Управляемые законом сопричастия 7 страница

Мисс Кингсли отметила у туземцев такие же страхи, и ей объяс­нили их причину. Если бояться, что покойники причинят зло живым членам их семьи, а в особенности детям, то это происходит не пото­му, что умершие злонамеренны, а потому, что они несчастны из-за своего одиночества и ищут себе товарищей. Они тем более опасны, что еще не утвердились в обществе духов. Это обстоятельство делает первые дни после смерти особенно критическими. Важно не только то, что сопричастность покойника и его общественной группы едва лишь прекратилась, но и то, что еще не установилась его сопричаст­ность обществу духов.

Аналогичные представления и чувства встречаются в Северной Америке. «Для тарагумаров смерть означает просто изменение фор­мы... Они боятся покойников и думают, что последние хотят причи­нить зло живым. Боязнь вызывается представлением, будто умершие одиноки и жаждут общества своих близких. Покойники делают жи­вых больными, для того чтобы больные также умерли и присоедини­лись к тем, кто умер до них». И здесь просят мертвого уйти по-настоящему. Ему закрывают глаза, скрещивают руки на груди, и родственники один за другим прощаются с ним. Плачущая вдова го­ворит мужу, что теперь, когда он ушел и не хочет больше остаться с [246] ней, он не должен приходить пугать ее, ее сыновей или дочерей и вообще кого бы то ни было. Она умоляет его не уводить никого и оставить всех в покое. Мать говорит своему умершему ребенку: «Те­перь уходи! Не возвращайся больше, раз ты умер! Не приходи ночью просить у меня грудь! Уходи!» А отец говорит умершему ребенку: «Не возвращайся просить меня держать тебя за руку или мастерить для тебя что-нибудь! Я больше не знаю тебя».

Страхи эти тем более живые, что в течение первых дней покой­ника, т. е. его душу или духа, представляют пребывающим в шалаше или хижине, где он испустил последний вздох; во всяком случае его считают находящимся недалеко от тела или блуждающим в окрест­ностях, особенно ночью. Это верование является почти общераспро­страненным: если бы даже оно не было связано с коллективными представлениями, то сам психический механизм человека мог бы вы­звать к жизни данное верование. Разве мы, когда смерть похищает у нас кого-нибудь из близких, не ожидаем первое время, что вот он выйдет из комнаты, сядет на свое место за столом, вернется домой в определенный час? У первобытных людей, однако, возникает еще и нечто другое, кроме этих скорбных воспоминаний, доводящих до гал­люцинаций: в коллективных представлениях первобытного человека видимое присутствие тела влечет невидимое присутствие души. «По­сле смерти душа пребывает еще некоторое время по соседству с тру­пом перед тем, как предпринять свое путешествие в бура куре». Отсюда следует, что, устраивая определенным образом судьбу трупа, определяют вместе с тем и судьбу души. Покойнику отводят область, которая должна отныне служить его местопребыванием, и тем избав­ляются от страхов, вызываемых его присутствием во время переход­ного периода.

Таким образом, какова бы ни была форма, которую принимают погребальные церемонии, как бы ни распорядились с телом, посред­ством ли погребения, сожжения, выставления на помосте или на вет­вях дерева и т. д., все обряды являются по существу мистическими или, если угодно, магическими, подобно тем обычаям, которые были рассмотрены выше. Аналогично тому, как самое существенное в охоте заключается для первобытного мышления в обрядах, которые застав­ляют дичь появиться пред охотником или мешают бегству животного, ослепляют его и т. д., как существо первобытной медицины заключа­ется в приемах, которые дают «доктору» возможность и силу прогнать зловредного духа покойника, причиняющего зло живым, так и сущ­ность похорон, устраиваемых в первые дни после смерти, заключает­ся в обрядах, окончательно устраняющих покойника из общества живых. Погребальные обряды должны помешать покойнику в буду­щем вмешиваться в жизнь живых и ввести его в общество мертвых. [247]

Это вовсе не означает, что отныне обрываются всякие отношения между живыми и им, мы увидим, что дело обстоит как раз наоборот. Однако на будущее эти отношения будут строго урегулированы. По­средством соблюдения установленных правил умиротворенный покой­ник не будет требовать ничего больше, а живым, со своей стороны, не придется в дальнейшем бояться его.

Однако абсолютно необходимо, чтобы церемонии были совершены. Известно, что граждане Афин и Рима думали на этот счет точно так же, как и теперь считают китайцы или члены большинства известных в настоящее время обществ. Так, на западном побережье Африки «когда кто-нибудь умирает вдали от своих, то семья стремится до­стать что-нибудь из того, что ему принадлежало, хотя бы прядь волос или обрезки ногтей, и совершает над ними похоронные церемонии: дело в том, что, согласно общераспространенному верованию, дух или душа остаются близ тела до тех пор, пока не совершены погребаль­ные церемонии, а до этого момента дух или душа не хотят или не могут отправиться в страну мертвых. Если сообщить преступнику, что после казни над его телом не будут совершены погребальные об­ряды, то это значит устрашить его бесконечно больше, чем самой смертью, ибо смерть лишь переносит его в другую среду, где он про­должит заниматься тем же, что и здесь, тогда как лишение погре­бальных обрядов преподносит его воображению всевозможные страхи самого неопределенного свойства».

Итак, не входя в крайне изменчивые подробности обрядов, проис­ходящих в период между моментом, когда умирающий испускает дух, и тем более или менее близким днем, когда совершаются похороны в собственном смысле слова, а особенно не возражая против утвержде­ния, что при помощи этих обрядов первобытные люди часто стремят­ся достигнуть нескольких различных целей (устранения осквернения, причиняемого близостью трупа, содействия слабому покойнику, кото­рый еще не имеет духовного тела, но уже потерял человеческое, ог­раждения оставшихся в живых от всяких поползновений со стороны покойника относительно виновника его смерти), принимая все это во внимание, можно признать, что общая ориентация обрядов является мистической и стремится худо ли, хорошо ли устроить положение по­койника к его собственному удовлетворению и благополучию живых. Боас воспроизвел очень поучительный рассказ одного воскресшего шамана, в котором последний рассказывает, что он испытал в первые дни после смерти. «Когда я перестал жить, — говорит он, — я не испытывал никаких страданий. Я сидел возле моего тела, я видел, как вы приготовляли его к погребению, как рисовали наш герб на мо­ем лице... к концу четвертого дня мне показалось, что нет уж ни дня, ни ночи. (Таким образом, в течение четырех дней покойник постепенно [248] все больше отдалялся от обычной обстановки живых, которая еще хорошо воспринималась им сейчас же после смерти: все, что де­лается в период между моментом смерти и погребальными церемони­ями, имеет целью ослабить партиципацию между покойником и его сущностью как живого человека, предуготовить его для других пар-тиципаций.) Я видел, как вы уносили мое тело, и я почувствовал се­бя вынужденным сопровождать его, несмотря на желание остаться в нашем доме. Я просил каждого из вас дать мне поесть, но вы бросали пищу в огонь, и тогда я почувствовал себя насытившимся. Наконец, я подумал: «Должно быть, я умер, ибо никто меня не слышит, и пи­ща, пожранная огнем, меня насыщает». Я решил тогда отправиться в страну душ». Этот шаман, как и его слушатели, совершенно не со­мневается в том, что душа покойника желает остаться около живых и она действительно там останется, если погребальная церемония не заставит ее последовать за телом.

Дело может представляться так, что душа покойника не удаляется непосредственно после совершения погребальных церемоний. Напри­мер, у зуньи душа покойника, несмотря на то что погребение совер­шается у них сейчас же после смерти, бродит по селению в течение последующих четырех дней и отправляется в свое далекое путешест­вие лишь на утро пятого дня. И наоборот, часто упоминаются такие обряды, которые призваны изгонять душу покойника даже до похо­рон. Так, у байдиев Южной Индии существует верование, будто дух покойника пребывает в доме до пятого дня. «Перед тем как ложиться спать в этот день, обитатели селения насыпают пепла перед дверью помещения, в котором покойник испустил дух, тщательно следя за тем, чтобы не наступить на порог. На завтрашнее утро они осматри­вают пепел для того, чтобы убедиться, нет ли на нем следов раздво­енной ноги духа. Если следов нет, следовательно, дух ушел; в противном случае призывают колдуна для того, чтобы изгнать духа». У малабарских тайанов «на утро третьего дня... ближайший родствен­ник приносит в комнату, где лежит покойник, сосуд, полный дымя­щегося похоронного риса. Его тотчас уносят в расчете, что дух покойника, проголодавшийся за три дня поста, жадно устремится вслед за соблазнительным блюдом. Затем захлопывают дверь, и, та­ким образом, дух оказывается снаружи». Наконец, чтобы не умно­жать количество сходных примеров, укажем, что у ибанов и даяков Саравака с наступлением ночи «мананг (знахарь) совершает церемо­нию, которая называется базерара, т. е. разделение... Туземцы верят, что церемония отделяет душу покойника от душ живых: его таким путем заставляют забыть живых и лишают способности возвращаться для увлечения с собой душ друзей и родственников». Не имеем ли мы здесь перед собой прозрачнейший символ разрыва сопричастности [249] души покойника и его общественной группы? Тем не менее эти более или менее остроумные ухищрения, эти бесконечно варьирующие ма­гические обряды, при помощи которых изгоняют или исключают из человеческого общества душу покойника, лишая ее мысли и желания вернуться в свое земное жилище, никогда не были бы достаточной гарантией, если бы погребальные обряды в собственном смысле слова, т. е. торжественное совершение похорон, не утверждали бы, кроме того, покойника в том состоянии, в котором он будет находиться впредь, с которым он должен сродниться после смерти, по крайней мере временно.

Период, протекающий между первыми погребальными обрядами и церемонией, завершающей траур, имеет разную продолжительность: он длится то несколько недель, то несколько месяцев, а то и много дольше. Бывает также, как показал Р. Герц, что заключительная це­ремония имеет тенденцию свестись к нескольким обрядам или даже слиться с первыми похоронными обрядами. Однако в большинстве по крайней мере низших обществ различие между тем и другим остается четким. Период этот отличается от предшествующего тем, что стра­ха, внушаемого покойником, уже не существует. Живые уже не чув­ствуют больше, как покойник, несчастный и страшный, бродит близ оставшихся, готовый ниспослать им болезни и увлечь их за собой в страну мертвых. Магическая сила погребальных обрядов прервала по крайней мере в известной степени его сопричастность обществу жи­вых. Она обеспечила покойнику устойчивое положение и вместе с тем гарантировала покой оставшимся в живых. Тем не менее отно­шения между покойником и живыми продолжаются: внимательное отношение к покойнику, приношение ему через правильные проме­жутки времени пищи, подарков, старание завоевать его благосклон­ность и в особенности избежать гнева, все общераспространенные обычаи ясно свидетельствуют о том, что и в данный период покойник сохраняет какую-то силу и власть над живыми. Обе стороны все еще имеют в отношении друг друга права и обязанности. Пребывая вне общества живых, покойник, однако, еще не совершенно чужд ему.

У арунта, например, «тело погребается очень скоро после смерти... в круглой яме: земля сгребается прямо на тело так, что получается маленький курган с впадиной на одной стороне. Для впадины выби­рают всегда ту часть, которая направлена в сторону местонахождения покойника (мужчины или женщины) в Алчеринга, т. е. того места, где он (или она) обитал, когда он (или она) существовал в форме ду­ха. Впадина должна дать возможность ултана (духу) покойника легко [250] входить и выходить. Предполагается, что до заключительной тра­урной церемонии дух проводит часть времени в могиле, часть — в наблюдении за близкими родственниками и, наконец, часть — в обществе арумбуринга, т. е. своего духовного двойника». Покойник, несмотря на то что похороны уже совершены, пользуется полной сво­бодой входа и выхода, он очень внимательно следит за поведением близких по отношению к нему. У североавстралийских племен «дух покойника, называемый унгвулан, пребывает неподалеку от дерева, на ветви которого положено тело, и время от времени посещает сто­янку для того, чтобы посмотреть, соблюдают ли вдовы как следует траур... У него спрашивают совета относительно момента, когда дол­жна быть совершена заключительная церемония».

Совершенно естественно в этот период внимательное отношение к нуждам покойника. В Новой Гвинее «в течение некоторого времени очень заботятся о могиле, на ней сажают деревья и через правильные промежутки времени устраивают праздники в честь покойника», в которых он, естественно, принимает участие. То же самое мы видим и у бразильских бороро. «Первое погребение происходит на второй или на третий день... Тело кладется на землю в лесу близ воды. По истечении двух приблизительно недель на трупе не остается больше мяса, и тогда устраивают заключительный праздник, цель которо­го — украсить и наложить повязки на скелет. В промежутке живые сносятся с покойником днем и особенно ночью через посредство тра­урных песнопений. После второй церемонии до покойника больше никому нет дела». В Калифорнии у йокаев принято «кормить духов мертвых: в течение целого года близкие приходят каждый день в те места, которые часто посещал покойник при жизни, и раскладывают на земле продовольственные припасы... Мать ходит каждый день на место, где играл ее ребенок, или на его могилу: здесь она выжимает молоко из груди... Как йокаи и конкау, сенелы считают необходимым кормить души мертвых на протяжении года».

Эта обязанность, строжайше выполняемая, действительна только в течение ограниченного срока. Пока покойник пребывает по сосед­ству, пока он приходит и уходит по своей воле, пока наблюдает за группой, к которой принадлежал, он имеет право на многое и тре­бует, чтобы ему давали то, что полагается. Со второй церемонией все кончается. Позволительно думать, что главная, если не единст­венная, цель этой церемонии — окончательный разрыв связи, кото­рая, несмотря на все, делает покойника сопричастным жизни общественной группы. Вторая или, в зависимости от обстоятельств, последняя церемония довершает смерть, делает ее полной и оконча­тельной. Отныне душа покойника уже не будет оказывать индиви­дуального воздействия на общественную группу по крайней мере в [251] течение неопределенного периода, пока она ждет своего перевопло­щения. Так, после подробного описания заключительной церемонии, основной обряд которой завершаемся переломом кости, Спенсер и Гиллен прибавляют: «Как только кость переломлена и положена в то место, где она останется навсегда, дух покойника, которого ту­земцы представляют себе размером в песчинку, возвращается в свою стоянку в Вингара и остается там с духами других членов тотема вплоть до своего перевоплощения». Герц в работе, посвященной кол­лективному представлению о смерти, привел множество примеров, заимствованных главным образом из обихода туземцев Индонезии, из коих вытекает, что смерть происходит в два приема и рассмат­ривается как завершенная лишь после второго. Я ограничусь приве­дением нескольких фактов, наблюдавшихся в Америке и Африке. У сиуксов, «когда родители теряют сына, они отрезают прядь волос как раз надо лбом и кладут ее в обертку из оленьей шкуры... Они периодически делают покойнику приношения... В определенный мо­мент обертку разворачивают, из нее извлекают прядь, т. е. духа, и погребают ее. Отныне сын окончательно отделен от своих родите­лей. Сиуксы думают, что, пока прядь не погребена, покойник дей­ствительно остается в доме, но после ее погребения сын умирает вторично». В британской Колумбии «через год после смерти челове­ка родственники собирали большое количество пищи и одежды и ус­траивали на могиле новый праздник. Это служило концом периода траура: отныне родственники старались забыть покойника. На праз­днике сын покойника принимал его имя». Последняя деталь знаме­нательна, ибо имя человека составляет часть его личности.

Тарагумары в Мексике устраивают последовательно три праздни­ка. На первом, который происходит почти через 15 дней после смер­ти, все справляющие траур во главе с шаманом обращаются к покойнику и умоляют оставить в покое живых... Второй праздник устраивается через шесть месяцев... Трое мужчин и три женщины от­носят на могилу пищу и питье; родственники остаются дома. Третий праздник — заключительное усилие отделаться от покойника. Цере­мония кончается состязанием в беге между молодыми людьми. «Все возвращаются радостными: они выражают удовлетворение подбрасы­ванием в воздух своих одеял, плащей, шляп. Мертвый, наконец, окончательно удален... Судя по названиям, которые тарагумары дают трем церемониям, цель первой — доставление пищи (покойнику), второй — обновление его продовольственных припасов, третьей — утоление жажды покойника. Каждая из них продолжается один день и одну ночь и начинается в тот час, когда покойник испустил дух... Для мужчины существуют три церемонии, а для женщины — четыре: женщина не может бежать так быстро, как мужчина, а потому ее [252] труднее удалить. До заключительной церемонии ни вдовец, ни вдова ни в коем случае не вступают в новый брак: они боятся покойника больше, чем остальные родственники».

Однако эти самые тарагумары, после того как совершена заклю­чительная церемония, знают, что им нечего больше бояться, и посту­пают соответственным образом. «Они без всякого волнения, — говорит Лумгольц, — смотрели, как я уносил останки их покойников, если только после смерти прошло несколько лет и были совершены все необходимые церемонии для отлучения покойников от нашего мира. Один тарагумар продал мне скелет своей тещи за доллар». Гу-ичолы также не боятся покойников, которые оставили наш мир срав­нительно давно. Зная, что Лумгольц собирает человеческие черепа, они охотно ему приносили их. Точно так же негры Экваториальной Африки «боятся духов, когда смерть произошла недавно. Они носят на могилу покойников пищу, одежду, утварь, возобновляя запасы время от времени. В продолжение периода, определенного для трау­ра, покойника вспоминают, его боятся... но позже негр перестает ве­рить в существование духа покойника... Заговорите с ним о духе брата, который умер вчера, и он будет исполнен ужаса, но поговори­те с ним о духах тех, которые умерли давно, и он беззаботно ответит: «Это кончено», разумея, что они больше не существуют».

На Цейлоне ведда не обнаруживают никакого ужаса в присутст­вии скелета, принадлежащего давно умершему человеку. «Мы не встретили никаких затруднений при собирании скелетов веддов. Ту­земцы сами очень охотно показывали нам места, где они в соответ­ствии с инструкциями английского инспектора погребали покойников. Когда мы извлекали скелет из земли, они почти всегда смотрели на него с любопытством и без малейшего волнения. Когда же требова­лось разыскивать в песке мелкие кости рук и ног, они очень охотно нам помогали».

Герц прекрасно осветил, почему церемония, завершающая траур, отделяется от первых погребальных обрядов различным по продолжи­тельности, но в общем довольно длинным промежутком времени. Для того чтобы могла быть совершена заключительная церемония и по­койник удалился безвозвратно, отправился жить с другими духами, которые ждут своего перевоплощения, важно, чтобы он сам целиком обесплотился. Необходимо, чтобы плоть совершенно исчезла с его ко­стей, чтобы закончился процесс разложения. Именно такое заключе­ние вытекает из множества фактов, сообщенных Герцем, а также из подробного описания австралийских погребальных церемоний, данно­го Спенсером и Гилленом. Австралийцы время от времени посещают разлагающееся на ветвях дерева тело и спрашивают у духа, который пребывает где-нибудь поблизости, когда он сочтет кости достаточно [253] освободившимися от плоти для того, чтобы могла быть совершена за­ключительная церемония.

Мне думается, что теория Герца подтверждается также весьма распространенным среди первобытных людей верованием, поныне со­хранившимся еще в Китае. Существует вид привидений, особенно опасных и зловредных, привидений-убийц, вызывающих дикий ужас своим появлением; и каждый раз, когда для того, чтобы избавиться от этих ужасных привидений, выкапывают трупы, то оказывается, что трупы якобы совсем не подверглись процессу разложения. В Ло-анго, «когда, открывая могилу, находят труп нетронутым, с открыты­ми глазами... его уничтожают путем сожжения». В Восточной Африке «близкий родственник покойника, жена, муж или сестра, видит его во сне все ночи в течение нескольких недель, просыпается в страхе, выходит из хижины, оглядывается кругом и видит привидение, сидя­щее у двери. Или часто происходит так, что привидение видят сидя­щим на том месте, где играют дети, близ селения, и где сам покойник, будучи ребенком, имел обыкновение играть. Эти привиде­ния всегда большего роста, чем покойник в его натуральном виде... В таких случаях могила вскрывается одним из близких родственни­ков покойника, обычно одним из братьев, и неизменно труп оказы­вается неразложившимся и белым. Его вынимают и сжигают, а затем погребают оставшийся пепел. После этого привидение больше не по­является». Де Гроот передает совершенно аналогичные рассказы.

Таким образом, покойник, труп которого не разлагается, внушает особый страх. Он анормален, ибо не может достигнуть полной смер­ти, которая окончательно отделила бы его от живых. Он пристает к людям и преследует их, не будучи в силах обесшютиться и мало-по­малу перейти из первой стадии смерти во вторую. Это коллективное представление также как бы свидетельствует о мистическом и пра-логическом характере первобытного мышления. Закон сопричастно­сти, которому подчинено данное мышление, делает совершенно простым отношение, не понятное для логического мышления и мис­тически связывающее состояние духа покойного с состоянием плоти и костей его тела. В одном смысле покойник суть плоть и кости, в другом — он что-то совершенно иное. Для пра-логического мышле­ния здесь нет никакого противоречия, никакого взаимоисключения, ибо для этого мышления быть значит быть сопричастным. Разло­жение плоти покойника является одновременно тем, что логическое мышление определило бы как знак, как условие, как причину и даже как вторую стадию смерти. Когда разложение закончено, то закон­ченной, завершенной становится и смерть, т. е. окончательно разры­вается связь между личностью и ее общественной группой. [254]

Из обрядов, которыми сопровождается либо первая, либо послед­няя погребальная церемония, либо и та и другая, я воспользуюсь для примера некоторой их группой, в которой мистический и пра-логиче-ский характер первобытного мышления выступает совершенно ясно. В общем, обряды сводятся к погребению вместе с покойником или просто к уничтожению вместе с ним того, что ему принадлежало. Эти обычаи сохранились почти во всех, без исключения, обществах низ­шего типа. «Если речь идет о мужчине (у арунта), у него отрезают волосы; его ожерелья, браслеты и шнурки, которыми обвязывается го­лова, тщательно сохраняются для того, чтобы быть использованными в дальнейшем». В самом деле, все это предметы весьма высокой ми­стической ценности, которые австралиец получает от своих предков или от родственников. В отношении этих предметов приблизительно так же, как и в отношении чуринг, каждый австралиец выступает, так сказать, временным владельцем. Однако «сейчас же после погре­бения стоянка мужчины или женщины, бывшая местом смерти, подвергается сожжению, а с ней и все то, что там находится, унич­тожается. Если речь идет о женщине, то решительно ничего не остав­ляется». В Южной Австралии «все, что принадлежало покойнику: оружие, сети и т. д., — все кладется в могилу рядом с телом». В Вик­тории «колдун бросает в могилу все личные предметы покойника, ка­кие только можно собрать... Он спрашивает затем, не принадлежало ли покойнику еще что-нибудь. Если ему указывают какой-нибудь предмет, то колдун велит принести его и присоединяет к прочему. Всё, что принадлежало покойнику при жизни, должно быть безуслов­но положено рядом с телом теперь, когда он умер». На западных ос­тровах архипелага Бисмарка «вся движимая собственность покойника кладется на могилу и подвергается сожжению в конце третьей неде­ли». У бороро «семья, в которой умирает какой-нибудь член, терпит значительный ущерб, ибо всё, чем пользовался покойный при жизни, должно быть сожжено, брошено в воду и погребено вместе с ним...». Добрицгоффер нашел подобный обычай у абипонов. «Вся утварь, при­надлежавшая покойнику, сжигается на костре. Кроме лошадей, при­носимых в жертву на могиле, убивают и мелкий скот, если покойник его имел. Жилище его разносится в щепы. Жена, дети и остальные члены семьи находят убежище где-нибудь: не имея больше пристани­ща, они живут некоторое время у кого-нибудь или ютятся в палатке из циновок. Произнести вслух имя недавно умершего человека значит, по убеждению абипонов, совершить серьезное преступление». В Калифорнии «комачи приносят в жертву всё, что принадлежало по­койнику, вплоть до его лошади. У нишинамов тело человека, как [255] только от него отошла жизнь, сжигается, а с ним и всё то, чем владел покойник... У винтуанов всё, что может без особого труда поместить­ся в могиле, бросается туда, включая (в настоящее время) ножи, вил­ки, бутылки виски... Всё, что не закопано, подвергается сожжению. Когда умирает высокопоставленный индеец, его вигвам предается ог­ню... Никогда больше не произносят имени покойника». Гуроны «по­гребают или кладут с телом покойника лепешки, масло, шкуры, топоры, котелки и другую утварь для того, чтобы души покойников не терпели без этих предметов недостатка и нужды в другой жизни». В Ванкувере «всё, что принадлежит покойнику, кладется возле тела, так как в противном случае он вернулся бы и взял всё это. Иногда даже уничтожают его жилище». У зуньи «почти все предметы, при­надлежащие покойнику, предаются разрушению или сожжению».

Такой же обычай весьма распространен по всей Африке: даже там, где он исчез, можно еще обнаружить его следы и пережитки. На Не­вольничьем Берегу «не только дети — наследники отца: право на на­следство имеют также братья с материнской и отцовской стороны. Поэтому дети, обыкновенно, как только видят, что приближается смерть отца, уносят из жилища все ценный предметы. Братья тоже торопятся в последнее мгновение завладеть чем только можно из дви­жимого имущества умирающего». Однако миссионер сообщает нам еще следующее: «Покойник спущен в могилу вместе с большим ко­личеством одежды. Ни в могилу, ни на нее не кладут больше ничего другого. Когда-то на могиле разбивали горшки, наполненные жиром, этого теперь не делают». У даяков, «когда умирает человек, все его горшки разбиваются и оставляются на могиле». В Южной Африке «после совершения погребальных обрядов и ухода лиц, справляющих траур, жилище, где находился покойник в момент смерти, предается сожжению со всем содержимым, даже с ценными предметами, с зер­ном, утварью, оружием, украшениями, талисманами, со всей обста­новкой, постелями и прочим — все должно быть уничтожено огнем».

В Южной Индии, «как только умирает савара, у входа его жили­ща делают выстрел из ружья для того, чтобы спасти куба (духа). Труп обмывают, переносят на семейную кремационную площадку и сжигают. Всё, чем владеет человек, — луки, стрелы, топоры, кинжа­лы, ожерелья, одежда, рис и т. д. — сжигается вместе с его телом». Наконец, чтобы не продолжать сверх меры перечисление примеров, приведем слова де Гроота: «Мы, не колеблясь, утверждаем, что было время, когда смерть человека в Китае влекла за собой полное разоре­ние его семьи... Впоследствии обычай погребения ценных предметов вместе с покойником мало-помалу смягчился, не исчезнув, однако, совершенно. Но вместе с тем все больше становилось обязательным сяо (долг уважения детей в отношении родителей), т. е. дети, [256] перестав отказываться в действительности от наследства родителей, с тем большим рвением продолжали сохранять внешние знаки отказа от него, надевая наименее ценные одежды, употребляя возможно более простую пищу и т. д.».

Общепринятое истолкование сводит эти обычаи к нескольким ос­новным мотивам: их объясняют стремлением доставить покойнику всё, что необходимо, дабы он не был несчастен в новой обстановке, следовательно, если речь идет о высокопоставленной личности, снаб­дить ее всем, что нужно для поддержания своего ранга; стремлением избавить живых от предметов, оскверненных смертью и ставших не­годными для пользования. Этим объяснялся распространенный почти повсеместно обычай сжигать и сносить жилище, в котором кто-нибудь умер. Стремление избежать опасности: как бы покойник, который ре­вниво наблюдает за оставшимися в живых, не вздумал вернуться и забрать то, что ему принадлежало. Эти мотивы или хотя бы один из них имеются налицо в сознании тех, кто соблюдает данные обычаи.

Тем не менее иногда задаются вопросом: достаточны ли эти моти­вы для объяснения обычая, столь необыкновенного и столь противо­речащего по видимости самому очевидному интересу живых? Так, в Конго «на покойника надевают его кораллы, если он их имел, и всё наиболее ценное, что у него есть, всё это должно погибнуть вместе с ним. Но почему? Если из жадности, из нежелания людей расставать­ся со своими богатствами даже в могиле, то ведь чувство жадности должно проявиться и у наследника, который не пожелал бы согла­ситься с потерей. Всё, что я узнал на этот счет, сводится к тому, что они поступают так из слепого повиновения Кисеи, который предписал им делать так, и они слишком невежественны, чтобы позволить себе рассуждать по поводу религии, которой повинуются безоговорочно».