Контекст

Исследование пределов демократической теории

В чем состоит проблема, которую пытаются решить современные теории демократии? Апатия избирателей, силы глобализации и консюмеризм, упа­док доверия, увеличение неравенства, повышение восприимчивости к рис­ку и его неприятие, рост новых и крайне правых. Все это и многое другое в значительной степени образует общий фоновый контекст, в котором раз­личные теории демократии ведут борьбу за гегемонию. Но приложение те­ории к этому фоновому контексту и некоторая осведомленность о нем под­нимают вполне экзистенциальный вопрос, касающийся роли и будущего са­мой демократической теории. Короче говоря, проблема состоит в том, что должна сделать демократическая теория, чтобы устоять перед стремитель­ными технологическими, социальными и экономическими переменами?

Не указывает ли неожиданно быстрый рост числа демократических тео­рий на то, что предел уже достигнут? Возможно этот быстрый рост, насту­пивший вслед за падением реального социализма и далекий от здорового плюрализма, когда победителями становятся лучшие претенденты, в дейст­вительности выдает появление новой структуры условий, свидетельствую­щей как раз об обратном — постепенном исчезновении общих и неизменных ориентиров и, следовательно, о конце демократической теории как тако­вой? Постоянная борьба в литературе, посвященной демократической тео­рии, за нахождение разумного баланса между спекулятивной теорией, эмпи­рическими исследованиями и конкретной практикой, по-видимому, служит тому подтверждением. Демократические теоретики сегодня, по-видимому, разделены на два лагеря. С одной стороны, есть те, кто настаивают на важ­ности демократической теории, хотя они и отходят от основных ее посы-⁵ Хотя не вполне правильно было бы считать последующие работы Лаклау и Муфф равноцен­ными, я полагаю, что в целях данной статьи, то есть в том, что касается концепции ради­кальной демократии, относиться к ним как к работам со схожей аргументацией и подкреп­ляющим доводы друг друга можно.

ОГОС

лок. Они берут на вооружение эмпирические подходы сравнительных ис­следований, формальные подходы или весьма абстрактные нормативные подходы. Здесь теоретики зачастую либо слишком торопятся, либо слиш­ком колеблются, пытаясь сформулировать законы, принципы и предписа­ния. С другой стороны, имеются те, кто доходят чуть ли не до открытого от­каза от теории, ссылаясь на потенциально бесконечное разнообразие кон­текста и единичный характер каждого конкретного случая и проблемы, что якобы делает невозможным вынесение твердых суждений о демократии. Ра­зочаровавшиеся в прежних обещаниях демократической теории, эти теоре­тики и активисты, стремясь найти общепризнанные нормативные идеалы, скорее предпочли бы сразу же перейти к политической практике.

Полагаю, что очевидные стремительные технологические, социальные и экономические перемены, влияющие на повседневную жизнь, усиливают этот раскол на указанные два лагеря. Либо мы вынуждены замарать свои ру­ки, столкнувшись с трудностями и неразберихой политики в стремлении осуществить нормативные идеалы и открыть новые практики, либо мы вы­нуждены обращаться к зависящим от фактов и данных статистическим, фор­мальным или абстрактным подходам в попытке достигнуть соответствую­щей степени пространственно-временной инвариантности. В какой-то сте­пени обоими подходами, по-видимому, движет страх в длительной или бли­жайшей перспективе оказаться нерелевантными.

Разумеется, такая трактовка оппозиции условна. Однако она будет слу­жить эвристическим приемом, поскольку в ней схватываются общие черты раскола, который проходит в литературе, или же очертания противоречия, присутствующего в работах любого автора, посвященных демократии. Она служит средством, которое позволяет мне с уверенностью отнести свою ста­тью к первому лагерю, признающему роль теории в изучении демократии, но стремящемуся при этом исследовать и прояснить ее пределы.

Место разрыва и борьбы в демократической теории: радикальная демократия в контексте

Я предлагаю определить границы демократической теории, рассмотрев во­прос о том, какое место в ней занимают пределы самой демократии. Ибо вклад работ Лаклау, Муфф и Жижека в демократическую теорию напрямую связан с теоретическим установлением этих пределов. Но не только они придержива­ются таких позиций. Некоторые исследователи отмечают, что авторы, кото­рые придают особое значение пределам демократии, одновременно ставят под вопрос господствующие версии демократической теории и пытаются спо­собствовать выработке новой теории. Например, Маргарет Кон утверждает, что институционализация рационального консенсуса делиберативными демо­кратами, даже как простого эвристического или герменевтического приема, не в состоянии признать изначально искажающее воздействие существующих властных отношений (Kohn, 2000, 413, 419—421). Действительно, совместное обсуждение иногда помогает «прояснить предпочтения и выборы, совершае­мые гражданами, улучшить их понимание проблем и поставить их под вопрос,

84 Джейсон Глинос

дабы изложить более глубокую точку зрения. Процесс публичной артикуляции требований вынуждает граждан принимать в расчет альтернативные точки зрения и формулировать взаимоприемлемые решения» (Kohn, 2000, 419).⁶ Од­нако властные отношения приводят к попыткам стирания различий на игро­вом поле, постепенного приближения к идеальной речевой ситуации. «Исклю­чительно рациональный характер итогового консенсуса иллюзорен, потому что стандарты, используемые для оценки критерия, например ясности, отда­ют предпочтение одному опыту перед другим» (Kohn, 2000, 412). Иными сло­вами, обращение к идеальной речевой ситуации или идеалу рационального консенсуса приводит к недооценке и даже сокрытию широты распростране­ния властных отношений, структурирующих попытки институционализации этих идеалов. «Диалогу самому не удается отвечать своим необходимым пред­варительным условиям, то есть условиям равенства и взаимности, которые должны предшествовать всякому по-настоящему взаимному обмену [мнения­ми]. Поэтому нам необходимо иное определение политики, основанное на споре, борьбе и сопротивлении» (Kohn, 2000, 417).

Рикардо Блауг тоже пытается по-новому взглянуть на демократическую те­орию, сместив центр внимания на пределы демократии, которая понимает­ся им как функция консенсуса или рациональности. При этом он проводит различие между двумя формами демократии. Поскольку «властвующая демо­кратия главным образом стремится сохранить и улучшить существующие ин­ституты [...], критическая демократия стремится [...] дать возможность ис­ключенным высказаться таким образом, чтобы открыто бросить вызов суще­ствующим институтам [...]. С одной стороны, действенность считается ре­зультатом лишь соответствующей институционализированной деятельнос­ти. С другой, действенность считается результатом деятельности, направлен­ной против институтов» (Blaug, 2002, 107). Блауг говорит, что наблюдается не только относительная нехватка литературы, исследующей и разрабатыва­ющей форму критической демократии: неспособность провести различие между двумя этими формами делает напрасными все усилия, направленные на осуществление новых демократических форм, и скрывает их несовмести­мость (Blaug, 2002, 110, 113).⁷ Кон ссылается на эмпирические данные, взя­тые из работ различных исследователей (Berry et al., 1993; Verba et al., 1978, 1995; Mansbridge, 1980; Nagel, 1987), показывая, что институционализация делиберативных форм демократического принятия решений ничуть не «ус­пешней традиционных политических стратегий ангажированного меньшин­ства и неимущих граждан» (Kohn, 2000, 422). В действительности, результа­том институционализации таких делиберативных дискуссий зачастую оказы­вается еще большая степень чрезмерного представительства населения, об­ладающего высоким статусом.

⁶ «Процесс публичного обсуждения идеальным образом подталкивает индивида к принятию бо-

лее широкой перспективы, помогает прояснить, что именно становится причиной мораль­ных разногласий, и тем самым обеспечивает выработку важных навыков гражданского уча­стия» (Kohn, 2000, 420).

⁷ Другое исследование, где содержится попытка переключить внимание на концепции демо-

кратии, которые в большей степени являются активистскими и бунтовщическими, см.: Young (2001).

ОГОС

Кроме того, властвующая форма демократии, хотя и может «обеспечить значительное увеличение действенности в ближайшей перспективе, [...] не­избежно уменьшает [...] пыл и критическую ангажированность [...], [тем са­мым конституируя] неуловимый и обессиливающий процесс концептуаль­ного пленения» (Blaug, 2002, 112). Проведенное Стивеном Уэзерфордом масштабное полевое исследование делиберативной демократии в несколь­ких американских местных общинах и штатах, охватывающее широкий спектр проблем, подтверждает эту мысль. Он приводит любопытные эмпи­рические свидетельства, иллюстрирующие то, что он называет «парадоксом институционализации», то есть идею о том, что силы и побуждения для сов­местного обсуждения, по-видимому, соответствуют той степени, в которой участники не считают, что они способны на что-то повлиять в рамках суще­ствующих делиберативных институтов или что они придерживаются схо­жих идеалов и участвуют в общем деле (Weatherford, 2001).

Видимо, поэтому никакая форма институционализации не остановит та­кую, хотя и абстрактно описанную, демократическую борьбу тех, кого пыта­ются отстранить от участия в политическом процессе. В этом отношении Бла-уг отмечает, что «Уолин доходит даже до утверждения, что пленение “револю­ционной” демократии конституционной формой невозможно и что демокра­тия постоянно будет ускользать» (Blaug, 2002, 109). Поэтому возникает необ­ходимость иной концепции демократии, которую нельзя свести к институци­ональным процедурам или гарантиям. Здесь необходима культивация соот­ветствующего демократического этоса. «Те, кто искренне стремятся стать ка­тализаторами низовой демократии, должны бороться сами с собой. [...] Они должны признать расхождение между собственными надеждами, возлагаемы­ми на целевые группы, и тем, что происходит на самом деле [...], [так что] де­мократия выступает здесь в качестве постоянно существующей этической ди­леммы, борьбы за определенное понимание блага...» (Blaug, 2002, 113). Точно так же, «поскольку существующие институты склонны воспроизводить гос­подствующие интерпретации», Кон выступает за создание неформальных практик, которые «могут подготовить благоприятные условия для возникно­вения альтернативных подходов прежде, чем такие идеи получат широкое признание. Эта важная способность зачастую является следствием опыта мар-гинальности или раздвоенного сознания тех, кто занимают срединное поло­жение между различными культурными позициями» (Kohn, 2000, 425). Ины­ми словами, нам необходимо преодолеть институциональные взгляды, склон­ные придавать первостепенное значение формализованным процессам агре­гирования предпочтений и преобразования.⁸ Наиболее важный аспект пре­образования, утверждает Кон, «связан с мобилизацией и организацией поли­тических участников, потребности и точки зрения которых считаются неза-⁸ Тем самым дополняются наши представления о демократии, выражающиеся в преимущест­венно формальных институциональных терминах, как в формулировке минимального по­ложительного определения демократии, предложенной Альбертом Уилом: «При демокра­тии важные общественные решения по вопросам закона и политики прямо или косвенно зависят от общественного мнения, формально выражаемого гражданами сообщества, зна­чительная часть которого имеет равные политические права» (Weale, 1999, 14).

86 Джейсон Глинос

конными, несовершенными или невообразимыми с господствующих пози­ций» (Kohn, 2000, 424), в подтверждение чего она ссылается на эмпирические данные из исследования Пивена и Клоуарда «Движения бедняков». И, конеч­но, использование этого наиболее важного аспекта преобразования основы­вается на способности властей и граждан одинаково справляться с ошеломле­нием и растерянностью, не поддаваясь своеобразному рефлексу демонизации всего, что кажется угрозой существующим институтам.

Тогда, в соответствии с этой схемой, сегодняшние условия требуют под­хода к демократии, который отталкивался бы от пределов институциональ­ной демократии (или разрыва с ней) и критики соответствующих теорий ин­ституциональной демократии. Основной тезис здесь заключается в том, что демократию лучше рассматривать как функцию этоса, а не как институты. Этот подход придает особое значение необходимости исследования нефор­мальных практик, поддерживающих формально-институциональные струк­туры — бюрократические, процедурные, правовые и т.д., причем предпочте­ние отдается решению вопросов мотивации и этики. Проблема институтов заменяется проблемой субъективности и модальности взаимодействия. Иными словами, происходит сдвиг от институциональных условий жизне­способной демократии к условиям, считающимся функцией субъективнос­ти, модальности или этоса. Именно здесь появляются фигуры Лаклау, Муфф и Жижек с их подходами к радикальной демократии.

Радикальный демократический этос в контексте

Каким образом мы можем представить различие между радикальной демо­кратией и другими демократическими формами правления? Прежде всего, в самом общем смысле «радикальная политика», поясняет Шанталь Муфф, «не может находиться в центре [политического спектра] из-за своего ради­кального характера [...] и должна стремиться к основательному преобразова­нию властных отношений» (Mouffe, 1998, 19—20). Конечно, чтобы добиться успеха, всякий радикальный проект должен стараться привлечь на свою сто­рону значительную часть населения; но, подчеркивает Муфф, его не следует смешивать с занятием политической середины. Иными словами, его не сле­дует путать с попыткой достижения консенсуса посредством компромисса. Следующую наводку дает утверждение Лаклау о том, что «в основе всякой борьбы лежит [...] опыт смещения и антагонизма». Радикальная демокра­тия, настаивает он, делает «радикальное отсутствие основания отправной точкой критики любой формы притеснения» (Laclau, 1990, 169). Радикаль­ная демократия, как форма демократии, делает антиэссенциалистскую со­циальную онтологию нехватки — радикального отсутствия оснований — ус­ловием своей возможности.

В действительности, антиэссенциализм Лаклау и Муфф служит мотором, запускающим их критику социального выбора, делиберативных и фаллиби-листских теорий демократии. Именно поэтому их критика почти целиком нацелена на онтологические и эпистемологические посылки современных политических философов, а не на их конкретные проекты (Glynos, 2001a). Например, по отношению к делиберативной демократической теории

Логос 4–5 (39) 2003

Муфф акцентирует внимание на формировании предпочтений и интересов (нежели на рассмотрении их как данностей), но утверждает, что «социальное единство, основанное на рациональном консенсусе, по сути своей является антиполитическим, потому что оно пренебрегает решающей ролью страс­тей и аффектов в политике. Политику нельзя свести к рациональности именно потому, что она обозначает пределы рациональности» (Mouffe, 1993, 115). В действительности, опасность заключается в том, что эти страсти и аффекты просто появятся вновь в виде необъяснимых иррациональных вспышек, угрожающих структуре либеральной демократии. «Излишний ак­цент на консенсусе в сочетании с неприятием противоборства ведет к апа­тии и разочарованию в политическом участии. И, что еще хуже, может про­изойти обратная реакция, итогом которой станет взрыв антагонизмов, не­контролируемых демократическим процессом» (Mouffe, 1998, 14). Таков, возможно, один из скрытых смыслов названия сборника статей Муфф «Воз­вращение политического» — названия, в котором присутствует отголосок фрейдовского понятия «возвращения вытесненного».

С радикальной демократической точки зрения, присутствие эссенциализ-ма в современных теориях демократии выражается в их попытках подкре­пить политический процесс институциональными процедурами или рацио­нальными основаниями (полезность принципа социального выбора, завеса неведения теории общественного договора, необходимые предпосылки ком­муникативного действия и т.д.), отвергающими отстаивание позиций без опоры на некие незыблемые основы или в агонистической форме. Таким об­разом, тезис Лаклау и Муфф об основополагающей роли антагонизма допол­няется положением, в открытой форме изложенным Муфф, что «задача за­ключается в том, чтобы помыслить, каким образом создать условия, при ко­торых эти агрессивные силы могут быть ослаблены и направлены в другое русло» (1997, 153). В другом месте она говорит, что «цель демократической политики состоит в преобразовании «антагонизма» в «агонизм»» (1997, 26).

Этот акцент на агонистическом или демократическом этосе как цент­ральной проблеме демократической теории оказывается тем, что считает главным все большее число политических мыслителей, относящихся к тра­диции постструктурализма (Connolly, 1991, 1995; Campbell, 1998a,b; Tully, 2000; Dallmayr, 2001; Norval, 2003; Owen, 1994; Honig, 1996), и что, к тому же, может быть использовано для проверки на прочность подходов к демокра­тической теории, испытавших влияние таких выдающихся политических мыслителей, как Ролз и Хабермас.

Так, развитие различных языковых игр или грамматик теперь подходит к конкретизации этого этоса. Например, Алетта Норваль, используя визу­альные тропы, почерпнутые из работ Витгенштейна, исследует возможное употребление понятий, вроде «слепоты к аспекту», «уяснения аспекта» и «изменения аспекта» для придания большего теоретического веса концеп­ции агонистического демократического этоса (Norval, 2003, Chapter 3). Фред Даллмар, со своей стороны, преломляет такой этос в направлении па­радигмы оукшотовской беседы, которая, как он говорит, представляет со­бой не «предприятие, направленное на извлечение внешней выгоды, сорев­нование, в котором победитель получает приз», а «неожиданное интеллек-

88 Джейсон Глинос

туальное приключение» (Dallmayr, 2001). Одновременно Коннолли с пози­ций «политизированного левого ницшеанства» (Connolly, 1991, 190) настаи­вает на том, чтобы мы осуществляли «этос плюрализации» (Connolly, 1995, xv). Он советует нам «культивировать агонистическое отношение между объединением и противоборством избирателей», открывая тем самым «по­литическое пространство для агонистических отношений признания сопер­ника» (1991, x). Это связано с «культивированием опыта случайности» (1991, 14) при помощи «искусства экспериментального отделения самости от идентичности, включенной в нее» (1991, 9).⁹

В своей недавней статье, развивающей идеи, изложенные в его «Стран­ном многообразии», Джеймс Талли называет этот этос «практикой свобо­ды» и противопоставляет его «теориям справедливости». «Вместо преиму­щественного сосредоточения на целях [...] борьбы (определенные формы распределения и признания) и теориях справедливости, которые могут объ­явить ее притязания справедливыми, ибо именно так и обстоит дело среди политических теоретиков, необходимо саму борьбу рассматривать как вещь первостепенной важности [...]. Целью такой [...] политической философии и соответствующей демократической политической практики было бы [...] обеспечение возможности ведения непрекращающейся агонистической де­мократической борьбы за признание и распределение с соперничающими теориями распределения и признания» (2000, 469—482, 469).

Конечно, многие теоретики отталкиваются от использованного Фуко (под влиянием Ницше) понятия агонизма — «отношений, которые являются одновременно взаимным побуждением и борьбой; не столько прямой кон­фронтацией, парализующей обе стороны, сколько перманентной провока­цией» (Foucault, 1982, 222). В этом духе Дэвид Кемпбелл также обращается к фукианскому «этосу критики» (Campbell, 1998a, 215) или «этосу политиче­ской критики» (1998b, 4). Он утверждает, что «понятие этоса, которое Фуко определяет как “способ бытия” или “практику”, [...] лежит в основе идеи по­литической критики. Критика имеет отношение не только к тому, чем зани­мается академический наблюдатель; критика — это живой опыт, даже для тех, кто находятся в самых тяжелых обстоятельствах» (1998b, 4). Рождающа­яся здесь концепция демократии, говорит он, отличается «акцентом на это-се демократии, нежели на институтах или процедурах демократии, хотя и не обязательно их исключая» (1998b, 201). «Центральной составляющей демократии должен оставаться этос, воплощающий [...] темпоральность, ко­лебание, критику, беспокойство, денатурализацию, проблематизацию. [...] Для демократического этоса застой — это смерть; антагонизм и кон­фликт — источник его жизненной силы» (1998b, 202).

Многое зависит от того, что именно подразумевается под идеей агонисти-ческого или радикального демократического этоса. Это означает, что нам не­обходимо разработать достаточно глубокую теоретическую систему, которая позволила бы лучше раскрыть и понять содержание этой идеи. Ибо, как отме­чает Алетта Норваль, хотя постструктуралистская политическая теория спра-⁹ Об этом и более общем противопоставлении когнитивных и экзистенциальных подходов к де­мократической теории см. также: Leet (2001).

ОГОС

ведливо придает особое значение роли формирования и преобразования субъ­екта, она до сих пор не дала достаточно подробного и убедительного изложе­ния концепции субъективности, соответствующей демократической деятель­ности (Norval, 2003). Помимо важнейших исследовательских вопросов о пре­делах теории и ее отношении к практике (см. напр.: Owen, 2001; Leet, 2001; Campbell, 1998, 206), задача состоит в более полной разработке понятия агони-стического или радикального демократического этоса — политической этики, связанной не с позитивностью конкретного проекта или политики, а скорее с образом действий или модальностью, с которой она отстаивается. Поэтому главной здесь становится необходимость построения достаточно убедитель­ной философии субъективности, которая могла бы быть положена в основу со­временных теорий демократии (см., напр.: Leet, 2002; Norval, 2003).

В заключении к своему «Демократическому парадоксу» Муфф говорит о том, что лаканианский психоанализ ставит ряд вопросов, «которые сбли­жаются с теми, что находятся в центре агонистического плюрализма», от­стаиваемого ею (Mouffe, 2000, 139). Например, Жижек, Лаклау и Муфф де­лают «своей отправной точкой исследование пределов и критику либераль­ной демократии» (Norval, 2001, 587). В дальнейшем я докажу, что использо­вание Жижеком лаканианских категорий может способствовать улучшению понимания радикального демократического этоса, точнее, пониманию ус­ловий, необходимых для возникновения такого этоса.¹⁰