Проект бытия

Произошедшее с ней Света определила краткой формулой: «Мою жизнь сломали, впутав в невыносимую ситуацию». При этом она отмечает, что «ситуация» явилась лишь десятикратным усилением ее сложившихся отношений с окружающими.

Уже в детстве девочка отличалась своеобразием. Любимица матери, баловница, прелестная, с белокурыми, красиво вьющимися волосами, милая, но с характером. Много читала, не стремилась в веселый и бездумный коллектив сверстников. Еще маленькая жила по своим принципам, требуя их признания у окружающих. Мальчишки во дворе дразнили ее: «Гадость, пакость, ненавижу». Именно эти слова она кричала им в лицо, когда они обижали беззащитных животных. Всегда была остроранима, ненавидела жестокость; ранило не только близкое, но и далекое. При этом могла быть нечувствительной к чему-то, что обычно задевает большинство. Домашним хозяйством занималась сестра, Света же читала, мечтала. К самостоятельной жизни оказалась неподготовленной. С обвинением в голосе рассказывала мне, что мама не научила ее жить в этом грубом мире. Убеждена, что жизнь «под крылышком у мамы» и явилась истоком всех ее неприятностей. Отмечает, что, несмотря на домашнюю оранжерейность, в семье между людьми были невидимые границы, внешне не броское, но ощутимое отчуждение. Все жили сами по себе. С детства чувствовала свою исключительность, особенность. Относилась к этой исключительности как к чему-то само собой разумеющемуся, как к цвету своих волос, тембру голоса.

И вот она вышла из узкого семейного мирка в клокочущий большой мир. Хочется сказать свое слово, занять место в обществе в соответствии со своим «природным аристократизмом». В душе все чаще возникает чувство неподатливости мира, некоего сопротивления ее мечтам и желаниям. В мире обнаруживается что-то бездушное, холодное. Мир людей оказывается конъюнктурным, пошлым, безразличным к ее тонкости и богатству самовыражения. Она начинает пристально всматриваться в механизмы социального муравейника и постепенно открывает для себя следующее. Социальный успех в большинстве случаев зависит от особой способности делать карьеру. Людей с такой способностью она называет удачниками, а себя причисляет к неудачникам. Неудачник вполне мог бы карабкаться по общественной лестнице вверх, расталкивая локтями ползущих рядом, но не делает этого, так как это противоречит его природе. Неудачник отличается патологической неспособностью приспосабливать свое «я» к чему-то выгодному, но антипатичному духовно. Удачник же как раз наоборот, обладает этим наиважнейшим для жизни «талантом». Жизнеспособные приспособленцы добиваются успеха, а тот, кто ищет истинное, должен уступить им место. Постепенно к людям, достигшим успеха, у Светы начинает формироваться воинственно отрицательное отношение: ведь их успех стоит на костях неудачников, людей истинных. Все глубже укрепляется основная мысль — поиск истины и карьеризм несовместимы, а наверх ведет, как правило, карьеризм. Более всего начинает ценить в людях бескомпромиссное желание искать Высший Смысл. Таким людям способна многое простить. Очень хочет жить среди таких людей. Кажется, что в мире искусства можно их найти, так как «шофер имеет право быть кем угодно, а художник обязан соответствовать своему искусству». Сблизившись с артистической интеллигенцией, она была жестоко разочарована. Оказалось, что художник, воспевающий своим искусством красоту, любовь, добро, в жизни проходит мимо и красоты, и любви, и добра. Света видела в искусстве прямо-таки священный смысл, не желая понять, что произведение искусства нередко является по преимуществу результатом эстетического движения души, а эстетическая одаренность автоматически не предполагает, что этот человек не может быть хамом, злодеем и вообще кем угодно. Разочарование рождает раздражение. Неудачник мало способен к резиньяции, это человек самолюбиво-несмиренный, он умен, но не очень мудр. С одной стороны, он искренне стремится к Истине, а с другой — все ему колет глаза сытый удачник. Внутреннее отношение Светы к удачнику становится все агрессивней. Все больше и больше в отношениях с людьми дают о себе знать спрятанные, но готовые к нападению клыки. Начинает казаться, что терпимость следует закону «Я терпим, потому что знаю — если я кусну, ты куснешь меня тоже и постараешься побольней». Неудачник, по мнению Светы, не хочет быть «ни волком, ни овцой», он хочет быть «оленем», свободным, добрым. Однако удачники мешают ему в этом.

Проблема в том, что неудачник самим фактом своего бытия обостряет в удачнике комплекс неполноценности. Неудачник своей духовной независимостью, внутренним превосходством колет глаза удачникам, заставляя их чувствовать, несмотря на внешний успех, внутреннюю несостоятельность. Тем более что неудачник испытывает к ним подсознательное презрение. И вот эти толстокожие «люди-танки» ездят по жизням ранимо-чутких неудачников. Чтобы не ощущать внутренней несостоятельности, удачники стараются даже создавать препятствия в своих делах и, преодолевая их, меньше думать о себе и казаться значительней. Неудачник при встрече с этими толстокожими людьми, защищаясь, выпускает иглы холодной самоуверенности, ироничного остроумия, надевает маску «человека без сантиментов». И вот уже при встрече с удачниками Света замечает, что «во всех них есть одинаковое — какое-то беспокойство в глазах, знание своей неполноценности и готовая вспыхнуть в любой момент злоба».

Но вот ее жизнь делает резкий поворот: ей улыбается фортуна, и она много и успешно работает в театре в качестве ассистента режиссера. «Было много меня», так скажет она об этом периоде. И уже не думалось о социальной возне и несправедливости жизни. Работа и еще раз работа, неуловимо тонкий аромат свободы, который одухотворял процесс создания новой постановки. Уверенность в себе, независимость, способности — всего было в избытке. И вдруг начинается «ситуация», появляется калека, загадочные машины и т. п. Больная до сих пор не знает, кто конкретно ее преследователи, многое неясно, но все-таки ей кажется, что «ситуация» связана с ее отношениями с удачниками. Наверное, им стало неприятно, когда она, неудачник по духу, вдруг добилась успехов и при этом не утратила своей индивидуальности, свободы. Видя, что неудачник выбился в удачники, кто-то не смог этого допустить и нанес ей сокрушительный удар. Таким образом, ей кажется, что «ситуация» — это действия, смысл которых спрятан в проекте отношений «удачники-неудачники», дальнейший динамичный розыгрыш этого проекта. [Эти отношения Света подробно описывает в своем романе с автобиографическими элементами.]

Без сомнения, во взглядах Светы на социальный успех есть что-то неузнаваемое для многих. В самих размышлениях бреда нет. Но ощутимое бредоподобие чувствуется в акцентированности схемы «удачники-неудачники», которая превратилась в главный объяснительный принцип; в той личной аффективной вовлеченности во все это; в том, как Света все больше распаляется по этому поводу. Ее сознание сужается до этой схемы, и ей уже не видно, что многие из удачливых людей добры, вовсе не являются духовно уплощенными и не испытывают скрытой ненависти к «людям духа». Существуют также люди духа, которые самодостаточны и не пытаются соперничать за успех, не завидуют, уклоняются от делания карьеры и не страдают от этого. Итак, не только в самой этой схеме (верной для многих случаев) видна паранойяльность, а в том, как эта схема ложится на душевную жизнь Светы, распаляя, закабаляя, сужая ее сознание.

«Плотина рухнула»

Многомерный психопатологический феномен, описанный ниже, мне нередко удавалось видеть у больных шизофренией разных типов и шизоидных психопатов. Как правило, развивается он в молодые годы, когда человек из уютного, чувственного, понятного мира выходит в напряженный, обостренный мир духа с его бескрайностью и неприкаянностью. Как будто революция совершается в интрапсихическом пространстве и открываются интригующие, манящие и ужасающие, доселе не виданные миры. Мысль приобретает новое, бездонное, абстрактное качество, во Вселенной улавливается философическая нота, собственное «я» оказывается независимой от мира реальностью. Все это достаточно резко и пронзительно. Сами собой возникают запредельные вопросы с одновременным безотчетным порывом добраться до самого края этих новых глубин. «Как будто плотина рухнула», — говорят пациенты, и внутренний мир заливается прорвавшимся потоком нового сознания. Мышление захлебывается, не в состоянии справиться с этим потоком, который смывает все устоявшиеся ориентиры. Молодой человек изгоняется из уютного рая детства и отрочества. Все преломляется философским символом, усложняется, утончается, нередко доводя сознание до внутренней дезориентации, вызывая тошноту от непрестанного кружения потерявшей точку опоры мысли. [В психиатрической традиции подобные феномены описаны как «метафизическая интоксикация». ] Это некое второе, стремительное рождение в мире духа потрясает пациентов, и они сами делят жизнь на «до» и «после» того, как «плотина рухнула». Моя пациентка также прошла через нечто подобное. У нее этот период пронизан моментами острой дереализации, тревожно-депрессивными раптусами, надвигающимся Grundstimmung [Основное бредовое настроение (нем.). ] с беспомощными попытками ухватиться за реальность, ибо падение в разверзающуюся пропасть больной души неотвратимо надвигалось. Описывая этот феномен, я постараюсь чаще цитировать Свету, чтобы передать атмосферу ее жизненного мира в юности.

В то время не было ни одного ясного «да» и твердого «нет». В своем романе с автобиографическими элементами Света так описывала состояние героини: «Мысли, не получая окончательного разрешения, сплетались в стремительном и беспорядочном ритме, извиваясь, как змеи, кусая друг друга. Ей не было дано спасительной возможности бессознательно пребывать в какой-то определенности. Ее желание все объяснить и понять еще не знало всей безнадежности своего вызова». Казалось, еще чуть-чуть и Абсолютная Истина попадется в расставленные сети понятий. И вот тогда-то начнется настоящая жизнь, жизнь по Истине. Но Истина все ускользает. «Взлетаешь, кажется, все поняла, еще немного и… снова оказываешься где была. Туман рассеялся, и ничего не изменилось». Временами эти поиски прерываются внезапным страхом — «ведь я умру». «Как это — я умру? Это невозможно, чтобы я, такая настоящая, вдруг оказалась ничем, и в то же время что-то внутри не выдерживает этого страха, сдается». И тогда в панике «пытаюсь взглядом зацепиться за знакомые, привычные вещи: книги, дверные ручки, старый потертый ковер детства, — как бы доказывая себе: вот я здесь, в этом привычном родном мире, он не отдаст меня». Сознание временности лишало все смысла, мысль о быстротечности коварно вползала в переживание настоящего момента, отравляя его тоскливостью, горечью пустоты. Этот страх, как ветер, распалял страстное желание жить, быть, ощущать, понять что-то вечное и, сроднившись с ним, превзойти временность. Порой мир, как будто прежний, становился неуловимо, но явственно странным. «Словно некая угроза, спрятавшись за ликами предметов, вот-вот бросит прятаться, и тогда… Что тогда? Непонятно, но сердце выпрыгивает, горло сжимается. Господи, поговорить бы с кем-нибудь о чем угодно, лишь бы не ощущать эту зловещую непонятность». А тут еще эта запутанность, «когда из десятка соседствующих «я» так трудно выбрать свое истинное. Удивительно, как люди способны жить, не задаваясь всеми этими вопросами». Их жизнь казалась второсортной, сонной, простой, как мычание. Как будто заведенные на ключик добиваются они общих целей, добиваются любыми путями, не решая для себя, что же главное. А потом оказывается, что в пути это главное потеряно, да и вообще было ли оно? Идет время, и ее поиски, все запутываясь, приводят лишь к ощущению, что все устроено по законам бессмыслицы. И тогда оказывается, что «жить в этой бессмыслице можно, но вот только понимать ее нельзя. Нужно не понимать, ее, а жить, жить!» Рождается импульс опьяниться чувством и действием, утопить мысль в том забытье, полностью лишенном интеллектуальности. Но в этой простой жизни становится скучно, она кажется животной, пошлой, тупой. Мышление же приводит к тошноте. Нет утоленности на этих кругах. С людьми неуютно. «Люди думают одно, говорят другое, делают третье. И все это органично, без отвращения к себе. Все неполноценно. Есть хоть что-нибудь, что не фикция?» К Богу тоже симпатии нет, так как Бог как-то надстоит над человеком, принижая его. На фоне Бога человек видится греховным, слабым, зависимым. Сила человека перемещается в Бога. Нет, в Бога она не верила, она верила в свою самобытность и исключительность. Света была очень несмиренной. Ни в чем ей не было покоя — словно жизнь ее дала трещину, через которую вливался хаос. Затем эта трещина разойдется до размеров пробоины.

Надеюсь, что этот этюд покажет, насколько Света в молодости была непохожа на себя сегодняшнюю, в «тихой надломленности» ищущую прежде всего покоя.

«Да она же сумасшедшая в доску!»

Света производила на удивление разное впечатление на разных людей. Вспоминаю, как в разгар бредовой вспышки родственники повезли ее к консультанту, чтобы тот направил ее в больницу. Всем знавшим ее — и врачам и друзьям — было ясно, что она в психозе. И что же? Почувствовав, чем грозит дело, она смогла так себя вести и так все изобразить, что консультант не смог увидеть, что творится у нее в душе. Он даже не стал говорить с родственниками и отругал их за якобы существующее желание избавиться от больной (на эту мысль его навела больная!). Света, довольная, рассказывала мне вечером по телефону, как «надула» консультанта, ловко отвечая на его вопросы, не рассказав и доли правды о том, что с ней происходит. Этот случай подсказал мне, что у нее есть немалая способность к диссимуляции, которой она до сих пор плохо пользовалась и которую можно развить.

Врачам же диспансера, хорошо ее знавшим, мне было трудно доказать, что она не так уж безнадежна. Зная ее болезнь, они были склонны смотреть на нее тем же взглядом, что и на других тяжелых параноидных больных. Действительно, во время разговора с ними на актуальные темы она горячилась, спорила; создавалось впечатление невменяемости. За ней утвердилась репутация типично сумасшедшей. Однако я замечал четкую разницу между нею и другими больными, когда они выходили из диспансера. Другие больные на улице оставались такими же, как в кабинете, она же в целях защиты бессознательно старалась притвориться такой, как все. Конечно, это притворство было несовершенным, так как, постепенно наполняясь возмущением, протестом, желанием разобраться, она уже не пыталась притворяться и вступала в открытую борьбу. Диссимуляция срывалась.

Помню, как я просил председателя ВТЭКа разрешить ей работать. Он не решался: «Да она же в доску сумасшедшая! Я ее отлично помню по предыдущему ВТЭКу, она там такое несла!» Я в расстройстве, что не могу убедить председателя, вышел и сказал больной, что ничего не получается: «Света, если хотите работать, нужно сыграть». Света все поняла и, «включив» диссимуляцию, убедила председателя гораздо лучше меня. Ей поверили на ВТЭКе, что вся болезнь позади, хотя на самом деле больная была такой же, как раньше, только научилась благодаря нашим беседам более совершенно диссимулировать. Именно благодаря способности к диссимуляции она была нетипичной сумасшедшей.