Старая» Япония: между Востоком и Западом

Превращение аграрно-княжеской Японии в самую мощную державу Азии, уже в самом начале XX в. сумевшую нанести поражение военной машине Российской империи, конечно, можно объяснить на рациональном уровне, не прибегая к языку мистики. Вместе с тем было бы неправильно считать, что современная наука дала окончательные ответы на все вопросы, связанные с уникально быстрой капиталистической трансформацией этой страны. Напротив, феномен японской истории, способствуя радикальному пересмотру прежней европоцентристской «картины мира», удалению из общественных наук устаревших догм и существенному пересмотру методологических позиций, породил немало новых вопросов, по которым сейчас нет единого мнения у специалистов.

Выход в мировую экономическую элиту представителей «жёлтой расы» нанёс сокрушительный удар попыткам связывать успехи или неудачи человеческих сообществ с их цветом кожи. (Хотя трудно представить, что может переубедить людей, не принимающих во внимание исключительный вклад Китая в становление общечеловеческой цивилизации, но к науке их продолжающееся «творчество» сейчас не имеет отношения). Трансформация на японских островах разрушила популярные в своё время гипотезы, жёстко связывавшие развитие капитализма с культурой христианства. Феномен Японии незримо присутствовал в теоретических разработках конца XIX – начала XX вв., даже если на него не ссылались впрямую. Он, несомненно, усилил уверенность В.Зомбарта, что капитализм может сосуществовать с какой угодно религией. Опыт Японии, а поздней и других переходивших на капиталистические рельсы развития стран дал сильнейший толчок развитию институционального подхода в экономической теории, отводящего решающую роль в процессе социального развития общественным учреждениям и «правилам игры», выработанным теми или иными сообществами.

Ход мировой истории опроверг упрощённые представления о линейности процессов общественного развития, которые, при всех оговорках основоположников марксизма, были свойственны этому, одному из самых влиятельных, направлению социальной мысли. Далеко не все страны, имеющие необходимые для индустриализации природные ресурсы, возможности использовать иностранный опыт и капиталы, смогли преодолеть барьер, отделяющий их от экономически благополучных государств, хоть в какой-то мере повторить «японское чудо». Причём провалы следовали одним за другим не только в странах преследовавших химеры «социалистической ориентации», но и там, где безоговорочно поверили в непогрешимость рыночных рецептов. Современные решения о списании многомиллиардных, безнадежных долгов ряду беднейших государств планеты не стали сенсацией. Они лишь на самом высоком уровне подтвердили крах технократических, идеологических и примитивно коммерческих подходов применительно к решению глобальной проблемы преодоления вопиющего неравенства в условиях жизни отдельных человеческих сообществ.

Как позитивный, так и негативный опыт попыток модернизации в любом уголке мира всегда несёт в себе подсказку или предостережение, было бы желание его воспринять. И в этом смысле знакомство с нюансами модернизации Японии для россиян может быть особо интересным и полезным.

Это ведь только на первый взгляд между Японией и Россией нет ничего общего. Несопоставимы размеры территорий обеих стран, климат, обеспеченность природными ресурсами, состав населения, его религия и многое, многое другое. Но вот что интересно: целенаправленная модернизация на капиталистический лад в России и Японии началась почти одновременно: революция Мейдзи последовала всего лишь через 7 лет после отмены крепостного права в России. Вплоть до большевистского переворота обе страны шли настолько параллельным курсом, что даже успели повоевать друг с другом в начале XX столетия. Значит, сегодняшняя несопоставимость Японии и России не является изначальной, и этот факт делает возможным сравнение форм и методов модернизации с их результатами в обеих странах.

Безусловно, многие специфические черты истории «страны восходящего солнца» предопределила её островная расположенность, разительно отличающая её от преимущественно материковой России. Уже больше века многие склонны объяснять именно этим феномен Японии, сравнивая её защищённость морями с комфортным положением также островной Великобритании в Европе. Однако при всём значении данного обстоятельства его не стоит абсолютизировать: и Филиппины состоят из множества больших и малых островов, но судьба этой страны складывалась совершенно иначе.

В геополитическом плане важным как раз было то, что отделявшие Японию моря, создавая непреодолимые трудности завоевателям с берегов Китая и Кореи, не препятствовали мирным контактам, обогащавшим островную культуру достижениями и ценностями великой Поднебесной империи. Выходцы из Китая и Кореи, наряду с другими восточными монголоидными племенами, а также переселенцами из более южных островов Тихого океана стали особенно активно заселять Японию в IV - III тысячелетиях до н. э. Именно этот сплав народов и лёг в основу японской нации, постепенно вытеснившей более древних обитателей страны – айнов на север острова Хоккайдо.

Определяющее влияние могучей китайской цивилизации стало особенно заметным в середине первого тысячелетия нашей эры, когда вместе с китайской иероглифической письменностью в Японии получили распространение конфуцианство и буддизм. (Складывание государственности и проникновение христианства из Византии в нашей стране относятся к более позднему времени). Последний на удивление органично ужился с «доморощенной» религией островитян – синтоизмом (обожествлением природы), не сливаясь полностью с ним. Имея общих богов, обе религии и сейчас дополняют друг друга, несмотря на то, что духовенство каждой сохранило свою самостоятельность. Однако в основу общественной морали легли, в первую очередь, принципы конфуцианства: безусловное подчинение старшим - родителям, господину, властям, что сегодня находит выражение в демонстративной лояльности японцев к своим нанимателям и государству.

Многие исследователи склонны объяснять относительную лёгкость, с какой японцы приняли «вестернизацию», особенностями их предшествовавшего развития, в котором они видят больше сходства с феодальной эволюцией Европы, чем с застойно-бюрократическим путём классических восточных обществ, прежде всего – Китая. Спору нет: достаточно часто и долго слабость центральной власти и автономность местных правителей в Японии действительно сильно напоминали порядки классического европейского феодализма, но это же присутствовало и в китайской истории! С другой стороны, сёгуны (фактические верховные правители) семейства Токугавы в XVII в. установили такой чиновничье - полицейский режим в стране, что «не показалось бы мало» даже самым властолюбивым императорам в истории Китая. Поэтому осторожней (и правильней) было бы сказать, что социально-экономическое и политическое развитие «старой» Японии шло где-то посредине между двумя названными вариантами, периодически смещая фарватер то к одному, то к другому «берегу».

В целом «старая» Япония внешне не поражала своеобразием иностранцев ни из Азии, ни из Европы. Она представляла собой достаточно типичное аграрное общество со значительным преобладанием крестьянского населения над городским, сельского хозяйства - над промыслами, натуральных форм хозяйствования - над рыночными. Утвердившаяся культура выращивания риса (основного продукта питания японцев) на небольших орошаемых участках – не нуждалась в грандиозном ирригационном строительстве и потому оставалась преимущественно семейным, отчасти внутриобщинным делом, не требовавшим государственного руководства. Расчёты наследственных землепользователей-крестьян с землевладельцами производились собранным рисом в заведомо известной пропорции – до 70 % урожая уходило помещику с особо плодородных участков, от средних – 50 %, а с малоурожайных - от 10 до 30 %.

Островная расположенность страны существенно снижала степень военной угрозы извне, а характер земледелия, как уже отмечалось, не способствовал доминированию государственного начала в повседневной хозяйственной жизни, составлявшего суть азиатского способа производства. В совокупности это и обусловило меньший уровень бюрократизации управления страной, всевластия чиновничьего аппарата, характерных для императорского Китая. Небольшие размеры страны благоприятствовали её довольно раннему объединению под общей императорской властью. Возникшее государство было действительно схоже с раннефеодальными империями в Европе, строилось на принципах вассалитета и не могло предотвратить постоянных столкновений удельных князей – даймё. Слабость императорской власти и отдельных конкретных императоров привели к тому, что фактическую власть в стране ещё в конце XII в. перехватил военный предводитель из рода даймё Минамото, провозгласивший себя высшим администратором – сёгуном. За императорами в системе сёгуната оставались главным образом церемониальные функции. В дальнейшем власть сёгунов стала передаваться по наследству в пределах правившего рода.

В условиях сёгуната окончательно сложилась сословная организация японского общества, более того – она обнаружила тенденцию к окостенению, укреплению социальных перегородок. Высшее место в иерархии занимали даймё и военные дворяне – самураи. Представители этих слоёв имели монополию на владение землёй, занятие высших государственных постов, интеллектуальное и художественное творчество. Многим низшим самураям, находившимся на службе у даймё или государства, приходилось, однако, довольствоваться лишь фиксированным рисовым пайком, его денежным эквивалентом. Некоторые самураи бродяжничали по всей стране, перебиваясь случайными заработками от богатых горожан или даже от крестьянских общин.

Крестьяне, составлявшие около 80 % населения страны, формально занимали второе место в сословной пирамиде. Они были лично свободными людьми, обрабатывавшими свои наследуемые участки на правах бессрочной аренды, расплачиваясь с землевладельцами частью урожая. Конечно, их свобода в сословно-организованном обществе была весьма относительной – по своей воле они не могли менять не только род занятий, но и место жительства.

Третьим по значимости сословием считались ремесленники, а ещё ниже - четвёртое место формально отводилось торговцам. Поскольку и те, и другие были горожанами, чья жизнь определялась умением зарабатывать деньги, то фактической разницы в их статусе не было. Ремесленная деятельность сплеталась в один клубок с торговой, их носители так же, как в средневековой Европе, были объединены корпоративными узами, группируясь в отдельные цехи и гильдии. Внутри этого слоя выделялись своим богатством оптовые купцы (особенно из Осаки), наладившие в XV – XVI вв. торговые связи с Китаем и Кореей. С задержкой минимум на столетие, в сравнении с предындустриальной Европой, развитие рыночных отношений способствовало коммерциализации жизненных установок части высшего сословия, появлению «новых даймё» (по аналогии с «новыми дворянами в Англии), энергично взявшихся за создание транспортной и торговой инфраструктуры в своих владениях в надежде получить доходы от оживления рынка.

Примерно такой застали Японию её первые посетители из Европы – португальские купцы и мореходы, достигшие её берегов в середине XVI в. по подсказке уже познакомившихся с ними китайцев. Вслед за ними острова посетили испанцы, голландцы, англичане, французы. Первые партии иностранных визитёров были достаточно благожелательно встречены местными властями, поскольку до прихода европейцев многие товары из Старого Света, вроде огнестрельного оружия, перепадали в Японию из «третьих рук» и были весьма дорогостоящей диковинкой. При желании, которого у японцев никогда нельзя было отнять, многому можно было и научиться у пришельцев – той же практике длительных плаваний в открытом океане.

Однако достаточно скоро настроение японских чиновников стало меняться в худшую сторону. Более раскрепощённые в своём поведении европейцы становились «дурным примером» для японцев, угрозой традиционному образу жизни. К тому же португальцы и испанцы развернули здесь активную и небезуспешную миссионерскую деятельность, обращая не столь уж фанатичных приверженцев традиционных религий в лоно католичества. Окончательно терпение власти лопнуло после того, как принявшие христианство южные даймё развернули войну против центрального правительства.

Большинство иностранцев были выдворены из страны, торговые связи оборваны, церковные миссии закрыты, христианство запрещено. Единственными каналами связи с внешним миром остались китайское и голландское представительства в Нагасаки. (Такие же последователи Конфуция – китайцы «развратить» японцев, естественно, не могли, а исключение из списка выдворенных голландцев было сделано отчасти потому, что из всех европейцев у последних было меньше всех желания заниматься миссионерской работой, будь-то в Америке, Африке или Азии. Кроме того, голландцы оказали помощь сёгуну в подавлении вышеупомянутого восстания). Подтверждая серьёзность своих устремлений к самоизоляции, сёгунат Токугавы под угрозой смертной казни запретил выезд японцев за границу и даже само строительство кораблей, способных на такие плавания. Многие японцы, торговавшие в это время в Юго-Восточной Азии, оказались отрезаны от родины.

Курс на искусственную самоизоляцию являлся органической частью общей стратегии сёгунов дома Токугавы, предназначенной обеспечить стабильность в стране, исключить саму возможность продолжения междоусобных войн в рядах правящей элиты и «на корню» пресечь потенциальные претензии других социальных групп на управление страной. Именно в это время сословному строю Японии власть пытается придать кастовую завершённость (знай «сверчок свой шесток»). Однако, не доверяя и феодальной элите, сёгунат старается контролировать каждый «шаг и вздох» родовитых сановников через чиновничьи структуры, тайных осведомителей, средневековые требования к аристократам жить определённую часть года в конкретных местах, исключавших возможности ведения какой-либо заговорщической деятельности. Выражаясь по-современному, налицо было превращение Японии в полицейское государство. Режим оказался способным пресекать феодальные войны, тормозить социальные перемены, но достигаемая таким путём стабильность имеет и другое название – застой, сделавший страну беззащитной перед динамично индустриализировавшимся Западом.

Когда в 1853 г. командор вошедшей в Токийский залив тихоокеанской эскадры США Мэтью Перри потребовал открытия японских портов для американского торгового флота, местным властям было нечего противопоставить его главному аргументу в виде наставленных на город корабельных пушек. (В том же году началась Крымская война, закончившаяся военным поражением крепостнической России от коалиции, возглавляемой Великобританией и Францией, имевшим схожие внутриполитические последствия). Вслед за вынужденным подписанием торгового договора с американцами Япония уже не могла отказать в том же и другим великим державам.

Тот факт, что сёгунская власть «потеряла лицо», скрыть от населения было так же невозможно, как принять появившиеся в портах «бледнолицых» за коренных жителей или китайцев. Проявивший слабость тиран обречён. Это ещё в китайской глубинке могли верить официальной версии, что какие-то варвары из Европы появляются в Китае, чтобы выплачивать дань Поднебесной. На окружённых морями островах таких глубинок было немного, да и не в них решались судьбы страны. Хотя сёгун продержался у власти ещё полтора десятка лет, полученная им пощечина существенно усугубила внутренний кризис в стране, «ползуче» нараставший в течение всей первой половины XIX века. Ситуация в конце 50 – 60 гг. была очень похожа на ту, что пережила Россия между поражением в Крымской войне и Великими реформами Александра II. Сложившиеся порядки формально никто не отменял, но фактически их всё больше стали игнорировать. Общественные ожидания перемен сплетались с чувством оскорблённого национального достоинства.

В полицейских государствах, будь то николаевская Россия или сёгунская Япония, создание сколько-нибудь широкой и внятной оппозиции было затруднено. Однако разница в условиях всё же существовала. Если в России единственной альтернативой реформам «сверху» был русский бунт, «бессмысленный и беспощадный», то в Японии осмысленное недовольство политикой правительственным курсом концентрировалось при дворе императора. По отношению к последнему сёгунат, естественно, не мог действовать столь же беспардонно, как по отношению к остальным жителям страны, тем более, что формально именно император являлся главой государства для миллионов японцев, именно его фигура обожествлялись в синтоизме.

Волевой и умный император Муцухито (Мацухито), его ближайшее окружение смогли возглавить стихийный протест японцев и направить его в желаемое для себя русло. Уже на следующий год после своей коронации партия сторонников 16-летнего монарха в 1868 г. заставила сёгуна отречься от власти и передать её императорской фамилии. Для Японии началась новая эпоха Мейдзи (Мэйдзи) - «просвещённого правления». Так пожелал обозначить суть своего властвования сам император, по традиции обязанный с восхождением на престол принять новое, соответствующее личному настрою имя. Муцухито, правивший до 1912 г., своё тронное имя полностью оправдал – быстрые и радикальные перемены в японском обществе при всей их неоднозначности уже при его жизни стали необратимыми.

6.2. Реформы Мейдзи – модернизацияпо-самурайски

Итак, одно из важнейших обстоятельств, приведших к смене государственного строя Японии, было связано с её принудительным «открытием» великими державами. Однако разрушители сёгуната, как вскоре выяснилось, вовсе не собирались закрывать двери для иностранцев. Напротив, они их распахнули настежь, подчеркнув свою готовность не только торговать, но и учиться на самых передовых образцах западной цивилизации.

Решение этой задачи существенно облегчалось тем, что победителям не пришлось преодолевать у населения, да и у себя самих чувства ненависти и отвращения к заморским капиталистическим ценностям, чужому образу жизни, которые неизбежно формировались в колониальных и полуколониальных странах. Япония никогда не относилась ни к первым, ни ко вторым. В предшествующую доиндустриальную эпоху её лишённая экзотических богатств территория просто не представляла интерес для колонизаторов, какой они испытывали к Индии, Китаю, Островам Пряностей. В дальнейшем же её суверенность не слишком надёжно, но всё же оберегала конкуренция между великими державами, ревниво следившими за экспансионистскими успехами друг друга.

По сути ничего особенно страшного не произошло и после того, как сёгунат заставили открыть Японию для внешней торговли. Навязанные низкие (5 %) торговые пошлины, конечно, делали беззащитными отечественных производителей перед наплывом фабричных импортных товаров, но страна не столь уж много и производила промышленной продукции. Было неприятно, что этого добились демонстрацией военной силы, но ни американцы, ни европейцы от этого не стали хозяйничать в Японии так же, как они это делали в своих колониях или в том же почти парализованном Китае.Больше всего раздражение вызывала неподвластность иностранцев японскому суду, но она достаточно быстро была устранена с официальным принятием императорским правительством норм международного права, выработанных западной цивилизацией.

Окружавшие императора молодые, честолюбивые самураи были уже поколением, выросшим в условиях отмирания сёгуната, знакомым с достижениями Запада, научившимся их уважать, не падая ниц и не убегая от «паровоза». Новое правительство всемерно поощряло обучение и стажировки молодёжи за границей, особенно в части знакомства с передовыми промышленными технологиями, организацией государственного управления, торговлей, финансами и военным делом. В самой Японии были созданы школы по западному образцу, различного рода курсы «переподготовки», где преподавали иностранные педагоги и специалисты. При этом правительство вовсе не собиралось превращать страну в «Новую Голландию» или «Новую Англию». Любезно приглашая и приветствуя иностранцев, власти, вместе с тем, устанавливали жёсткие сроки их пребывания в стране.

Общая установка заключалась в том, что Япония должна была, не выделяя никого конкретно в качестве идеала, вобрать в себя всё самое лучшее из всех стран западной цивилизации. В результате сознательных заимствований административная структура стала аналогичной французской, армия – прусской, флот - британскому, а промышленные и финансовые технологии в наибольшей мере были переняты у США (хотя Банк Японии непосредственно создавался по модели Национального банка Бельгии). Предпринятая модернизация должна была обеспечить условия для ускоренного капиталистического развития страны, перевода её на индустриальные рельсы главным образом для завоевания статуса великой державы. При этом, не игнорируя гуманитарные ценности Запада, его демократические элементы, политическая элита Японии была не склонна превозносить их самостоятельную ценность, прагматично относясь к либерализму, как к одному из необходимых средств, ведущих к грядущему величию «страны восходящего солнца».

Административная реформа имела своей непосредственной целью устранить саму возможность продолжения феодальных распрей, гасившихся сёгунатом чисто полицейскими методами. Император ликвидировал феодальные уделы даймё, их наследственные привилегии (официально – «по их собственной просьбе»). Отныне страна состояла из губерний и префектур, во главе с назначаемыми из центра чиновниками. Последние отбирались из числа наиболее толковых представителей прежней знати. На первый взгляд, сформированная бюрократическая система управления была ничем не лучше любой другой системы такого же рода – китайской, к примеру, создававшей огромные трудности развитию капитализма в Поднебесной. Однако новоиспеченные самураи-чиновники ещё просто не постигли всех грязных правил бюрократических проволочек и коррупции, да и понятие самурайской чести не было для большинства из них пустым звуком. Поэтому, несмотря на элементы традиционного кумовства, новый аппарат в целом оказался способен к реализации реформационных устремлений правительства.

«Самурайский набор» в администрацию нового государства определился, скорее, за неимением лучшего. Общий же курс Мейдзи заключался как раз в устранении прежней сословной системы. Оказавшимся не у дел феодалам, взамен их прежних привилегий, были предложены пенсии от государства. Но уже в 1876 г. их фактически вынудили «добровольно» отказаться от них и получить разовые отступные в размере пенсий за 5 – 14 лет вперёд. При этом половину выкупа составили государственные облигации, которые можно было капитализировать в предпринимательской деятельности. Тем самым государство предоставило ещё один реальный шанс прежней элите начать «трудовую буржуазную жизнь», и многие (естественно – не все) им воспользовались. Другие закрепились на государственной службе, в армии и на флоте, а некоторые «растворились» в низах.

Колоссальное значение в определении контуров грядущего капиталистического развития в период радикальных преобразований имеет то или иное решение аграрного вопроса. В научной литературе не раз подмечалось, что при всей своей специфике земельные реформы в Японии в наибольшей степени имели сходство с «прусским путём» сельскохозяйственной эволюции. Общим, во всяком случае, был исходный принцип утверждения частной собственности на землю – она закреплялась за теми, кто мог на ней эффективно хозяйствовать. В наибольшем выигрыше оказались предприимчивые, зажиточные крестьяне, освобождавшиеся от земельной ренты в пользу даймё (за что последним и назначили пенсии от государства). Они получили возможность за весьма умеренный выкуп стать полноценными собственниками – производителями товарной продукции. Разрешение свободной купли-продажи земли способствовало тому, что многие едва сводившие концы с концами крестьянские хозяйства полностью утратили свои участки, перешедшие либо к японским «кулакам», либо к «новым помещикам» - ростовщикам, занявшимся предпринимательской деятельностью на земле. Утратившие наделы крестьяне либо превращались в арендаторов, либо пополняли ряды пролетариев в городах и сельской местности. С 1873 г. был установлен единый денежный поземельный налог в размере 3 % от рыночной стоимости земли. Денежная форма налога «гнала» на рынок и тех, кому ранее он был не нужен.

В учебной литературе до сих пор преобладает критический подход в оценке аграрных преобразований эпохи Мейдзи, схожий с отношением к «прусскому пути» капитализации сельского хозяйства в целом. В качестве аргументов приводятся факты пролетаризации большой части крестьянства, а также то, что аграрный строй Японии подвергся серьезной переделке по окончании Второй мировой войны. При этом, как правило, признаётся, что аграрная реформа, «при всех её противоречиях, способствовала развитию прогрессивных тенденций в сельском хозяйстве Японии». Приводимые же цифры однозначно свидетельствуют о гигантском прогрессе в аграрной сфере, достигнутом на базе этих реформ. За полтора десятка лет после их начала посевные площади расширились на 9 %. И это произошло в стране, где каждый дополнительный клочок сельскохозяйственных угодий буквально «отвоёвывался» у природы; в стране, где за 150 предшествовавших реформе лет посевные площади вообще почти не менялись. С 1878 по 1898 гг. общий объём продукции аграрного сектора увеличился чуть ли не в 3,6 раза (последняя цифра, приводимая в известном вузовском учебнике Т. М. Тимошиной, нам представляется всё же завышенной, как и отмеченный там же рост посевных площадей не на 9, а на 40 %). Производство шёлка-сырца увеличилось в 5 раз с 1868 по 1893 гг., а его продажа давала до трети совокупного экспортного дохода страны. Ускоренный рост японской индустрии базировался на очень даже внушительном сельскохозяйственном прогрессе.

Собственно индустриального сектора накануне Мейдзи в Японии практически не было. Его ещё предстояло создать. Наряду с домашними промыслами и ремесленничеством, несельскохозяйственное производство осуществлялось на мануфактурах, число которых, правда, заметно выросло к окончанию токугавского периода. (В конце XVII в. в Японии насчитывалось 33 мануфактуры, а в те же времена в России – не более 15). В самом начале Мейдзи власти без колебаний отменили все цеховые ограничения, препятствующие развитию конкурентных начал в промышленном секторе. Но при всей важности этих мер, устанавливавших новые правила игры на экономическом фронте, они не могли сразу изменить преимущественно купеческую натуру японских предпринимателей, перевести их энергию в производственную сферу. Правительство же долго ждать не хотело и на государственные средства принялось создавать самые современные, «образцовые», предприятия, налаживая с помощью иностранных специалистов их работу. В 1870 г. был создан Департамент промышленности для управления разраставшимся государственным хозяйством. Одновременно он выполнял функции инновационного центра, способствовавшего внедрению достижений западной науки и техники в отечественное производство.

В 1880-е гг. удельный вес непосредственно государственного сектора в промышленности стал сокращаться: правительство пошло на распродажу собственных, в том числе и прибыльных предприятий старым купеческим домам, часто реализуя их по сильно заниженным ценам. (В России царь Пётр старался «сбагрить» купцам убыточные казённые мануфактуры). До сих пор нельзя с полной уверенностью сказать - являлись ли такие действия частью изначального плана модернизации Японии (если он существовал вообще), или к приватизации подтолкнули конкретные трудности с финансированием и бюрократическим управлением государственным имуществом, пропорционально нараставшие по мере его увеличения. В конечном счете, государство оставило за собой часть военного производства и телеграфную сеть, отдав остальное в частные руки. Получив от правительства нормально функционирующие, высокодоходные предприятия, новые хозяева, естественно, продолжали шлифовать их работу (а не стремились «втихую» распродать их оборудование, как это часто происходило в годы постсоветской приватизации в нашей стране).

Большой массив промышленного производства в стране осуществлялся под контролем нескольких семейных кланов, вышедших из старых купеческих фамилий и тесно связанных с государственными структурами – Мицуи, Мицубиси, Ясуда, Фурукава и др., с давних пор их финансировавших. Каждая из этих корпораций (дзайбацу) вела многопрофильную деятельность, являясь самостоятельной финансово-промышленной группой, производя все возможные виды товаров и услуг, которые приносили прибыль. Государственное предпринимательство на этом направлении органически срасталось с корпоративными структурами, находящимися под особым покровительством властей, получавшими от них выгодные заказы, налоговые льготы и прямые субсидии. Разумеется, и конкретные чиновники, оказывавшие такие услуги бизнесу, не оставались без «благодарности» с его стороны. В дальнейшем этот сплав государственной бюрократии и семейных кланов играл всё более зловещую роль в истории страны, препятствуя её демократизации и способствуя её милитаризации. При всём том, что в данном секторе не производилось большинство промышленных товаров, именно его интересы закладывались в основу внешней и внутренней политики страны.

В тех сферах, где требовались особо масштабные капиталовложения, государство продолжало выступать в качестве основного инвестора, привлекая при возможности и иностранный капитал. Английским компаниям, к примеру, разрешалась организация концессий в угледобыче. Всем инвесторам из-за границы был открыт доступ к участию в железнодорожном строительстве. Приток зарубежных средств шёл и по линии государственных займов, но всё же по ряду причин роль иностранных капиталов в индустриализации Японии оказалась меньшей, чем в экономически-периферийных странах Европы (в той же России) или в Америке.

Средний и мелкий бизнес процветал в тех сферах, которые не требовали больших первоначальных вложений и достаточно быстро приносили прибыль – в производстве товаров массового спроса, в текстильной и пищевой промышленности. Развитие именно этого сектора вызвало восхищение стойких сторонников экономического либерализма на Западе, увидевших в нём классику свободного предпринимательства. Предпринимательство в этих сферах, действительно, характеризовалось максимально высоким уровнем свободы, вытекавшей не только из принципиального курса правительства на развитие конкурентных начал в этих отраслях, но и из меньшей укоренённости цеховых устоев в общественной жизни Японии, в сравнении с Западной Европой. Это распространялось не только на сферу взаимоотношений предпринимателей между собой, но и на характер их взаимоотношений с рабочими.

Конфуцианские идеалы, накладываясь на капиталистические формы хозяйствования, повсеместно рождали особую модель взаимоотношений - патернализм, копирующую модель патриархальной семьи, с безусловным подчинением младших членов (рабочих) - старшим (предпринимателям). Эта модель не совпадала полностью с цеховыми традициями на Западе и была прямо противоположна западному индивидуализму, фиксирующему формальное равноправие нанимателей и нанимаемых, ограничивающему подчинение непосредственно производственным временем и предусматривающему чёткий контракт по найму – определение характера выполняемой работы и размера её оплаты. Неформальность японского патернализма, напротив, предполагала, что опека старших над младшими не заканчивается за воротами предприятия, распространяется на все стороны жизни последних, как забота родителей о детях. «Дети» же (рабочие и служащие) обязаны трудиться «не за страх, а за совесть», не требуя «чрезмерного» вознаграждения; верить на слово своим хозяевам, что те их не обидят при расчёте и т.п.

Современная Япония демонстрирует принципиальную дееспособность патерналистской модели, рождающей крепко спаянные производственные сообщества. Однако в рамках рассматриваемого нами периода неформальные союзы предпринимателей с их рабочими, без сомнения, являлись союзами «всадника и лошади». Пользуясь безропотностью японских пролетариев и полупролетариев, их хозяева устанавливали предельно низкую оплату труда на своих предприятиях при максимально продолжительном рабочем дне, достигавшем 16, а то и более часов (в те времена самурай-начальник мог и «по-отечески» посечь провинившегося - физические наказания практиковались достаточно широко). Тенденция не только к относительному, но и к абсолютному обнищанию пролетариев в Японии не имела существенных, нейтрализующих её противовесов, и уровень реальной зарплаты в стране продолжал падать даже в годы бурного экономического подъёма, начавшегося в 1880-е годы.

Справедливость требует сказать, что и большинство японских предпринимателей в это время отнюдь «не погрязло в роскоши», стремилось в максимально возможной степени направить заработанную прибыль на расширение производства. Уровень инвестиционной активности в стране был необычайно высоким, причём в кратчайшие сроки радикально менялась сама структура инвестиций (в пользу производственной сферы) – удельный вес капитала, инвестированного в промышленность только за период 1884 – 1892 гг. увеличился с 4,9 до 24,6 %, почти в 5 раз! Высочайшая инвестиционная активность создавала возможность обеспечивать не менее высокие темпы прироста ВВП, которые не становились отрицательными даже во времена циклических кризисов, а в среднем были значительно выше общемировых или даже западноевропейских, составляя около 3 % в 1870 – 1913 годы.

Нельзя не отметить и то, что особенно быстрыми темпами наращивалось производство оружия, росли все отрасли, непосредственно связанные с военной сферой. Военные расходы составляли 36 % государственного бюджета пока ещё не очень богатой державы. Гипертрофированное развитие оборонной сферы часто сопутствует особо быстрому общему производственному росту. Так было и во Втором, и в Третьем Рейхе, так было и в годы сталинской индустриализации в нашей стране. Если в гражданских отраслях серьёзным тормозом к дальнейшему наращиванию производства могут послужить проблемы со сбытом произведённой продукции, то военную продукцию гарантированно принимает или производит само государство. Но жизнь населения, естественно, не улучшается оттого, что государственные склады до самого верха наполняются снарядами и патронами. Война в таких случаях является вполне закономерным потребителем накопленных арсеналов.

Новая Япония, без сомнения, была милитаристским государством, очень рано вступившим на путь агрессии. Её первой жертвой стал бессильный в те годы Китай. Правящая элита Японии рассматривало его и соседнюю Корею как важнейший источник природных производственных ресурсов, недостаток которых становися «ахиллесовой пятой» японской экономики. Одновременно гигантский Китай составлял безграничный рынок сбыта для японской индустрии, которая на нём могла помериться силами с европейскими и американскими конкурентами. Захватив Корею и получив права на беспрепятственное открытие собственных предприятий на китайской территории, японцы получили и внушительную контрибуцию с Китая, 90 % которой было опять же направлено в военно-промышленный комплекс для подготовки к следующей войне, на этот раз с царской Россией. Милитаризм, как и протекционизм, также обладает способностью к самовоспроизведению!

Несмотря на значительные успехи в деле индустриализации, к началу XX столетия Япония оставалась преимущественно аграрной страной, две трети населения которой проживало в сельской местности и было связано с сельским хозяйством. В основе экспорта оставались шёлк-сырец, чай, рис и другие продукты сельского хозяйства. Импорт значительно преобладал над экспортом, поскольку страна была вынуждена ввозить не только необходимое для развития промышленности оборудование, но и большую часть сырьевых ресурсов. Перманентную разницу между ввозом и вывозом товаров отчасти компенсировало добывавшееся в стране золото. Уровень жизни населения в это время был значительно ниже, чем в Западной Европе или в Америке.

Вместе с тем, динамика основных экономических показателей однозначно свидетельствовала о том, что индустриальная трансформация в стране шла чрезвычайно высокими темпами. Прежде всего, стремительно росло число мелких и средних предприятий в сфере переработки сельскохозяйственного сырья, текстильного производства. Применяя отдельные машинные технологии, большинство предприятий такого рода сохраняли и черты мануфактурной стадии развития индустрии, широко используя ручной труд, поскольку рабочие руки в это время в стране стоили недорого. За некоторым исключением их продукция не могла конкурировать с фабричной продукцией Запада на его собственных рынках. Невысокие жизненные стандарты, низкие доходы и низкий покупательный спрос в самой Японии также притормаживали развитие данной сферы, неоднократно создавая кризисы перепроизводства. В этом плане подкреплённая военным превосходством экспансия японской продукции в близлежащие страны Азии была неизбежной. Уже в начале XX в. японские товары преимущественно мануфактурного типа составляли 74 % корейского и 60 % маньчжурского импорта. В эпоху, когда Запад уже делал акцент на вывозе капиталов в колониальные и полуколониальные страны, Япония ускоряла своё экономическое развитие преимущественно за счёт вывоза товаров за границу, а не повышения внутренней покупательной способности населения.

Несмотря на то, что 90 % производства японской промышленности составляла продукция текстильной и пищевой отраслей, в стране неуклонно поднимались и базовые отрасли индустрии, внедрявшие не только паровые двигатели, но и самые современные электрические машины. Темпы развития этих отраслей были самыми высокими в мире, хотя по валовому производству Япония ещё продолжала значительно уступать лидерам индустриализации. Недостаточность собственной сырьевой базы уже к началу XX столетия обозначила контуры трудоёмкой модели экономики страны, наиболее рациональной в данных условиях. Производство готовой стали в стране, к примеру, превосходило выплавку чугуна в самой Японии, ставшей вывозить его из-за границы. Морской характер страны логично порождал особый упор на развитии гражданского и военного флота, с самого начала способствовал высокой степени интеграции в систему мировых экономических связей.

В предпринятом обзоре, безусловно, нашли отражение не все факторы, определившие специфику уникально быстрой индустриально-капиталистической трансформации Японии. Некоторые из них в модифицированном виде продолжают действовать и в сегодняшней Японии (недостаточность собственной сырьевой базы, традиции патернализма в трудовых отношениях). Другие - определили особенности японской экономики только в период её прорыва в индустриальное сообщество (высочайший уровень внутренних инвестиций, узость внутреннего потребительского рынка, повышенная агрессивность к соседям).

Среди неназванных факторов, срывающих мистический налёт с японской проблематики, мы приберегли «на десерт» важнейший – сравнительно высокий уровень грамотности населения в стране, ещё в годы сёгуната превосходившей по этому показателю Южную и Восточную Европу, в том числе и Россию. Принимая одним из первых в мире (1872 г.) решение о всеобщем начальном образовании, правительство Японии символизировало своё понимание исключительной важности «человеческого фактора», позволившего этой стране в следующем веке подняться на самую вершину мировой экономики.

Рекомендуемая литература

Васильев Л. История Востока. – М.,1998.

Воробьёв М. Очерки по истории науки, техники и ремесла в Японии. - М., 1971.

Данн Ч. Повседневная жизнь в старой Японии. М., 1997.

Зибельт А. Эпоха великих реформ в Японии. – Спб., 1902.

Генезис японского капитализма. – М.,1991.