Февраль 4 страница

Три раза в году: на Пасху, в августе и на Рождество — владельцы дач сбегают из своих парижей, цюрихов, дюссельдорфов и лондонов ради того, чтобы несколько дней или недель пожить простой сельской жизнью. И каждый раз, перед тем как приехать, они неизбежно вспоминают, что им не хватает чего-то очень важного: нескольких мраморных биде, прожектора над бассейном, новой плитки на террасе, новой крыши на домике для слуг. Как, скажите на милость, можно наслаждаться простой сельской жизнью безо всех этих важных мелочей? В панике они звонят местным мастерам и строителям. Сделайте все это — непременно сделайте! — до нашего приезда. Само собой разумеется, что такая срочная работа будет хорошо оплачена. Скорость имеет значение, деньги — нет.

Перед таким соблазном устоять невозможно. Ведь все хорошо помнят то время, когда Миттеран впервые пришел к власти, а богатеи впали в финансовый паралич и поглубже закопали свою наличность. Тогда в Провансе все строители сидели без работы, и, кто знает, не вернутся ли плохие времена снова? Поэтому ни одно предложение не отклоняется, а менее настырные клиенты остаются жить в недоделанных комнатах и каждый раз, выходя из дома, перешагивают через забытую у порога бетономешалку.

Существуют два способа реагировать на подобную ситуацию. Ни один из них не даст положительных результатов, но первый сбережет ваши нервы, а второй вконец расстроит их. Мы испробовали оба.

Сначала мы попытались сделаться философами и относиться к дням и неделям задержки так, как это принято в Провансе — то есть радоваться солнцу и забыть наконец о типично городской спешке. Этот месяц, следующий месяц — какая разница? Выпей pastis и расслабься. Пару недель это помогало, но потом жена заметила, что строительные материалы, сложенные на заднем дворе, начали покрываться молодой весенней травкой. Мы решили, что надо сменить тактику и добиться от нашей небольшой и неуловимой бригады хоть какой-нибудь твердой даты. Опыт получился весьма интересным и поучительным.

Мы скоро выяснили, что время в Провансе — категория относительная и очень эластичная, даже когда называются совершенно точные сроки. Un petit quart d'heure, [54]например, означает всего лишь «сегодня». Demain значит «как-нибудь на этой неделе». А самый эластичный сегмент une quinzaine [55]может означать что угодно — от трех недель до пары месяцев или лет, но ни в коем случае не четырнадцать дней. Также мы научились понимать язык жестов, сопровождающих любой разговор о сроках. Когда провансалец смотрит вам прямо в глаза и уверяет, что в следующий вторник в восемь ноль-ноль он будет стоять у вас на пороге со всеми инструментами, непременно обратите внимание на его руки. Если они неподвижны или одна из них успокаивающе похлопывает вас по плечу — ждите его во вторник. Если рука поднимается примерно до уровня пояса ладонью вниз и начинает медленно колебаться в горизонтальной плоскости — рассчитывайте увидеть его в среду или четверг. Если же рука мечется быстро, будто собачий хвост, — значит, он имеет в виду следующую неделю, или месяц, или бог знает что — все зависит от обстоятельств, а те не в его власти. Все эти движения являются скорее всего инстинктивными, и поэтому им можно верить больше, чем словам. Зачастую их смысл подчеркивается употреблением магического слова normalement. [56]Одно это слово стоит целой статьи в страховом полисе, при помощи которой страховщики освобождают себя от ответственности — той самой, которая обычно печатается самым мелким шрифтом. Normalement может означать: при условии, что не пойдет дождь; при условии, что не сломается машина; при условии, что шурин не унесет ящик с инструментами. Мы вздрагивали каждый раз, когда слышали его.

Но, несмотря на то что наши строители столь пренебрежительно относились к пунктуальности и категорически отказывались пользоваться телефоном, для того чтобы сообщить нам, когда они придут или не придут, мы не могли долго сердиться на них. Они всегда были такими обезоруживающе веселыми, они так здорово и подолгу работали, если работали вообще, да и результаты их работы были просто великолепны. В конце концов, они стоили того, чтобы их подождать. И мало-помалу мы опять превратились в философов и приняли провансальскую концепцию времени. Отныне, пообещали мы себе, мы заранее будем готовы к тому, что ничто не случается тогда, на когда это запланировано. Достаточно и того, что это случается вообще.

Фостен вел себя странно. Вот уже два или три дня он бороздил виноградник на тракторе, волоча за собой хитроумное приспособление с торчащими металлическими кишочками, из которых прямо под лозы изрыгалось удобрение. Но время от времени он останавливал свой трактор, выбирался из него и пешком шел на дальнее поле, сейчас пустое и заросшее, на котором в прошлом году росли дыни. Он внимательно рассматривал поле с одного конца, потом опять садился в свой трактор, удобрял еще один ряд и шел рассматривать другой конец пустого поля. Он мерил его шагами, он качал головой, он чесал затылок. Когда Фостен отправился домой на ланч, я сам поспешил на бахчу, чтобы проверить, что интересного он там обнаружил. Поле показалось мне совершенно обыкновенным: сорняки, обрывки пластика, оставшиеся от тех сеток, что защищали прошлогодний урожай — бахча как бахча. Может, Фостен подозревает, что здесь зарыт клад? Как-то мы откопали у самого дома пару золотых наполеоновских монет, и он сказал, что, если порыться, можно найти и еще. Но крестьянин не станет зарывать золото посреди возделываемого поля — скорее он спрячет его в колодце или под плитками, которыми вымощен двор. Странно.

В тот же вечер они с Анриеттой явились к нам с визитом и принесли с собой баночку домашнего паштета из кролика. Фостен, вырядившийся в белые ботинки и оранжевую рубаху, был непривычно элегантен и деловит. Еще не допив первого pastis, он с таинственным видом наклонился ко мне и заговорил о деле. Известно ли нам, что вино, производимое на наших виноградниках, Кот-де-Люберон скоро получит статус Appellation Contrôlée? [57]Он снова откинулся на спинку кресла, медленно покивал и несколько раз сказал «eh oui», давая нам время осознать всю важность услышанной новости. Следовательно, продолжал Фостен, наше вино станет гораздо дороже, а владельцы виноградников получат больше денег. И чем больше вина они произведут, тем больше денег получат.

Это было ясно и без объяснений, поэтому Фостен пригубил второй стаканчик pastis — пил он деликатно, но молниеносно и всегда добирался до дна стакана быстрее, чем я ожидал, — и изложил нам свое предложение. Он считает, что дынное поле можно использовать куда более эффективно. Фостен с интересом понюхал оставшийся в стаканчике pastis, а Анриетта тем временем извлекла из сумочки какой-то документ и протянула его нам. Это был droit d'implantation — документ, подтверждающий наше право высаживать виноградную лозу, дарованное нам самим правительством. Размахивая стаканом, Фостен произнес речь, не оставившую камня на камне от дурацкой идеи продолжать выращивание дынь: они требуют слишком много времени и воды, а кроме того, в любую минуту их могут съесть дикие кабаны, специально для этого спускающиеся летом с гор. Только в прошлом году родной брат Фостена Жак потерял треть урожая дынь. И все их поели эти свиньи! Столько денег погибло в утробах у хрюшек! Фостен горестно потряс головой и утешил себя третьим стаканчиком pastis.

Кстати, он тут случайно произвел подсчеты. Вместо невыгодных дынь на нашей бахче может поместиться тысяча триста новых саженцев. Мы с женой переглянулись. Нам в равной степени нравились и вино, и Фостен, а ему явно очень хотелось расширить производство. Мы легко согласились с тем, что новые саженцы — это неплохо, но как только они с Анриеттой ушли, мы и думать забыли об этом разговоре. Фостен — человек неторопливый и основательный, спешить он не любит, да и в любом случае в Провансе ничего не делается быстро. Возможно, к следующей весне он и созреет.

Но на следующее утро в семь часов трактор уже вспахивал нашу бахчу, а через два дня прибыла и посадочная команда: пять мужчин, две женщины и четыре собаки. Всеми ими командовал chef des vignes [58]месье Бошьер — человек, который вот уже сорок лет сажал виноград в Любероне. Трактор тянул за собой маленький плуг, а за плугом, с трудом выдергивая из рыхлой земли ноги в брезентовых сапогах, шел лично месье Бошьер, строго следящий за тем, чтобы борозда получалась идеально ровной и находилась на достаточном расстоянии от соседней. Потом на противоположных концах каждой борозды воткнули по бамбуковому шесту и натянули между ними бечевку. Теперь наша бахча, расчерченная ровными полосами, была готова превратиться в виноградник.

Пока из фургона выгружали новые саженцы — малютки размером с мой большой палец, с пятнышком красного воска на макушке, — месье Бошьер осматривал инвентарь. До этого я наивно полагал, что процесс посадки новой лозы давно механизирован, но сейчас обнаружил, что из инструментов у бригады имеются только полые металлические трубки и большой равносторонний треугольник, сколоченный из деревянных жердей. Все столпились вокруг месье Бошьера, он распределил обязанности, и нестройными рядами работники двинулись на поле.

Бошьер шел впереди всех и, будто колесо, катил рядом с собой деревянный треугольник, чьи концы через равные промежутки оставляли на борозде глубокие отметины. За ним шли двое мужчин и втыкали в отметины полые трубки — в земле образовывались отверстия для будущих саженцев. Следом двигался арьергард, который, собственно, и производил посадку. Две приехавшие женщины вместе с женой и дочерью Фосгена оделяли мужчин саженцами и советами, а также ехидно комментировали их разнообразные головные уборы — особенно щеголеватую морскую фуражку Фостена. Собаки развлекались тем, что всем мешали, путались в бечевке и вообще вносили в работу приятное оживление.

Со временем расстояние между работниками все больше увеличивалось — Бошьер уже метров на двести ушел вперед, — но это нисколько не мешало им непрерывно болтать, причем самая оживленная беседа происходила, как правило, между двумя людьми, находящимися дальше всего друг от друга. Остальные члены бригады в это время тоже не молчали, а громко гоняли собак и спорили о том, насколько ровной получается линия саженцев. Вся эта шумная процессия двигалась взад и вперед по полю до самого полудня, а потом Анриетта принесла две большие корзины, и работа временно остановилась.

Все расселись на зеленой травке, покрывающей склон чуть выше виноградника, и с завидным рвением накинулись на содержимое корзин. В них оказались четыре литра вина и целая гора поджаренных с сахаром кусочков хлеба под названием tranches dorées — хрустящих, золотистых и изумительно вкусных. Отец Фосгена пришел посмотреть на проделанную работу, и мы издалека наблюдали, как он ходит по полю, с критическим видом тычет в землю свою палку, а потом удовлетворенно кивает. Потом папаша Андре подошел к нам, чтобы выпить стаканчик вина и, будто старая ящерица, погреться на солнышке. Почесывая собаке живот кончиком своей измазанной в земле палки, он спросил Анриетту, что она приготовит сегодня на обед. Папаша Андре хотел пообедать пораньше, чтобы успеть посмотреть «Санта-Барбару», свой любимый сериал.

Когда все вино было выпито, мужчины поднялись на ноги, стряхнули с себя крошки и опять отправились работать. Когда поздно вечером все закончилось, наша когда-то неопрятная бахча совершенно преобразилась: выстроившись безупречно ровными рядами, из земли торчали крошечные саженцы, едва видные в лучах заходящего солнца. Все столпились у нас во дворе, чтобы немного размять спины и выпить на дорожку, а я отозвал Фостена в сторонку и поинтересовался, во что обойдется проработавший у нас три дня трактор и вся эта рабочая сила. Сколько мы должны этим людям? Фостен замахал руками и даже отставил стакан с pastis, чтобы получше мне все объяснить. Выяснилось, что платить нам придется только за саженцы, а что касается всего остального, в долине существует особая система: соседи сообща и совершенно бесплатно помогают тем, кто производит большую посадку или обновление лозы. В итоге никто не остается в накладе, а кроме того, таким образом можно избежать неприятных объяснений с les fiscs [59]из налоговой. Фостен улыбнулся, с хитрым видом постучал себе пальцем по носу и как бы между прочим спросил, не желаем ли мы, кстати, посадить еще двести пятьдесят саженцев спаржи, раз уж трактор и работники все равно здесь. Это было осуществлено уже на следующий день. Так развалилась наша теория о том, что в Провансе ничего не делается быстро.

Весной Люберон зазвучал по-новому. Птицы, которые всю зиму где-то прятались, теперь, убедившись, что охотники и собаки оставили их в покое, выбрались наружу и запели. Подходя к жилищу Массо, я, кроме их трелей, слышал только один посторонний звук — яростный стук молотка. Возможно, Массо в предвкушении туристического сезона решил прибить на свой дом табличку «Продается».

Я обнаружил его на укромной тропинке за домом. Мой приятель задумчиво рассматривал полутораметровую палку, которую воткнул в землю в узкий просвет между деревьями на опушке поляны. Наверху к палке был прибит ржавый кусок жести, по-видимому вырезанный из консервной банки, с грозной белой надписью: «PRIVÉ!» [60]Еще три куска жести, три палки и несколько валунов лежали на тропинке у ног Массо. Судя по всему, он решил забаррикадировать поляну. Он буркнул себе под нос что-то похожее на приветствие, воткнул в землю вторую Палку и принялся забивать ее в землю с таким ожесточением, как будто она чем-то сильно обидела его.

Я поинтересовался, что это он делает.

— Защищаюсь от немцев, — процедил Массо и начал укладывать булыжники в промежуток между палками.

Поляна находилась довольно далеко от его дома и на обращенной к лесу стороне тропинки. Она никак не могла принадлежать Массо. Я сказал ему, что всегда думал, будто поляна — это территория национального парка.

— Так и есть, — отозвался он. — Но ведь я француз. Значит, она принадлежит мне, а не немцам. — Он подкатил еще один булыжник. — Они приезжают сюда каждое лето, ставят свои палатки и загаживают весь лес своим merde.

Массо выпрямился, закурил сигарету, а пустую пачку выбросил в кусты. Я спросил, не может ли случиться так, что один из этих немцев захочет купить его дом.

— Немцы с палатками не покупают ничего, кроме хлеба, — с глубоким отвращением произнес он. — Вы бы видели их машины — доверху забиты немецкими сосисками, немецким пивом и банками с немецкой кислой капустой. Они все привозят с собой. Жмоты! Настоящие pisse-vinaigres. [61]

Окончательно вжившись в новую роль защитника родины и специалиста по вопросам туризма, Массо произнес короткую речь о проблемах провансальских крестьян. Он признавал, что туристы — даже из Германии — привозят в Прованс деньги, а люди, покупающие здесь дома, обеспечивают работой местных строителей. Но что они сделали с ценами на недвижимость?! Это же просто позор! Теперь ни один фермер не в состоянии купить землю. Мы тактично не упомянули о собственных попытках Массо продать недвижимость по завышенной цене и дружно повздыхали над несправедливым устройством мира. Потом Массо повеселел и поведал мне историю с хорошим концом — о покупке одного дома.

Тут неподалеку один фермер много лет мечтал о том, чтобы приобрести дом соседа. Собственно, его интересовал даже не сам дом, почти развалившийся, а земля, которая к нему прилагалась. Несколько раз он заговаривал на эту тему с соседом, но тот в конце концов польстился на более выгодное предложение и продал дом парижанину.

За зиму парижанин тратит миллионы франков на переделку дома и устройство бассейна. Ремонт наконец заканчивается, и парижанин со своими шикарными друзьями приезжает, чтобы провести в доме майские праздники. Все они восхищаются домом и посмеиваются над странным соседом и особенно над его привычкой отправляться спать в восемь вечера.

На следующее утро ровно в четыре часа всех парижан будит соседский петух Шарлемань, здоровый и голосистый, который кукарекает два часа кряду. Парижанин жалуется на петуха хозяину. Тот пожимает плечами. Это деревня. Петухи должны кукарекать. Все естественно.

И на следующее, и на последовавшее за ним утро Шарлемань просыпается ровно в четыре утра. Терпение у гостей кончается, и они возвращаются в Париж раньше, чем планировали, чтобы отоспаться. Парижанин снова и снова жалуется фермеру на петуха, а фермер снова и снова пожимает плечами. Расстаются они не слишком дружелюбно.

В августе парижанин приезжает снова и опять с кучей гостей. Шарлемань каждое утро аккуратно будит их в четыре часа. Попытки поспать днем тоже не удаются, потому что именно в это время фермер решает поработать перфоратором. Парижанин требует, чтобы сосед заставил своего петуха замолчать. Сосед отказывается.

После нескольких скандалов парижанин обращается в суд с просьбой положить конец бесчинствам Шарлеманя. Суд выносит решение в пользу фермера, и утренние серенады продолжаются.

Жизнь в отремонтированном доме становится такой невыносимой, что парижанин выставляет его на продажу. Сосед через посредника покупает всю землю.

В воскресенье после подписания купчей фермер приглашает своих друзей на праздничный ланч, и на стол подается Шарлемань в виде вкуснейшего coq au vin. [62]

Массо очень понравилась собственная история: парижанин посрамлен, фермер побеждает и получает землю, все заканчивается хорошим ланчем — что еще надо? Я спросил, было ли все это на самом деле, а он искоса взглянул на меня, пососал кончик уса и сказал только:

— Лучше не ссориться с крестьянами.

На месте немцев я бы этим летом выбрал для отпуска Испанию.

Погода стояла теплая, все росло и цвело, и особенно это бросалось в глаза при взгляде на наш бассейн, сделавшийся изумрудно-зеленым. Пришло время обращаться к Бернару, pisciniste, [63]иначе водоросли грозили в скором времени переползти через края бассейна и проникнуть в дом.

В Провансе мастер никогда не возьмется делать подобную работу на основании одного только телефонного звонка и устных объяснений. Ему непременно потребуется предварительный визит для осмотра места работы — он неторопливо обсудит с вами поставленную задачу, вдумчиво покивает, выпьет пару стаканчиков и только потом назначит следующее рандеву. Это своего рода разминка, и пренебрегают ею только в случаях крайней спешки.

В тот день, когда Бернар явился с таким предварительным визитом, я как раз стоял на четвереньках и пытался отскрести от стенки бассейна зеленую бороду из водорослей. Несколько минут он молча понаблюдал за моими усилиями, а потом присел рядом со мной на корточки и строго погрозил пальцем. Я уже знал, каким будет его первое слово.

— Non, — сказал он. — Их нельзя отскребать. Их надо обрабатывать.

Оставив водоросли, мы пошли в дом, я занялся бутылками, а Бернар объяснил, почему не пришел раньше. Оказывается, у него разболелся зуб, но он не мог обратиться ни к одному из местных дантистов, так как все они уже знали о его странной особенности: он их кусал. Он ничего не мог с этим поделать — это был просто врожденный рефлекс. Как только он чувствовал чужой палец у себя во рту — хрясь! — челюсти смыкались. К этому времени он уже успел покусать единственного дантиста в Боньё и четырех в Кавайоне, поэтому пришлось отправляться в Авиньон, где о Бернаре еще не знали. К счастью, ему попался дантист, догадавшийся применить наркоз. Бернар на время отключился, и вся работа была благополучно сделана. Позже дантист сказал ему, что такие нетронутые зубы, как у него, встречались только в восемнадцатом веке.

Не знаю, как насчет восемнадцатого века, но когда Бернар со смехом рассказывал мне эту историю, на фоне черной бороды его зубы выглядели исключительно белыми и здоровыми. Бернар был мужчиной исключительного обаяния и, хотя родился и вырос в Провансе, нисколько не походил на неотесанного деревенщину. Он с удовольствием пил виски, и чем выдержаннее, тем лучше, и женился на парижанке, которая, похоже, немало внимания уделяла его гардеробу. Бернар не признавал брезентовых сапог, старых синих брюк и выцветших рубах, так любимых местным населением. Он был щеголем с головы до пят, начиная с мягких кожаных мокасин до дизайнерских черных очков, которых у него было не меньше десятка. Мы с интересом ждали, в какой одежде он явится, для того чтобы обрабатывать хлоркой наш бассейн и отскребать ракушки от его стенок.

В день, назначенный для весенней чистки, Бернар предстал перед нами в черных очках, серых фланелевых брюках и блейзере. В руке он держал зонтик, захваченный на случай обещанного прогнозом дождя. По пятам за ним с трудом поспевал маленький замызганный человечек, по уши увешанный банками с хлором, щетками и ручным насосом. Так нам открылся секрет неизменной элегантности Бернара. Человечка звали Гастон, и именно он и делал всю работу под присмотром своего босса.

Немного позже в тот день я вышел на улицу посмотреть, как идут дела. С неба сыпался мелкий дождик, и промокший насквозь Гастон словно с гидрой боролся с длинным шлангом от насоса, а Бернар, накинув на плечи блейзер, давал ему указания из-под зонтика. Вот человек, который умеет правильно организовывать работу, восхитился я. Если кто-нибудь и поможет нам сдвинуть с места каменный стол, так это он. Я оторвал Бернара от выполнения его непосредственных обязанностей и повел за калитку, чтобы он мог на месте оценить ситуацию.

Стол, покоящийся теперь на зеленой травке, выглядел еще больше, тяжелее и неподвижнее, чем раньше, но Бернара это нисколько не смутило. «C'est pas méchant, [64]— сказал он. — Я знаю человека, который сделает все за полчаса». Я представил себе потного исполина, побеждающего четверку лошадей в соревнованиях по перетягиванию каната, а потом для разнообразия жонглирующего тяжелыми глыбами, но все оказалось гораздо прозаичнее. Знакомый Бернара только что приобрел машину под названием un bob — миниатюрную версию вилочного грузоподъемника, достаточно узкую, для того чтобы протиснуться в наши ворота. Voilà! Кажется, это и правда будет нетрудно.

Владелец le bob по телефону заверил нас, что будет рад испытать свою новую машинку в деле, и приехал уже через полчаса. Он измерил проем и прикинул вес стола. Все ясно: его bob с этим справится. Надо только немного пододвинуть — вот тут и тут, но строители потом легко все починят. Пододвинуть надо было перемычку над проемом — всего на пять минут, — для того чтобы стол прошел по высоте. Я посмотрел на перемычку. Это была еще одна каменная плита шириной больше метра и толщиной как минимум сантиметров двадцать, намертво вмазанная в стену. Даже на мой неискушенный взгляд было ясно, что трогать ее не стоит. Стол остался лежать там же, где и раньше.

Чертова махина стала для нас источником ежедневных терзаний. Жаркая погода, словно созданная для неторопливых трапез на открытом воздухе, о которых мы так мечтали зимой и еще раньше в Англии, вот-вот настанет, а нам некуда поставить даже мисочку с оливками, не говоря уж о ланче из пяти блюд. Мы уже начали серьезно подумывать о том, чтобы позвонить Пьерро и призвать на помощь команду регбистов из Каркасона, но тут судьба сжалилась над нами и прислала спасение в виде грузовичка, из которого выскочил пыльный спаниель.

Дидье объяснил, что работал в доме на другой стороне Сен-Реми и пару дней назад к нему подошел жандарм в форме и спросил, не желает ли он приобрести грузовик камней — отличных, старых, обветренных, покрытых лишайником камней, которые немедленно придадут любому забору подлинный старинный вид. В списке тех работ, что Дидье должен был сделать в нашем доме, значилось и возведение ограды, поэтому он сразу же вспомнил о нас. Служитель закона хотел, чтобы ему заплатили au noir, [65]то есть наличными, но такие камни непросто найти. Не желаем ли мы купить их?

Мы радостно купили бы полтонны птичьего помета ради того, чтобы опять заполучить Дидье и его команду к себе в дом. А сейчас, когда так остро стояла проблема стола, его появление было просто подарком. Да, конечно, мы купим камни, а не поможете ли вы нам занести во двор стол? Дидье взглянул на стол и ухмыльнулся. «Семь человек, — сказал он. — Я приеду в субботу и привезу с собой еще двоих и камни, а вы ищите остальных». Сделка состоялась, и жена начала планировать первый в этом году ланч под открытым небом.

В субботу мы обещанием вкусной еды и обильной выпивки затащили к себе трех более-менее крепких молодых людей. Скоро приехал и Дидье с помощниками, и мы всемером столпились вокруг стола, чтобы всласть поплевать на руки и обсудить, как же все-таки перетащить его на эти несчастные пятнадцать метров. В подобных ситуациях каждый француз считает себя экспертом, поэтому было выдвинуто множество предложений: стол надо перекатывать на бревнах; нет, его надо затащить во двор на деревянной платформе; глупости, его надо подтянуть к калитке грузовиком. Дидье дал всем высказаться, а потом приказал нам выстроиться вокруг стола — по два человека с трех сторон, а с четвертой он один — и по его команде поднимать.

С недовольным хлюпаньем плита оторвалась от земли, и мы на дрожащих от нечеловеческого напряжения руках пронесли ее первые пять метров. Потом еще пять. Дидье, располагавшийся лицом к движению, давал короткие команды. У калитки нам пришлось остановиться и развернуть плиту вертикально, чтобы она пролезла в проем. Камень был невероятно тяжелым, мы все уже покрылись потом и держались за спины, и по крайней мере один из нас думал, что становится староват для такой работы, но тем не менее плита уже стояла на боку, готовая к переправке во двор.

— Сейчас начнется самое интересное, — пообещал Дидье.

В проеме калитки места хватало только для двух человек с каждой стороны стола — им и придется принять на себя всю тяжесть, а остальные смогут только тянуть и толкать. Под столом пропустили две огромные плетеные стропы, все еще раз поплевали на руки, а моя жена убежала в дом, не желая смотреть, как расплющатся пальцы ног и четыре человека одновременно надорвут себе спины.

— Что бы ни случилось, не бросайте ее, — напутствовал нас Дидье. — Allez!

Под аккомпанемент проклятий и стонов, которые сделали бы честь рожающей слонихе, стол пересек границу двора и наконец оказался внутри.

Уняв кровь, льющуюся из содранных костяшек пальцев, мы установили основание — сравнительно легкое сооружение, весящее всего лишь полцентнера, щедро намазали его сверху раствором и, совершив последний, решительный рывок, водрузили на него столешницу. Но Дидье был неудовлетворен: ему померещилось, что мы на полсантиметра сдвинули ее влево. Он потребовал, чтобы его старший помощник Эрик встал под столом на четвереньки и спиной приподнимал столешницу, пока мы выравниваем ее по центру. Я попытался вспомнить, есть ли в оформленном мною страховом полисе пункт о компенсации в случае смерти, причиненной раздавлением. К счастью, Эрик выбрался из-под стола целый и невредимый. Правда, Дидье жизнерадостно заметил, что внутренние повреждения проявляются не сразу и строители чаще погибают от них, чем от наружных травм. Я решил считать это шуткой.

Все получили по бутылке пива и повосхищались столом. Он был именно таким, какой мы представляли себе в тот февральский день, когда прутиком рисовали его на снегу. Он получился как раз нужного размера и чудесно смотрелся на фоне окружающих двор каменных стен. Пятна крови и пота скоро высохнут, и тогда мы сможем поесть за ним.

Это радостное предвкушение трапез на открытом воздухе слегка омрачалось только одним обстоятельством: на днях подходил к концу сезон уродливых, изумительно вкусных и неприлично дорогих грибов — воклюзских трюфелей.

Мир трюфелей полон тайн, но если посторонний хочет ненадолго заглянуть в него, ему надо отправиться в одну из деревень, расположившихся вокруг Карпентра. В тамошних кафе за утренними стаканчиками marc или кальвадоса совершаются торопливые сделки, и приглушенные разговоры моментально смолкают, если в дверь заглядывает незнакомец. На улицах мужчины сбиваются в маленькие тесные группы и сначала разглядывают, потом нюхают и наконец благоговейно взвешивают покрытые землей и бородавками черные комочки. Деньги переходят из рук в руки — толстые грязные пачки 100-, 200-и 500-франковых купюр, которые тут же пересчитывают, облизывая пальцы. Наблюдать за такими сценками со стороны не рекомендуется.

На этих неофициальных рынках начинается путь грибов, закачивающийся на столиках трехзвездочных ресторанов или на прилавках дорогих парижских магазинов деликатесов — таких как «Fauchon» или «Hédiard». Но даже здесь, в сердце самой глухой провинции, трюфели, получаемые из рук человека, у которого под ногтями чернеет земля, а дыхание пахнет вчерашним чесночным соусом, который вместо элегантного кейса держит корзину или пластиковый пакет и ездит на старой и ржавой машине, — даже здесь они стоят très sérieux, [66]как любят выражаться французы, денег. Трюфели продаются на вес, обычно партиями не больше килограмма. В восемьдесят седьмом году цена за килограмм на деревенском рынке составляла две тысячи франков, причем плата бралась только наличными. Чеки здесь не принимаются и квитанции не выдаются — сборщики трюфелей не имеют никакого желания поощрять дурацкие затеи правительства под названием «подоходный налог».

Итак, первоначальная цена — две тысячи франков. Когда, пройдя через руки нескольких агентов и посредников, грибы попадают на кухню какого-нибудь «Бокюз» или «Труагро», цена, вероятно, удваивается. А в магазине она может достигать и пяти тысяч франков, но там, по крайней мере, принимают чеки.