, перекинулся на город. «Сажают на кол! Заливают глотку свинцом! Соколам не дают еды: живьем будут скармливать им обреченных...»

Шуты выбивались из сил, стараясь развеселить хана, смягчить его, но ничего не могли поделать. Тогда Лотуоглу придумал такую штуку. С гордым видом подошел он к хану и сел возле него, сурово нахмурив брови. Потом подозвал к себе одного из шутов.

- Я гневен, - мрачно произнес он, подражая голосу Ибрагим-хана. - Если вы не развеселите меня, не развеете мои тяжкие думы, я вас яйца нести заставлю!

Шуты тотчас принялись за дело. Они лаяли, кудахтали, завывали шакалами, кричали по-ослиному, ржали. Хан пре