Управляемые законом сопричастия 6 страница

Таким образом, мы касаемся вопроса о «симпатической магии», которая была подробно описана Тэйлором, Фрэзером и их ученика­ми, принадлежащими к английской антропологической школе. Я по­зволю себе отослать читателя к их трудам для изложения фактов, которых насчитываются тысячи. Факты показывают, как, по убежде­нию первобытных людей, свойства передаются путем прикосновения, переноса; как можно воздействовать на целое, действуя на его часть (держать в своей власти человека, овладев его волосами, обрезками [234] ногтей, слюной, мочой, именем или изображением); как, наконец, можно производить подобное при посредстве подобного (вызвать дождь, разбрызгивая воду). Здесь важно показать, что обряды «сим­патической магии», часто сходные с теми, которые были подвергнуты мною анализу, так же как и они, связаны с коллективными представ­лениями пра-логического мышления законом сопричастности, ими управляющим. И здесь поведение ориентировано в том же направле­нии, что и представление. Пра-логическое и мистическое мышление, улавливающее всюду между существами таинственные отношения, одновременно внешние и внутренние воздействия, одним словом, партиципации, мышление это представляет себе, что воздействие на природу возможно лишь через установление или прекращение подоб­ных партиципации. Так, у багандов «бесплодной женщине обычно да­ется развод, ибо она мешает огороду своего мужа приносить плоды, напротив, огород, возделываемый плодовитой женщиной, должен приносить много плодов». Муж бесплодной женщины, давая ей раз­вод, только противодействует вредной партиципации; в других случа­ях по тому же принципу будут вызывать полезные партиципации. Например, в Японии, прививка деревьев должна производиться толь­ко молодыми людьми, ибо необходимо, чтобы в прививке было воз­можно больше жизненной силы.

Точно так же сопричастность устанавливается в определенных об­стоятельствах путем прикосновения. Вот очень выразительный при­мер. В Лоанго «ба нганга утверждают, что новый фетиш всасывает, так сказать, в себя силы через прикосновение с другими сильными и испытанными фетишами, около которых его ставят, если хотят, ра­зумеется, чтобы он служил для той же цели, что и они. Вот почему они за соответствующую мзду соглашаются класть новые предметы в свою коллекцию испытанных вещей и оставлять их там на недели и месяцы. Когда какой-нибудь фетиш сделался сомнительным или сла­бым, силу его обновляют этим же способом, который служит своего рода средством омолаживания. Когда фетиш признан превосходным, то изготовляют другой экземпляр, который надолго оставляется около первого. Дубликат называется ребенком первоначального фетиша.

Наконец, сопричастность пытаются установить и столь распрост­раненные обряды «симпатической магии», которые заключаются в том, чтобы производить подобное посредством подобного. При иссле­довании этих обрядов в обществах уже весьма развитого типа может, пожалуй, появиться искушение считать удовлетворительным их объ­яснение, которое сводит обряды к ассоциации идей и к смешению объективного с субъективным. В Китае, например, можно наблюдать бесчисленное множество обычаев этого рода, имеющих иногда облик своего рода каламбуров в действии. Так, в определенный момент [235] похорон «сын покойного... в присутствии большинства родственников... спешит проглотить немного вареной лапши в убеждении, что ее длин­ные нити уравновесят или даже нейтрализуют то влияние в смысле «сокращения жизни», которое похоронные одежды могли оказать на его особу». Кажется, перед нами одна из ассоциаций идей, которая столь свойственна несколько отвлеченной изощренности китайцев: подоплекой данного обычая, однако, является стремление прервать внушающую страх сопричастность. Но вот факт, относящийся к Юж­ной Индии, истолкование которого гораздо более ясно. «В Тирапати вырезаются из дерева маленькие фигурки, изображающие голых мужчин и женщин; их продают индусам. Те, которые не имеют де­тей, проделывают над фигурками церемонию прокалывания ушей (которую совершают обычно над новорожденными), веря, что в ре­зультате этого у них родится ребенок. Если же в какой-нибудь семье есть взрослые дети или юноши, остающиеся холостыми, то родители проделывают церемонию брака над парой фигурок в надежде, что за этим скоро последует и свадьба их детей. Они одевают кукол, укра­шают их драгоценностями и совершают над ними обрядность настоя­щей свадьбы. Бывает так, что на свадьбу куклы тратится столько же денег, сколько и на настоящую свадьбу». Расходы, порой весьма зна­чительные, — свидетельство веры индусов в действенность этого об­ряда.

Достаточно ли для их понимания обращаться к ассоциации по сходству и утверждать, что человек воображает, будто он подобное производит через посредство подобного? Такое объяснение является правдоподобным; трудно, однако, им удовлетвориться, когда извест­но, что в обществах низшего типа аналогичные обычаи имеют своим источником не ассоциацию идей отдельной личности, а сопричастно­сти, воображаемые и ощущаемые в коллективных представлениях. Индус, который женит кукол, поступает точно так же, как красноко­жий, который пляшет для того, чтобы «заставить прийти бизона», как заклинатель дождя, который кропит водой своих соседей. Это на­сквозь мистическая драматизация, которая призвана наделить дейст­вующих лиц столь же мистической властью над имитируемым существом или явлением, создает между ними связь, не понятную, разумеется, для логического мышления, но вполне сообразную с за­коном сопричастности, который управляет пра-логическим мышлени­ем и его коллективными представлениями. Там, где это мышление существует в максимально чистом виде, т. е. в обществах наименее развитого типа, обычаи отражают его наиболее ярко: мы констатиро­вали это у австралийцев и у некоторых племен обеих Америк. В об­ществах более высокого типа виды и способы действия усложняются, их определяют замысловатые и разнородные мотивы. Однако почти [236] всегда, подвергая эти виды и способы действия углубленному анали­зу, можно обнаружить в них как бы следы, свидетельствующие о том преобладающем значении, которое имел когда-то закон сопричастно­сти. Можно найти сколько угодно доказательств этого факта в вели­ких цивилизациях Востока или даже, чтобы не ходить так далеко, в фольклоре европейских народов.

Имеется категория обрядов, которые я выделил для рассмотрения особо, как из-за того значительного места, которое они занимают в жизни низших обществ, так и в связи с тем светом, который они бро­сают на мышление этих обществ. Я разумею обряды, относящиеся к покойникам или, говоря более точно, к отношениям между живыми и мертвыми. Такие обряды имеют повсеместное распространение: нам неизвестны общественные группы какого бы то ни было типа, в ко­торых наблюдатели не обнаружили бы обычаев, запретов, обрядов, обязательно выполняемых как в момент смерти, так и в продолжение более или менее длительного периода после смерти.

Всем известно, какой тяжестью с незапамятных времен лежит на живых в китайском обществе попечение о мертвых. В Канаде, «ког­да возникает пожар в селении, туземцы прежде всего заботятся о том, чтобы укрыть в безопасном месте покойников, если таковые в селении имеются. Туземцы снимают с себя все самое драгоценное для украшения покойников. Время от времени гробы покойников вскрываются и последних переодевают. Туземцы буквально вырыва­ют у себя изо рта куски для того, чтобы отнести их на могилу по­койников или в места, где, по представлению туземцев, гуляют их души... В могиле стараются прикрыть покойника так, чтобы его со­всем не касалась земля: он лежит, как в келье, обитой и устланной шкурами, обставленной гораздо богаче и украшенной гораздо луч­ше, чем хижина живого». Так как обычаи подобного рода являются общераспространенными, то их нетрудно понять с точки зрения пер­вобытного мышления. В глазах первобытных людей покойники не отделены от живых непреодолимой пропастью. Напротив, живые на­ходятся в постоянных сношениях с покойниками. Они могут причи­нить живым добро и зло, живые могут так же хорошо или плохо обращаться с ними. Общение с мертвыми не является для первобыт­ного человека более необычайным, чем сношения с духами или с такой таинственной силой, действие которой он испытывает на себе или мнит подчинить себе.

Мисс Кингсли рассказывает, что ей довелось слышать, как негр наедине разговаривал так, как если бы перед ним стоял собеседник, [237] невидимый для нее; и действительно, при проверке выяснилось, что негр беседовал со своей покойной матерью, которая ему казалась присутствующей. Восприятие первобытного человека совершенно не ставит реальность предметов в зависимость от возможности проверить ее при помощи того, что мы называем опытом; более того, именно неосязаемое и невидимое наиболее реально в его глазах. Впрочем, по­койники не лишены способности открываться даже внешним чувст­вам. Не говоря уже о снах, в которых они появляются как живые, а сны, как известно, кажутся первобытным людям исключительно цен­ными восприятиями, покойники и иным путем открывают себя зре­нию (в виде призраков, привидений и т. д.) и слуху. Часто мертвые доставляют живым ощущения, не поддающиеся описанию, но весьма яркие, вступая с ними в нематериальный контакт. Порою их можно слышать в порывах ветра. «Это что-то невидимое, что-то вроде ветра. Действительно, они говорят, что легкий шелест пальмовых листьев производится привидениями, а когда вихрь крутит пыль, опавшие ли­стья и солому, то это призраки затеяли свою игру». В Бразилии «ту­земцы племени че верили, будто легкий шорох выдает присутствие покойника». Короче говоря, человек низших обществ живет со свои­ми покойниками в таких же отношениях, как и с окружающими его живыми. Это члены, и притом весьма важные, того общества с его многочисленными партиципациями, того симбиоза, в котором перво­бытный человек получает свое место согласно коллективным пред­ставлениям группы.

Отсюда вытекает одно из наиболее отчетливых различий, которое можно уловить между мышлением первобытных и логическим мыш­лением. Если допустить, что логическое мышление развивалось мало-помалу (это гипотеза, которая будет рассмотрена дальше), то представления, относящиеся к внешнему миру, в конце концов сло­жились для этого мышления в «природу», т. е. в устойчивую и неиз­менную систему, подчиненную законам, которые могут быть познаваемы субъектом, но которые кажутся ему независимыми от не­го. Представления, относящиеся к мертвым, не дали ничего по­добного. Они составили лишь ту весьма расплывчатую совокупность, которую называют знаменательным именем — «иной мир». Для пер­вобытного мышления, напротив, «иной мир» и наш мир составляют единую реальность, одновременно и представляемую, и ощущаемую, и переживаемую нами.

Между тем даже для этого мышления представления, относящиеся к мертвым, и обычаи, с ними связанные, выделяются более резко вы­раженным пра-логическим характером. Как бы ни были мистичны другие коллективные представления, относящиеся к данным внешних чувств, как бы мистичны ни были обычаи, с ними связанные (война, [238] рыбная ловля, охота, болезнь, гадание и т.д.), всё же тут для до­стижения необходимого результата, для победы над врагом, для по­имки добычи и т. д. необходимо, чтобы человеческие представления в каких-то весьма существенных пунктах совпадали с объективной реальностью, чтобы обычаи и действия были в определенный момент действительно приспособлены к преследуемым целям. Только этим гарантируется некоторый минимум упорядоченности, объективности и связности в этих представлениях. Но на представления и обычаи, относящиеся к мертвым, этот тормоз, этот внешний регулятор не дей­ствует. Безразличное отношение к противоречию — свойству, прису­щему первобытному мышлению, проявляется, не встречая никаких препятствий.

Именно здесь мы и встретим обычаи, наиболее очевидно обнару­живающие пра-логическую природу этого мышления.

Закон сопричастности полновластно управляет коллективными представлениями, от которых обычаи зависят: он мирится с наиболее вопиющими противоречиями. Мы уже знаем, что для этого мышле­ния не существует ничего точно соответствующего тому, что мы на­зываем душой, личностью, для него душа одновременно едина и множественна, в одно и то же время она присутствует и здесь и там и т. д. Мы должны ожидать, что и в обычаях обнаружим то, что пред­ставляется, с точки зрения логического мышления, полной путани­цей. Наше усилие должно быть направлено не к тому, чтобы рассеять путаницу восстановлением логического порядка в продуктах мистиче­ского мышления, которое вовсе не озабочено этим, а к тому, чтобы показать, каким образом то, что воспринимается нами как путаница и смешение, естественно вытекает из закона сопричастности, управ­ляющего этим мышлением.

Прежде всего, необходимо отметить, что пра-логическое мышле­ние отнюдь не затрудняется представить себе умерших то как состав­ляющих некое общество в «ином мире», совершенно отдельное от живых обществ, то как вмешивающихся каждое мгновение в жизнь живущих. У туземцев Торресова пролива «вскоре после смерти чело­века его мари отправляется в Кибу. Здесь мари одного из ранее умер­ших друзей этого человека принимает и прячет его. В первую ночь после новолуния указанный друг представляет мари остальным мар-каи, которые один за другим берут свои палицы с каменной головкой и бьют вновь прибывшего по голове, после чего он становится насто­ящим маркой. Затем его учат бить рыбу копьем и делать все то, что делают другие... Мари или маркаи ведут себя совсем как люди и мо­гут жениться на смертных женщинах...». В Китае, где представления и обычаи, связанные с умершими, сохранились со времен глубочай­шей древности, мы встречаем те же противоречия. С одной стороны, [239] существует мир призраков, который является копией человеческого мира. Общество там организовано таким же образом, жизнь клана продолжается и в мире призраков. Каждый занимает то же положе­ние, имеет тот же ранг, что и при жизни. Все исполняют здесь те же обряды культа предков, которые приняты среди живых. У мертвых свои войска, свои битвы, свои кладбища, свои погребальные церемо­нии. Более того, люди так же страшны призракам, как призраки лю­дям: они взаимно оказывают друг на друга дурное влияние, заклинают и изгоняют друг друга при помощи жертвоприношения. Де Гроот сообщает весьма знаменательную легенду о людях, которые проникают в страну призраков и сеют там ужас одним своим присут­ствием. Им приносят жертвы, их с бесконечными предосторожностя­ми выводят за пределы страны.

Однако, согласно тому же автору, «у китайцев крепко утвердилось верование, доктрина, аксиома, будто духи мертвых поддерживают с живыми самые тесные отношения, почти столь же интимные, какие происходят среди людей. Конечно, между мертвыми и живыми про­водится разграничительная линия, но она весьма слаба, едва ощути­ма. Со всех точек зрения сношения между этими двумя мирами очень деятельны. Они служат источником как «благословения», так и бед­ствий, именно от них зависит судьба человеческая». Язык китайцев свидетельствует о том, что, согласно их верованиям, мертвые живы в своей могиле. Во всей китайской литературе, на всем ее протяжении гробы, содержащие в себе труп, обозначаются названием «живой труп во гробе» или «одушевленный гроб». Молодая девушка, которая поте­ряла своего жениха, может получить от собственных родителей и от родителей жениха разрешение на то, чтобы навсегда отказаться от супружеской жизни. Согласно обычаю, ей разрешается окончательно устроиться в доме покойника, и она формально соединяется браком с покойным женихом. Когда-то в Китае существовал любопытный обы­чай помещать умерших женщин в могилы юношей, умерших до бра­ка. Общественное мнение столь благосклонно относится к жертве женщин, которые следуют за своими умершими мужьями, и считает жертву приносящей такую честь семье, что часто вдовы сами желают смерти, добровольно покоряются ей, а иногда даже понуждаются на самопожертвование всеми окружающими.

У негров западного побережья Африки «человек, умирая, осво­бождается только от своего видимого тела и меняет местопребыва­ние, все остальное совершенно не меняется». «В Северной Америке у сиуксов, — говорит Дорси, — мертвые во всем похожи на жи­вых... они не всегда видимы. Иногда их можно слышать, не видя, хотя они находятся в хижине вместе со смертным. Иногда случает­ся, что они материализуются, берут себе мужа или жену среди живых, [240] едят, пьют, курят совсем так, как если бы были обыкновенны­ми людьми». «Один молодой дакота умер как раз в тот момент, ког­да он женился на любимой девушке. Она справляла траур по нему... Привидение явилось к ней и сделало своей женой. Везде, где племя останавливалось на ночь, жена привидения устраивала палатку на некотором расстоянии от других, и когда лагерь снимался, то жен­щина и ее муж следовали за остальными на некотором расстоянии. Привидение всегда указывало женщине, что ей следовало делать, и регулярно приносило добытую дичь... Люди не могли ни слышать, ни видеть духа, но они слышали, как его жена с ним разговаривала. Он давал им знать через нее, когда надлежало ждать сильной бури или большого ливня и т. д.». Одна ирокезская легенда рассказывает о покойнике, который разговаривает с дочерью и дает ей советы. Факты подобного рода, как известно, весьма многочисленны.

Для того чтобы истолковать, как следует, представления и обычаи первобытных людей, относящихся к мертвым, надлежало по возмож­ности отделаться от привычных у нас понятий о жизни и смерти, а также не пользоваться понятием о душе. Жизнь и смерть не могут определяться для нас иначе, как своими физиологическими, объек­тивными, экспериментальными элементами, тогда как соответствую­щие представления у первобытных — мистические по своему существу. Этим объясняется, что они не знают той дилеммы, которая совершенно неизбежно встает перед логическим мышлением. Для по­следнего существо может быть либо живым, либо мертвым: середины не существует. Для пра-логического мышления существо живет ка­ким-то образом, хотя оно и мертво. Будучи сопричастным обществу живых людей, оно одновременно сопричастно обществу мертвых. Точнее говоря, каждое существо является более или менее живым или более или менее мертвым, в зависимости от того, какая сопри­частность для него существует или уже прекратилась. Взгляд перво­бытного мышления на живых людей зависит как раз от того, имеются ли налицо эти партиципации, прерваны они или им предстоит быть прерванными.

Таким образом, мы оказываемся перед крайне сложными коллек­тивными представлениями и обычаями. Не может быть и речи о том, чтобы исследовать их здесь во всех почти бесконечных деталях. Даже в одной стране они изменяются от племени к племени. «Никакое под­робное описание погребальных церемоний не может рассматриваться как приложимое ко всем племенам или даже к одному племени, если только возраст, характер или положение покойника не таковы, что требуют к нему более почтительного отношения, чем обычно». Имен­но потому, что все покойники продолжают жить, с каждым из них обращаются соответственно рангу, полу, возрасту, а эти-то [241] обстоятельства наблюдатели слишком часто забывают конкретизировать, когда описывают церемонии. Кроме того, обычаи, относящиеся к смерти и умершим, быть может, наиболее устойчивые и живучие из всех. Поэтому в то время как социальная среда, институты и верова­ния изменяются, обычаи эти лишь очень медленно следуют за общим движением. Они продолжают соблюдаться и тогда, когда их смысл и значение мало-помалу затемняются и теряются. Будучи истолкованы в соответствии с новыми представлениями и чувствами, т. е. чаще всего в духе, совершенно противоположном первоначальному, они не­редко дополняются таким образом, что начинают противоречить са­мим себе, той части, которая в них сохранилась от прошлого. Погребальные обряды в большинстве обществ, если не во всех, пред­ставляют собой неправильные наслоения, где обычаи, идущие из глу­бочайшей древности и связанные с мышлением, характерным для весьма малоразвитого социального типа, сливаются с обычаями, ко­торые зависят от более поздних понятий, не совместимых с этим мышлением. Наконец, в очень многих обществах погребальные цере­монии и обряды варьируют еще в зависимости от рода и причин смер­ти, в зависимости от того, умер ли человек «хорошей» или «дурной» смертью.

Дело этнографии — дать наиболее обстоятельное и возможно полное описание этих церемоний во всем их разнообразии. Нам же достаточно показать, что все они внушены мистическим и пра-логическим мышлением, что разные степени жизни и смерти заключают­ся для этого мышления в партиципациях или в их отсутствии, что, наконец, один и тот же человек проходит не через два лишь состоя­ния: через одно, в котором он живет, через другое, в котором он не живет, в через ряд состояний, цикл фаз, в которых он более или ме­нее сопричастен тому, что мы называем жизнью и смертью. Очерк, который я собираюсь набросать, может быть лишь грубой и предва­рительной схемой. Я считаю ее приложимой в той мере, в какой она вообще может быть приемлема к обществам наименее высокого типа, в которых тотемическая организация еще различима, хотя и не в полной силе, т. е. к обществам австралийского типа. Я предупреж­даю, что совершенно невозможно представлять себе, что человек пол­ностью проделывает последовательно все фазы этого схематического цикла. Напротив, некоторые из этих фаз характеризует то, что в них не имеют места партиципации, без которых уже нет налицо того, что для нашего логического мышления составляет человеческую лич­ность. Однако пра-логическое мышление по своей природе легко и свободно движется среди этих партиципации или изоляций, тогда как логическое мышление чувствует себя здесь озадаченным и растерянным, [242] не имея возможности оперировать четко определенными поня­тиями, сообразными его собственным законам.

Если иметь в виду приведенные оговорки, то, отправляясь от зре­лого возраста, когда человек уже подвергся испытаниям посвящения и допущен к заключению брака в своей общественной группе, схема­тически можно различить следующие этапы:

1. Смерть и более или менее долгий промежуток времени, кото­рый проходит между последним вздохом и похоронами.

2. Промежуток времени, который проходит между похоронами и концом траура, т. е. той церемонией, которая окончательно обрывает отношения между покойником и теми, кто был с ним специально свя­зан в общественной группе.

3. Период неопределенной, но конечной продолжительности, ког­да покойник ждет перевоплощения.

4. Рождение и более или менее долгий промежуток времени, ко­торый проходит между рождением и наречением имени.

5. Период между наречением имени и посвящением.

6. Жизнь взрослого и посвященного человека, кончающаяся смер­тью. Дальше круг начинается сызнова.

Говоря нашим языком, для первобытного мышления смерть, как и рождение, — длящийся процесс. Смерть начинается с первого пери­ода и кончается лишь после церемонии, заканчивающей второй пе­риод. Так и рождение лишь начинается во время родов, а совершенным человек становится только после церемонии посвяще­ния. И опять-таки наши умственные навыки, наш язык заставляют отделять четкими рамками то, что пра-логическому мышлению пред­ставляется в образе множественных партиципации, начинающих или прекращающих свое существование.

В глазах первобытных людей смерть всегда предполагает мистиче­скую причину и почти всегда насилие. Это резкий и грубый разрыв тех уз, которые связывали индивида с общественной группой. Поэто­му после смерти между ним и группой возникают новые отношения. Не становясь предметом пренебрежения, тот, кто ушел в загробный мир, служит объектом жалости, страха, уважения, самых разнообраз­ных и сложных чувств. Погребальные обряды открывают нам те кол­лективные представления, которые неотделимы от этих чувств.

Есть общества, где погребальные обряды начинаются до того, как умирающий отдал душу, — настолько первобытные люди спешат от­далить покойника от живых. Так, у абипонов, «когда дыхания уми­рающего не слышно на некотором расстоянии, когда оно [243] останавливается хотя бы на мгновение, объявляется, что он умер... Тотчас вырывают сердце и язык умершего и, сварив их, отдают на съедение собаке в убеждении, что это погубит также и виновника смерти... Затем одевают еще теплый труп, закутав его в шкуру жи­вотного... и везут к могиле на лошадях, приготовленных заранее. Я подозреваю, что иногда сердце вырывается тогда, когда человек еще наполовину жив».

У индейцев мыса Флэттери «я узнал о нескольких случаях, когда, судя по всем признакам, некоторые люди были, несомненно, погре­бены в состоянии обморока или потери чувств. Я часто доказывал им все безумие такого погребения без попытки' вернуть людей к жизни, однако мне никогда не удавалось убедить подождать хоть мгновение после того, как наступил последний, по их мнению, вздох... Одна женщина потеряла мужа. Она была очень крепкой и вполне здоровой. Я увидел ее сидящей на краю ручья и оплакивающей мужа. Я под­нялся в верхнюю часть селения на четверть мили от ручья, где мне надо было посмотреть больных... Вдруг я услышал причитания жен­щин, возвещающих смерть. Я поторопился вернуться и узнал, что речь идет о той самой женщине, которую я видел за несколько минут до этого...

Прежде чем я успел дойти до ее хижины, она была уже туго свя­зана и втиснута в ящик, ее совсем приготовили к погребению. Близ­кие не хотели ничего слушать и ни за что не соглашались разрешить мне попытаться хоть что-нибудь сделать».

«Часто, — говорит один иезуитский миссионер, рассказывая о ка­надских индейцах, — их погребают, согласно обычаю, до того, как они испустили последний вздох».

Фон ден-Штейнен отмечает такую же поспешность у бороро. Точ­но так же и у бакуэнов Южной Африки, «едва несчастный отдаст ду­шу, его стремительно уносят для погребения. Часто для этого выбирают ямку муравьеда, дабы сэкономить труд по копанию ямы. В двух случаях, свидетелем которых я был, это поспешное погребе­ние имело своим последствием то, что оба туземца, которые были по­гребены живыми, пришли в себя к великому ужасу родственников». Вообще, у очень многих племен, которые верят, что живой человек имеет несколько душ, может быть достаточно ухода одной души, если только этот уход признается окончательным, чтобы человека рас­сматривали как мертвого. Неважно, что телесная душа находится еще в нем, если та душа, которая образует его личность, исчезла беспо­воротно. Мы встречали это верование у североамериканских индей­цев. Оно существует и в других местах, например у дравидских племен Бенгалии. Когда больной агонизирует и только еще хрипит, [244] сохраняя в большей или меньшей степени сознание, они говорят: «Тело еще движется, но душа (роа) уже ушла».

Чаще всего, однако, похороны и погребение не устраиваются не­посредственно после смерти именно потому, что нельзя знать, окон­чательна ли смерть и не вернется ли душа (я употребляю это слово за отсутствием лучшего) в тело, подобно тому как она это делает после сна, обморока и т. д. Поэтому после смерти некоторое время проходит в ожидании, причем употребляют все средства, способные вернуть ушедшую душу. Отсюда возник столь распространенный обычай громко кликать душу, упрашивать, умолять ее не покидать тех, кто ее любит. «Караибы вопят громким голосом, перемежая свои вопли репликами и вопросами, обращенными к покойнику: по­чему, мол, он захотел покинуть этот мир, где он имел все для сво­его счастья?.. Они устраивают труп на сиденье в могиле глубиной в 4 или 5 футов и в течение 10 дней приносят пищу, упрашивая его есть. И только когда окончательно убеждаются, что покойник не хо­чет ни есть, ни возвращаться к жизни, они засыпают могилу». Так и негры западного побережья Африки громко призывают умершего, умоляя его не покидать их; они не делают этого только в том слу­чае, когда покойник при жизни был глухим. Погребение совершает­ся лишь тогда, когда начинается разложение и родственники приобретают полную уверенность в том, что душа не намерена возвратиться. Наконец, в Китае обычай призывания души покойни­ка существует с древнейших времен и поныне сохраняется в полной силе.

У племен на востоке Суматры, «когда человек умирает, труп его оставляется на один день и на одну ночь в хижине... затем вырывают могилу, в нее кладут покойника с бутылкой воды, с курицей... если это женщина, то и с ее украшениями, затем могилу засыпают... По­сле этого зажигают большие костры, и семья в течение трех дней (или семи дней, если речь идет о вожде) проводит дни и ночи у мо­гилы... по их мнению, именно столько времени и надо для того, что­бы покойник действительно умер, а до того необходимо все время находиться в его обществе».

В этот момент сопричастность покойника и его общественной группы становится скорее отсроченной, чем действительно прекратив­шейся. Живые верят или хотят верить, что нет еще ничего непопра­вимого, что связь может быть восстановлена. Однако если душа не возвращается вскоре, если покойник не пробуждается, то возникают другие коллективные представления, а с ними и другие чувства. «Ту­земцы верят, что дух человека, особенно если этот человек умер на­сильственной смертью, очень несчастен и может стать зловредным: в гневе он всегда готов прийти в состояние раздражения по малейшему [245] поводу и сорвать злобу на живых... У них, по-видимому, существует также представление о том, что в течение известного числа дней по­сле смерти покойник не имеет еще своего духовного тела, которое об­разуется медленно, и в течение этого переходного периода он, подобно ребенку, особенно капризен и мстителен». Покойник нахо­дится в состоянии, мучительном для него самого и опасном для дру­гих, которые отныне боятся общения с ним. Раз он больше не является сходной с другими составной частью группы, то его необхо­димо удалить. Чувство это выражается часто в самой наивной и не­посредственной форме. «Когда человек умирает, то друзья его приносят ему пищу и говорят: «Будь добр, если ты нас покидаешь, то оставь нас совсем». У игоротов на Филиппинах «в течение первых дней старухи, затем и старики поют по нескольку раз следующую песню: «Теперь ты мертв... мы дали тебе все, что тебе нужно, мы сде­лали все подобающие приготовления к погребению. Не приходи ни за кем из твоих родственников и друзей». Точно так же и в Западной Африке, как свидетельствует Нассау, «чувства живых в отношении покойника являются «весьма неопределенными». Когда живые умоля­ют его вернуться к жизни, то они, конечно, очень искренни и хотят, чтобы возвращение было полным. Однако почти в то же время у них возникает страх, что покойник на самом деле может вернуться, но не в своем обычном облике, а в виде невоплотившегося духа, невидимо­го и, возможно, враждебного...»