От Лозовой до Дона

Как сказано, от Лозовой наша дивизия изменила направление и пошла на юго-восток, к Дону. Была, вероятно, вторая половина ноября 1919 года, погода установилась морозная с небольшим выпадом снега. Дороги смерзлись, грязи не было, шли, как по паркету. Это позволило делать большие переходы. Боев не было. Красных мы не видели. Они, конечно, за нами следовали и даже старались нас перегнать, чтобы отрезать нам отступление, но мы их не видели.

Дневок не было. Все зависело от состояния лошадей. Очень важно было хорошо их поить и кормить. Но доставать фураж было трудно. Ездовые моего орудия прекрасно справлялись с этой трудной задачей, и моя чудная запряжка была в прекрасном состоянии. Другие лошади выглядели хуже. Дура была утомлена, и я старался делать походы пешком, ведя ее в поводу.

Усталость была страшная. Если колонна почему-нибудь останавливалась, то все сейчас же засыпали сидя в седле, засыпали и лошади, и, чтобы тронуться дальше, нужно было всех будить. Отступление вызвало, конечно, подавленность, но дезертирства у нас не было, может быть, один-два случая, да и то это не было дезертирство, а люди продолжали спать, когда батарея уходила, и потом догоняли. Иногда спали слишком долго и попадали к красным. Развала никакого не было. Ни в полках, ни в батареях.

В эту зиму свирепствовали тиф, холера и чума. Вначале мы боялись домов с больными и шли искать другие, но найти дом без больных было трудно. Под конец так отупели от грязи и усталости, что входили в дом и грозно приказывали:

- Больные, выметайтесь отсюда.

Потому что часто при нашем приходе крестьяне ложились в кровать и охали, надеясь, что их дом не займут. Больные перебирались в другую, нетопленую половину дома, а мы ложились на их место, не раздеваясь, понятно. Стелили на пол солому и ложились. Приходилось видеть ужасных больных — на теле висели как бы спелые сливы. Оспа, что ли?

Обозненко, несколько офицеров и солдат заболели, думаю, тифом. Батарею принял штабс-капитан Скорняков, а из офицеров остались только я да Казицкий. У пулеметчиков был капитан Погодин, но он в батарейных делах участия не принимал. Это трио: Скорняков, я и Казицкий -составляли долгое время кадры батареи. На Погодина нельзя было положиться. Он был пехотным офицером, лишен всякой энергии и робок. В трудных случаях я видел сгорбленную фигуру Погодина, уходящего назад.

- Куда вы? Пулемет должен охранять этот фланг.

- Пулемет заело, — отвечал Погодин.
Или:

— Патронов нет.

Вольноопределяющийся Вильбуа горько на него жаловался:

— И пулемет в порядке, и патроны есть, а вот смелости ни на грош.

Скорняков был прекрасный офицер. Прапорщик Казицкий, несмотря на юность, обладал кипучей энергией. Я делал, что мог. А батарея все шла. Мы проходили большое местечко. Скорняков сказал мне ехать сзади и не давать солдатам распыляться для грабежа.

Ко мне подъехал Тимошенко, солдат третьего орудия, грабитель и насильник.

— Господин поручик, разрешите воды напиться.

— Нет, не разрешаю. Встань на место.

Батарея прошла местечко. Я проехал вдоль по батарее, чтобы убедиться, что все солдаты на месте. Тимошенко не было. Как он мимо меня увильнул, не знаю. Вдруг он появился.

— Где ты был?

— Я, господин поручик, все время тут находился. Слишком честно смотрит в глаза. Я направился к вещевой повозке. Брезент откинут и лежит незнакомый мешок.

— Чей мешок? — спрашиваю у возницы.
Тот отводит глаза и говорит:

— Не знаю. Не видел, кто положил.

—Тимошенко, твой мешок?

—Никак нет, господин поручик.

—Чей мешок?

Все отвечают незнанием.

— Вот здорово, приблудился сам собой ничей мешок. Мы его и разделим между всеми, кроме Тимошенки, потому что он уехал из батареи, несмотря на запрет.

На следующей остановке разложили содержимое на несколько кучек, по числу участников. Один солдат отвернулся, а другой тыкнет в кучку и спрашивает: кому? Отвернувшийся называет кого-нибудь. Солдаты потешались над Тимошенко. Мне досталась занавеска, из которой я сшил рубашку.

За Юзовкой (потом Сталине) мы проходили мимо имения. Я не утерпел и свернул. Имение, конечно, разграблено. Я проехал по чудному парку со старыми липами и, не слезая с Дуры, въехал в большой овальный зал. Разбитое зеркало отразило странную картину всадника в зале, видевшем прелестных женщин, блестящие балы... Какие романы разыгрывались под сенью этих лип? А теперь полусодранные двери пропускают снег в зал, зеркала разбиты, стекла выбиты, все изломано... Раздалось несколько выстрелов, и я перевел Дуру в галоп в самом зале и присоединился к батарее.