Лемнасте

До смерти буду я вспоминать утро 23 августа 1944 года. Сразу выехав за Дерпт, я был поражен при виде большого количества автомашин, ломившихся к городу. К машинам со всех сторон прицепились солдаты. Затем я увидел отдельных потерявшихся солдат, бежавших сломя голову. Свистели пули. Одна из них попала мне прямо в лобовое стекло на уровне плеча.

Я выпрыгнул из машины с автоматом в руке и встал поперек дороги. На шее у меня была лента Риттеркройц, это всегда производило должный эффект. В добавление к этому мой автомат, – и первая машина остановилась.

– Русские там! Русские там!

– Где там? – спросил я.

– Метров в пятистах, они везде!

В пятистах метрах! Я мгновенно понял и увидел катастрофу. Большевики не только взяли Ныо в пятнадцати километрах к юго-западу от Дерпта, но быстрым маршем прибывали в сам город Дерпт. Наш знаменитый оборонный пояс был разорван и обойден. Каким образом? Я ничего не знал, и у меня не было времени узнавать это.

Я видел лишь одно: то, что Дерпт был наполнен сотнями отступавших грузовиков, что ничего не было эвакуировано по той простой причине, что ночью боев не было еще даже в десяти километрах от пригородов. Через полчаса мужики должны были войти в Дерпт, захватить все, неожиданно форсировать Эмбах и тогда весь сектор взлетает на воздух!

Я приказал слезть всем солдатам из первого и двух других грузовиков. К счастью, один унтер-офицер прекрасно понимал французский. Через него я перевел мой приказ:

– Мы немедленно контратакуем. Железные Кресты будут сегодня же вечером для наиболее храбрых. Русские не ждут сейчас такой реакции. Это удобный момент, чтобы опрокинуть их. Вы сейчас это увидите. Все зависит от смелости. Вперед, товарищи!

Увлекая против течения эти шесть десятков солдат, пять минут назад еще отступавших, я побежал туда, где большевики продвигались вдоль южного склона. По моей старой привычке я нес на себе двенадцать запасных магазинов, шесть на поясе и шесть за сапогами, таким образом, около четырехсот патронов. Получилась неплохая пальба. Через четверть часа советские солдаты, сильные, пока не встречали препятствие, рассыпались перед нашим порывом. Мы прорвались к оборонному рубежу, где утром тысячи гражданских с повязками и перьями не смогли ни секунды сопротивляться.

Мы стремительно бросились на русских, бежавших по ходам сообщения, мы опять заняли весь западный сектор плацдарма у Дерпта.

Но какое было положение! В траншее длинной в полкилометра, которая в принципе должна была здорово сдерживать натиск врага, атакующего со стороны дороги на Ригу, я волей случая очутился командиром импровизированной обороны, командуя разрозненными отрядами немцев и эстонцев, подобранных в кутерьме паники!

Я мгновенно вычислил и проинструктировал нескольких наиболее смышленых и бросил их на преследование русских через соседние кустарники и пастбища.

На месте я нашел одну приличную русскую пушку, прекрасно оборудованную немецкими конструкторами на линии отступления в пяти метрах справа от дороги. Она прекрасно закрывала выход. К несчастью – ничто несовершенно под луной – не было ни одного снаряда. Только один успокаивающий вид этой пушки, и все.

Вдали я заметил две пушки, затерявшиеся в долине. Я бросил к ним свою разведку с приказом прибыть немедленно. Когда разведчики подбежали, пушкари удирали, так как все удирали. Я поставил их на батарею. В их распоряжении было сто двадцать пять выстрелов. Это было чудесно.

Но то, что произошло, было не так чудесно. Ночью русские просочились между Ныо и Дерптом, затем, атаковав с севера, они опять окружили Ныо, сея панику среди обозного скопления. Шоферы спокойно спали, думая, что передовая линия защищает их. Сюрприз был катастрофическим.

Беглецы подбегали к нам через болота и сосняки, убежав даже из самого Ныо. Никакого сомнения не оставалось – замок был взломан. Но было трудно определить размеры этой катастрофы.

Линия, которую мы только что заняли, ныряла в котловину, на ее дне было подобие речки. Во время советского прорыва никто не подумал взорвать мост, теперь было слишком поздно. Несколько фермочек, плетней и окрестных рощиц были заняты противником. Отбить долину врукопашную с моей маленькой разношерстной группой было нереально. Я бы бросил на смерть три четверти моих людей, чтобы часом позже потерять всю линию.

Дорога перерезала округу надвое. Она спускалась, делая широкий изгиб, пересекая речку по белой арке нетронутого моста, поднималась по холмам за домами, пересекала поля и напротив нас входила в лес.

Русские заняли оборону вблизи воды. Я по прежнему надеялся, что из леса на юго-западе выйдут отступавшие с Ныо. Вместе мы могли бы смять противника в долине. Но уцелевшие солдаты говорили нам, что отступление частей из Ныо было невозможным, что враг был повсюду.

Надо было немедленно предупредить генерала Вагнера. Был ли он в курсе? Во всяком случае, из Дерпта ничего не приходило. Один солдат обнаружил телефонный кабель. У артиллеристов было все, чтобы подключиться. Я дозвонился до комендатуры, затем до генерала, который был абсолютно изумлен от того, что происходило и что я находился там. Я знал, как и он, что судьба Дерпта решалась на моем холме, ему не надо было много объяснять мне. Я пообещал ему, что пока буду жив, русские не пройдут.

Но русские танки могли меня смести с минуты на минуту. Нужны были люди и бронетехника, и много!

– Держитесь! Держитесь! – орал в телефон генерал Вагнер, постоянно сыпля потоком ругательств типа «Говно!»

Без промедления я осмотрел свои силы. В конечном счете, в моем распоряжении из всего того, что я выловил из убегавших, была добрая сотня людей. Я разделил их на два взвода и оседлал ими дорогу. Левым крылом командовал один молодой офицер-снабженец, закрученный суматохой, когда он беззаботно шел утром раздавать свои сотни буханок хлеба в Ныо. На фронте он никогда ни разу не стрелял. Немецкий адъютант командовал правым крылом.

Я послал два патруля довольно далеко на восток и запад, чтобы они залезли в терновник и орешник и защищали наши фланги.

Я разгрузил отступавшие грузовики, взял с них пулеметы и боеприпасы. Мои солдаты приободрились. Я ходил от одного к другому, поддерживая их на полу-немецком и полу-французском языке. Большинство из них видели мое фото в газетах и привыкли к мысли, что дело принимает оригинальный оборот.

Русские крепко обстреливали нас. Чтобы никто из моих парней не терял голову, я встал на бруствер траншеи. Не велика была моя заслуга – бывают дни, когда точно знаешь, что не погибнешь. Это был мой случай. Можно было стрелять в меня сколько влезет, все равно промажешь, в этом не было и тени сомнения.

Я заметил одного высшего эстонского офицера. Я хотел использовать его для того, чтобы командовать его соотечественниками, разбросанными среди моих. Но он был охвачен паническим страхом. Слыша беспрерывный свист пуль, он позеленел и лег на живот возле моих сапог, прямой, как доска: одна пуля, вместо того, чтобы задеть меня в ногу, попала ему прямо в лицо, пересекла тело из конца в конец и вышла между его двух ягодиц.

Он изогнулся как червяк, сплюнул, крикнул, выделил экскременты. Было слишком поздно. Переваривание пули произошло слишком быстро, через десять минут он был мертв.

***

Русские укреплялись и налегали все больше и больше. Они подтягивались из березняков на юго-востоке, группами по шесть-семь-восемь человек, просачивались вдоль реки.

Я запретил стрелять как попало. Мы должны были сохранить боезапас для рукопашных, неизбежность которых была несомненной.

Вдруг, в одиннадцать часов утра, я увидел, как что-то появилось из леса на юге. Танк! Я хотел поверить, что он немецкий, вырвался из Ныо. За ним шел другой танк. Еще один. Вскоре их стало восемь. Русские? Немцы? На расстоянии мы не могли определить, кто.

Мы затаили дыхание. Танки спускались по склону. Мы теперь знали как определить: если русская пехота, сконцентрированная в кювете, будет стрелять по ним, значит это немцы.

Танки достигли первого дома за рекой. Ни один выстрел не был сделан. Это были советские танки!

Ах, какая дуэль! У меня было всего две несчастных пушки. Я дал танкам подойти. Они, видимо, были уверены в себе. Только тогда, когда вся цепочка под ярким солнцем на дороге подошла мне под нос и когда первый танк оказался в нескольких метрах от моста, я открыл по колонне огонь из двух пушек.

Головной танк был сразу блокирован прямым попаданием; другие, покрытые десятками облачков разрывов снарядов, устремились по другую сторону фермочек. Один из них превосходно перевернулся, уткнув ствол орудия в грязь. Я прекратил навесной огонь только тогда, когда стало ясно, что враг, потеряв ориентир, искал убежища, и только. Даже тогда я послал последнюю порцию снарядов по домам, чтобы показать, что у нас было предостаточно снарядов, хоть перепродавай.

На самом деле, из ста двадцати снарядов у меня всего оставалось ровно двадцать. Я показал себя богачом, я был щедр. Но если вскоре не придет солидная помощь, то, по всей очевидности, мы пропали.

***

Конечно, я получал подкрепления. В Дерпте, где известие о событиях возымело эффект виктории номер один, штаб спешно собирал все, что могло носить униформу и бросал на рижскую дорогу в моем направлении. Я унаследовал апокалипсическую коллекцию хворых старичков-майоров, капитанов-каптенариусов, смотрителей казармы, конвоиров, тюремщиков, – как говорится, получил рис-хлеб-соль. Униформа трещала у них на животах и спинах, они потели со своим снаряжением, были в изнеможении, если проходили пешком восемь километров.

Вокруг них двигалась толкотня очкастых писарей и дорожных регулировщиков. Впрочем, все они были довольно смелые и вели себя достойно, просили только дать выполнить им свой долг.

Но, не смотря на это, я не знал как эти специалисты письменных столов смогут остановить шесть танков, рычащих впереди, напротив нас. Я немного прикрыл фланги этими новобранцами. Я посылал их занять самые отдаленные линии, чтобы избежать окружения пехотой Советов.

Я дергал генерала Вагнера по телефону:

– Танков и «Юнкерсов», ради Бога!

– Делаем все, чтобы помочь вам. Но нужно время! Держитесь! Держитесь! – с криком отвечал он мне.

Конечно, мы продержимся! Когда улетят последние двенадцать снарядов, что тогда будет?

Была половина первого. Вот уже пять часов стоял я на бруствере, ходил вдоль и поперек, подбадривая добрым словом моих немцев и эстонцев. Я вглядывался в направлении нескольких ферм в долине. Красные, наверное, успели уже заметить за час, что мы были не так уж сильны.

Один советский танк вышел из-за первой фермы, нагруженный двумя десятками пехотинцев. Пять других танков двинулись следом. Я успел еще крикнуть в телефон генералу Вагнеру:

– Они здесь!

На полной скорости они прошли мост, взобрались по склону. В тридцати метрах от нас пехота спрыгнула на землю. Это была финальная атака!

Ничего больше не оставалось, как расстрелять наш оставшийся боезапас и погибнуть. В момент, когда рвались мои последние снаряды, небо сотряс мощный рокот: появились «Юнкерсы»! Сорок, сорок пикирующих бомбардировщиков с воем неслись к земле. Все взлетало на воздух! Даже нас отбросило в разные стороны, так как танки неприятеля были рядом, а «Юнкерсы» лупили по куче, как демоны! Три русских танка горели, другие развернулись и ретировались к лесу. Те из наших пулеметов, что уцелели в этой буре, косили отступавшую советскую пехоту. Мы кричали как бешеные! Мы выиграли бой!

***

В свою очередь подтянулись и огромные немецкие танки. К вечеру цвет штабного командования в полном составе был на передовой. Один немецкий полковник подошел поднять меня. Я влез в свою машину, так как был вызван на КП генерала Вагнера. Днем действительно было жарковато. До самых верхних командных эшелонов генералы следили, затаив дыхание, за нашей дуэлью, от которой зависела судьба Дерпта, Эмбаха и косвенно, рикошетом – Эстонии.

В полночь телеграмма из Главного Штаба сообщила мне, что фюрер наградил меня «Дубовыми листьями».

Вот так закончилась маленькая прогулка в Лемнасте, на большой дороге из Эстонии в Латвию, 23 августа 1944 года.

Эмбах

Что же стало с нашими двумя пушками и взводом валлонцев в заварухе под Ныо? Мы считали эти пушки и наших ребят потерянными. Один единственный, кто уцелел, добрался до нас у плотины в Лемнасте. Он уцелел после страшной рукопашной.

Однако наши люди не позволили взять себя легко. У них были хорошие пулеметы и они отчаянно воспользовались пушками, стреляя прямой наводкой, в упор. Лейтенант Жиллис, командовавший ими, сообщил мне на рассвете 24-го, что его люди и пушки пробили окружение Советов и находились на позициях перед рекой Эмбах на западе от Дерпта.

Они гордились своим подвигом, и только и ждали случая, чтобы повторить его. Они быстро получили такую возможность. В четыре часа дня десять советских танков самого большого тоннажа двинулись в их направлении. Эти танки были очень тяжело уязвимыми. Жиллис, старый лис на русском фронте, подпустил их до двадцати метров. Его пушки были хорошо замаскированы. Русские уже считали себя хозяевами переправы через Эмбах. Когда они были прямо нос к носу, дуло в дуло, три наших орудия открыли огонь. Это был яростный бой. Русские танки разнесли своей стрельбой наши боевые группы, одна из наших пушек была уничтожена. Затем, вместе с разорванными трупами наших людей, взлетела на воздух вторая. Лейтенант Жиллис получил сильнейший ожог, но он еще продолжал реветь своим голосом боевые приказы. Уцелевшие солдаты, вцепившись в последнюю пушку, яростно отстреливались, полные решимости дорого продать свои жизни.

Танки не любят затягивающиеся дуэли с орудиями. Два из них загорелись. Это была большая потеря для врага. Другие танки вышли из боя и отошли западнее. У нас оставалась только одна пушка. Большинство прислуги лежало на земле убитыми или ранеными. Но честь была невредима, советские танки не победили нас!

Когда через несколько месяцев Жиллис вернулся из госпиталя, с большими черными очками на глазах, на шее у него был шарф Риттеркройца, которым его наградил Гитлер за подвиги.

***

До тридцати километров к северу от Дерпта жизнь стала как в аду. Советская авиация, когда-то не существовавшая, была теперь хозяйкой в небе. Она широко использовала американские самолеты. Эти эскадрильи, как рои ос, бороздили небо, зло прицепляясь к каждой дороге. Повсюду горели пожары: грузовики с горючим и боеприпасами, несчастные конные повозки крестьян среди лошадей, раздутых, как бурдюки.

Самая маленькая деревушка подвергалась атаке по десять раз в день: даже в нашем скромном поселке, Марии-Магдалине, в стороне от больших дорог, мы жили больше лежа на земле, чем стоя. Самолеты ловко бороздили вокруг колокольни, пикировали, если солнце слепило нас, осыпали градом зажигательных бомб, затем выпрямлялись в вертикаль, шустрые, как ласточки, под чудесным летним солнцем. В двадцати километрах по кругу знали, где находятся деревни, стоило только увидеть огромные серо-черные столбы, вертикально поднимавшиеся в голубое небо.

Передвижение было практически невозможным, настолько дергала авиация. Приходилось преодолевать целые полосы огня. Сотни снарядов простреливали дорогу вокруг красноватых продырявленных грузовиков.

Я с трудом добрался до КП генерала Вагнера, срочно меня вызвавшего. Его грузовики, приписанные к КП, были замаскированы в ельнике за Дерптом.

Он довел до меня сведения о том, что положение становилось все хуже, так как:

– Говно! Говно! – сыпалось, как груда тарелок.

Меня быстро ввели в курс дела. Атака советских танков, остановленная днем геройским сопротивлением нашей батареи, возобновилась на четыре километра западнее. Там находился важный мост через Эмбах. Этот мост охраняли более тысячи эстонцев. Появились две колонны танков. Тысяча людей удрала, даже не разрушив мост. Короче, вражеские танки перешли реку. В семь часов вечера они уже занимали перекресток в пятистах метрах к северу от Эмбаха. За ними шли два батальона советской пехоты, и теперь наступали вместе с ними по флангам.

Я получил приказ нейтрализовать катастрофу. Я был должен при поддержке немецких танков добраться ночью до перекрестка, бросить людей в атаку на мост и взорвать его.

– Надо взорвать мост, вы слышите! Надо взорвать мост!

– Говно! Говно! Говно! – повторял, как мантру, наш генерал Вагнер, с налитыми, как никогда, кровью глазами.

Все это, конечно, было очень красиво. Но я должен был вернуться в Марию-Магдалину, поднять по тревоге батальон, находившийся первый день в новом составе, погрузить его на грузовики, которые обещали мне подать к десяти часам вечера. Только после этого мы отправимся колонной к западу. Едва ли мы подойдем к неприятелю до полуночи или к часу ночи. Где тогда будут большевики?

Задолго до сумерок два батальона и пятнадцать танков дошли до главного перекрестка за пятьсот метров за Эмбахом: это абсолютно все, что было известно.

Но топографическая карта легко позволяла просчитать продолжение. Одна дорога проходила от захваченного перекрестка почти параллельно реке, затем она углублялась в еловый лес. Этот лес простирался приблизительно на десять километров. Дорога проходила через многие населенные пункты. С семи вечера до полуночи враг, конечно, попытается улучшить, укрепить положение, захватывая как можно больше территории этих лесов и жилых селений, которые в крайнем случае послужат ему оборонительной линией. Для него главным было захватить как можно раньше эту зону безопасности, чтобы в течение ночи обеспечить массовую переброску людей и тяжелой техники.

Я осмелился задать вопрос и Вагнеру, но снова получил в качестве ответа: «Говно!» Растерянность, неопределенность, была полная.

Там, в больших ельниках, красные не должны будут терять время.

***

В девять часов вечера наш батальон был в сборе. Многие были новобранцы, но с большим желанием в сердце броситься в драку. Бывалые передавали святой огонь новичкам. Дух в тот вечер был поистине наэлектризован!

У меня была своеобразная манера начинать бой; она ошеломляла бравых немцев, сопровождающих нас для радиосвязи и посыльной связи: сначала я держал речь!

Наши люди собрались в поле. День умирал, но повсюду в небе вставали розовые гладиолусы горящих деревень. С высоты насыпи я призывал своих товарищей быть достойными нашего старого Легиона «Валлония».

Мои ребята кричали о своей воле победить. Лишний раз мы бросимся врукопашную. Но на этот раз глубокой ночью, через местность, о которой мы ничего не знали, в полной темноте.

Колонна грузовиков тронулась, и мы сразу увидели, что все будет непросто.

Нойэла

Ночная атака никогда не может быть легким делом. Пока наши грузовики двигались к западу, в направлении деревни Нойэла, я пытался обдумать план боя. Я абсолютно не знал, что произошло с конца дня. Где располагался враг? Полная тайна!

От моих размышлений меня оторвали советские самолеты. Они выбросили вдоль дороги сноп светящихся парашютов. Дорога, утыканная грузовиками, осветилась как днем. У нас было десять секунд, чтобы упасть ничком на землю: сотни бомб обрушились на нас, ранили людей, били по машинам. Наше передвижение засекли, это было ясно.

По всей округе мы видели такие же раскачивающиеся в небе парашюты. От разрывов содрогалась земля, горели деревни, вырисовывая на догорающем красно-золотом фоне стропила и распорки крыш.

В одиннадцать часов вечера мы встретили на одной развилке полдюжины немецких танков, которые должны были поддерживать нашу атаку. Но и здесь тоже ко мне подбежал запыхавшийся офицер связи, посланный мной на разведку местности. Он налетел на русских. Они уже продвинулись больше, чем на десять километров за мост через Эмбах. Они уже пересекли большой еловый лес и заняли три деревни вдоль дороги! Их танки шли прямо ночью, их было много. Они внезапно возникли близ деревни Нойэла, как раз точно перед нами. Только присутствие духа прислуги батареи противотанковых пушек, которые сразу же навели стволы на танки, сдерживало еще этот напор на выходе из населенного пункта.

В моем распоряжении был грузовик с очень совершенной радиосвязью. Я передал эти важные сведения в штаб боевой группы. Чуть позднее я получил неизбежный ответ:

– Атакуйте!

Мои четыре роты по шестьдесят человек каждая построились на входе в деревню. Я изложил офицерам ближайшие задачи. Сначала надо было отбить Нойэлу, затем занять дорогу, ведущую в другую деревню. Но эта дорога входила прямо в лес. Офицеры должны были дать пример и встать во главе своих солдат. Действовать надо было быстро. Мы начали атаку.

***

Было час ночи. Крепко поддерживаемые шестью танками, наши люди опрокинули первые части врага. По обыкновению быстро наши роты ворвались в Нойэлу, гранатами отвоевывая дома, захватывая много пленных. Эти пленные были пацаны с головами садовых сонь, в основном лет шестнадцати, худосочные как сушки, изнуренные маршами и недосыпанием. Они пришли пешим маршем от Плескау, преодолев за четыре дня двести километров, подгоняемые прикладами офицеров, как только замедляли ход. Но у них был хитрый вид – большинство были одеты в немецкие пестрые масхалаты. Они надели их тайно, чтобы привести в замешательство немецких солдат. Но этот обман был очевиден. Но ведь это были мальчишки, они были очень испуганны. Они сбивались в стайки, как щенки.

Наши танки яростно лупили по танкам неприятеля, многие из которых горели. Другие уползали на полной скорости. Надо было использовать это замешательство. Я дал приказ перейти ко второму этапу атаки: броситься на дорогу, в лес.

Русская пехота крепко держала край леса. Стояла кромешная темень, не было видно пулеметов, бивших со всех сторон.

Наши солдаты с криками бросились на противника. Один из моих лейтенантов, командир взвода, которого я отчитал накануне, ответил мне: «Я исправлюсь». Это был великан с лицом кирпичного цвета, голубыми глазами и льняными волосами. Он рванулся, как болид, прошел через все, что было на пути и в темноте, победитель, бросился на советский пулемет. Он был продырявлен как дуршлаг, ранен в руку, грудь и ноги. Он сдержал свое слово и пробил брешь, в которую устремились его люди. Я на ощупь прикрепил Железный Крест на его залитую кровью гимнастерку.

Русские бежали. Наши люди продвигались по обе стороны дороги бегом. Наши танки, уверенные в своих флангах, глубоко очистили дорогу. В три часа ночи второй населенный пункт был занят, его защитники рассеяны.

Мы отбили две деревни из трех, отвоевали у Советов половину территории. Еще пять километров усилия, еще взять автоматом и гранатой одну деревню, и мы могли бы перед мостом дать решающий бой.

Это было реально, при условии, если немедленно развить успех. Но для этого мне необходимо было по меньшей мере пятьсот человек. За два часа я потерял восемьдесят человек, и у меня оставалось не больше ста пятидесяти. Также мне нужно было двадцать танков. У меня их было шесть в начале. Один из них был подбит в заварухе под Нойэлой, а мы подходили к самым серьезным преградам.

***

Этот ночной бой был успешным только потому, что неприятель, измученный, на исходе длительного напряжения, был выбит мощным броском. Хотя нас было совсем немного, мы достигли поставленной цели. На самом деле, нашей целью не было уничтожить все скопление неприятеля, но прорваться сквозь его порядки к мосту, хоть с двадцатью, десятком оставшихся в живых. Каждый из наших взводов в тот момент должен был сам попытать счастья, какой бы ни была участь остальных. Я дал им заряды, необходимые для взрыва. Мы прекрасно поняли, что для этой задачи нас приносили в жертву. Мы были готовы. Среди нас было в десять раз больше добровольцев, чем требовалось для завершающего удара.

Порыв атаки, темнота, эффект неожиданности, паника в рядах противника, только это все и могло помочь нам довести дело до конца. К несчастью, на выходе из деревни мы были на время зажаты. Там стояло много советских противотанковых пушек, обстреливавших нас. Пришлось вступить в отчаянные рукопашные бои на подходе к ельнику с его массой ловушек. Половина наших офицеров были убиты, остальные снова увлекли солдат за собой. В течение получаса длилась драматическая бойня.

Русские танки виднелись повсюду. Был подбит второй немецкий танк. Немецкое командование стало очень скупым на свою боевую технику. Офицеры-танкисты имели приказ проявлять осторожность. Однако, чтобы победить здесь, надо было рисковать и, несомненно, пожертвовать этими четырьмя оставшимися танками: тогда, вполне вероятно, нескольким из наших людей удалось бы пробиться к мосту и взорвать его.

Мы с изумлением смотрели на четыре отступавших немецких танка. Повсюду на земле лежали наши убитые, раненые тащились без единого стона. Красные, видя отход наших танков, перегруппировались, пришли в себя. После солдат-детей, что были до этого, нам предстояло иметь дело с батальоном штрафников – курносых гигантов с бритыми черепами. Тем не менее, эти мужики не сломили наших парней, упорных и упертых как мулы.

Но вышли советские танки и разорвали воздух ужасной пальбой. И снова они вошли в количестве пятнадцати штук в горящую деревню. Немецкие танки не ответили, они остановились на выходе из деревни. Они спешили к Нойэле, стараясь выйти как можно раньше из этой длинной и гибельной траншеи, которой была эта дорога, прорубленная в ельнике. Уже в предрассветных сполохах начинали белеть противопожарные полосы. Наши солдаты, далеко обойденные советскими танками, с большим трудом добрались через три километра сосняка до деревни, откуда начиналась наша атака. Четыре немецких танка пыхтели там, делая все возможное для того, чтобы сдержать напор красных танков. Я установил перед ними импровизированный заслон.

Наша атака провалилась. У меня оставалось только сто десять человек. Наши четыре немецких танка составляли нашу единственную тяжелую силу. Пленные из разных неприятельских батальонов, допрошенные мной, подтвердили, что более тридцати советских танков за ночь пересекли реку Эмбах. Десятка полтора из них, как будто играя в бильярд, один за другим взрывали дома, возле которых мы отбивались.