2015-07-03
527
Идеальное бытие сознания
| Правильность даваемого определения... зависит от характера тех воспрятий, которые послужили его исходным пунктом, и от тех точек зрения, с которых его давали. Чем богаче подлежащий определению предмет, т.е. чем больше различных сторон он предоставляет рассмотрению, тем более различными оказываются даваемые ему дефиниции Гегель Георг Вильгельм Фридрих Если корень ложного существования состоит в непроницаемости, т. е. во взаимном исключении существ друг другом, то истинная жизнь есть то, чтобы жить в другом, как в себе, или находить в другом положительное и безусловное восполнение своего существа... Истинное соединение предполагает истинную раздельность соединяемых т. е. такую, в силу которой они не исключают, а взаимно полагают друг друга Соловьев Владимир Сергеевич Не только творческая мысль, но и творческая страсть, страстная воля и страстное чувство должны расковать затверделое сознание и расплавить представший этому сознанию объективный мир Бердяев Николай Александрович |
Тексты для чтения
Дели М. М. Онтология сознания: историко-философский аспект. — С.312 — 315. — http://filosof.historic.ru/books/item/f00/s00/z0000868 — 20.02.11
Категории «бытие» и «сознание» взаимно предполагают друг друга. Сами по себе эти категории являются неопределенными. Мы можем говорить о «чистом бытии», как это имело место в «Науке логики» Гегеля, и о «чистом сознании» в смысле классического рационализма. Однако сознание стало «бытийствовать» еще до гегелевской формулировки основного вопроса философии, а именно вопроса об отношении мышления к бытию. Бытие всегда изъявляет себя через сущее как таковое. Мы понимаем его, когда говорим «есть»; и мы уверенно отличаем «есть» от «было» или «будет». Важно здесь отметить тот, все еще загадочный факт, что как раз в повседневных делах мы уже как-то понимаем бытие, отождествляя его с сущим. Но мы не всегда в состоянии более или менее определенно осознавать то, как мы понимаем бытие и что именно полагается в основу нашего понимания. Слово «быть» известно нам как инфинитив отглагольного слова «есть». Мы говорим: «есть», «был», «будет». Не только с рассуждениями о том или ином сущем мы движемся в определенном понимании «есть», но и в безмолвном отношении к сущему. Не только в любом отношении к сущему, которое окружает нас, мы понимаем, что та или иная вещь «есть», и что она «есть» точно таким, а не иным образом; но и в отношении к самим себе, какими мы есть, и к другим, подобным нам, с которыми мы вместе есть, мы как-то уже понимаем нечто, подобное бытию. До всякого высказывания о том или ином сущем мы уже как-то понимаем бытие, которое артикулируется в таких словах, как «есть», «существует», «присутствует» и так далее. Мы говорим: «Земля есть планета»; «Земля существует так, что она вращается вокруг Солнца». Наше отношение к сущему несет вместе с собой и полностью определяет присущее нам понимание бытия. Такого рода понимание в такой степени определяет нас, что мы мало обращаем на это внимание. В повседневных делах мы совершенно не заботимся о такого рода понимании, поскольку оно для нас есть «само собой разумеющееся». Однако наличие этого [313] понимания уже предполагает сознание. Сознание всегда предполагает то или иное отношение к сущему и к непосредственному окружению. Говорим ли мы об архаическом сознании, которое идет под рубрикой «первобытное мышление», или о той или иной религии, скажем, о буддизме, язычестве, исламе и христианстве, — в любом из этих случаев уже имеет место определенное отношение человека к сущему как таковому. Вот почему Аристотель говорит: «Ведущий вопрос философии есть вопрос о том, что есть сущее». В этом вопросе ставится задача выяснения сущего как такового и в целом. И поскольку этот вопрос после Платона и Аристотеля обретает все более абстрактный характер, постольку содержание этого вопроса не свидетельствует ничего о сущности сознания. В этот вопрос вписывается не только проблема сознания, но и проблема о сущности человеческой свободы, поскольку в этом вопросе о сущем спрашивается и о нас самих, как так или иначе причастных ко всему сущему. Если мы спрашиваем о сущем, то мы тем самым спрашиваем также о растениях и животных, о природных стихиях и небесных явлениях. Ведь все это, как и сам человек, вовлечено в сферу сущего. Спрашивается не о том или ином сущем, будь то Бог или человек, животное или растение, а о том, что есть сущее как таковое. Этот вопрос заранее отвлекается от особенного характера того или иного сущего. Спрашивается о том, что вообще принадлежит сущему как таковому в его самом широком смысле. И чем глубже мы вникаем в этот вопрос, тем более неопределенным и абстрактным он становится. Спрашивать о сущем вообще — значит отходить от любой особенной сферы сущего, а следовательно, и от сознания. Необходимо теперь конкретизировать проблему сознания в ее историко-философском измерении.
Проблема сознания является одной из основных в историко-философском процессе. Эту проблему в общем плане, следуя рассуждениям М. К. Мамардашвили, можно описать с помощью основных фундаментальных абстракций. Многообразие философской мысли касательно этой проблемы можно представить в определенной схематике с помощью идеальных конструктов. Первая абстракция — это идеальный мир Платона, или, как говорит Мамардашвили, абстракция рациональной структуры вещи. Эта абстракция есть введение феномена сознания в философское рассуждение, которое достигает уже метафизического уровня. Метафизика предполагает, что в человеке помимо его телесно-чувственной организации, помимо его способности воспринимать окружающий мир имеется еще метафизическое измерение. Другими словами, помимо способности воспринимать окружающий мир человек стремится [314] воспроизвести мир идеального порядка вещей, т.е. поверх эмпирически окружающих его обстоятельств есть еще нечто сверхчувственное, которое определяет человека в не меньшей степени, чем разного рода эмпирические ситуации. В стремлении к идеальному раскрывается такая способность человека, которая называется трансцендированием. Имеет место трансцендирование к истинной и сверхчувственной реальности, т.е. к миру сущностей, называемых Платоном идеями. Человек тем самым выходит из самого себя, выходит за свои ограниченные пределы, припоминая мир бытия как идей. Это трансцендирование может быть постигнуто актом осознавания наличия в себе идеального мира в форме припоминания. Сознание трансцендирования раскрывается Платоном в его учении об идеях или эйдосах. Это учение предполагает уровень рефлексии, т.е. рефлексивного постижения в себе трансценирования сугубо эмпирических ситуаций. Такого рода трансцендирование означает постижение чего-либо в его максимально осмысленном образе. Любая чувственно воспринимаемая вещь тем самым обретает свой идеальный вид, или сугубо рациональную структуру. Идеальный мир Платона — это есть реализация сознания с присущим ему максимальным пониманием всех вещей и событий. Допускается некоторый идеальный мир, или мир сущностей, в которых реализуется присущее сознанию стремление к максимальному пониманию и истинному знанию. В учении Платона об идеях развертывается онтология сознания на уровне припоминания и предельного понимания всего чувственно воспринимаемого, изменчивого и преходящего.
Вторая абстракция, которая относится к онтологии сознания, вводится и развивается в новоевропейской философии. Эту абстракцию М. Мамардашвили называет абстракцией операционального сознания (речь идет об операциональном способе обращения с разного рода конструктами сознания). Введенная Декартом, она может быть названа абстракцией разрешимости разного рода образования сознания. Когда Бэкон ведет речь об очищении сознания от идолов и когда Декарт строит свое учение о методе в контексте принципа Ego cogitо, то тем самым в сферу познания истины вводится определенный способ обращения с сущностным опытом сознания. Речь идет о следующем: мы можем познавать мир только в той мере, в какой мы контролируемо воспроизводим познавательные формы и концепции разума. Все то, что содержится в составе человеческих суждений о мире, должно получить разрешение на этих контролируемых и операционально воспроизводимых состояниях сознания. Любые теоретические утверждения должны удовлетворять критериям ясности и отчетливости всего того, что [315] постигается в мышлении. Операциональное и рефлексивное сознание оказывается той первой реальностью, на основе которой наука и философия строятся заново. Сознание в смысле идеальной структуры вещи дополняется абстракцией разрешимости любых интеллектуальных построений. Вот почему учение о методе оказывается самым существенным элементом в новоевропейской философии, начиная от Декарта и вплоть до Гегеля.
Третья абстракция онтологии сознания была введена К. Марксом. Это абстракция практики, или предметной человеческой деятельности. С этой деятельностью связаны понятия идеологического сознания, базиса и надстройки, материального и идеального и т.п. Абстракция практики требовала существенной перестройки классической онтологии сознания. Понятие практики указывает на такие условия человеческого бытия, имеющие политико-экономический характер, на экономические, социальные, идеологические и прочие измерения, которые не подлежат рациональной развертке на уровне рефлексивных конструкций самосознания. Для новоевропейской классической философии основной была абстракция рефлексивной конструкции самосознания. Имело место отождествление человеческой деятельности и ее сознательного, идеального плана. Тождество бытия и сознания — это начало и завершение немецкой классической философии. Когда вводится абстракция практики, которая призвана определять новую онтологию сознания, тогда речь идет, прежде всего, о таких отношениях человеческого бытия, которые складываются независимо от сознания. Это есть отношения предметной деятельности, и сама эта деятельность получает различные идеологические выражения. В человеческом бытии всегда есть нечто такое, что человек не может постигать через акты сознания. Это как раз есть одно из основных условий производства человеческого сознания. Речь идет о том, что определенные образования сознания уже вплетены в человеческую предметную деятельность, и как раз эта деятельность индуцирует определенные формы сознания и понимания. Если Маркс говорит, что общественное бытие определяет общественное сознание, то он тем самым подчеркивает, что сознание существует не вне действительности, а в самой действительности тех или иных социально-экономических образований. Другими словами, политико-экономическая реальность контролирует человеческое сознание независимо от того, как эта реальность осознается и воспроизводится в различных теоретических построениях. Это есть онтология сознания в его исторической и социально-экономической действительности.
Астафьев А. К. Онтология сознания и объективный разум. Тугариновские чтения. Материалы научной сессии. Серия «Мыслители», выпуск 1. СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, — 2000. — С. 5 —10/ —
http://filosof.historic.ru/books/item/f00/s00/z0000863/st000.shtml — 20.02.11
Социальный характер человеческой деятельности раскрывается в процессе общения, которое раскрывается благодаря языку и через него. Опираясь на знаковые компоненты, язык оказывается важнейшим фактором фиксирования и передачи информации о внешнем мире и о человеке. Социальная функция языка выражается в том, что он является, прежде всего, средством связи (коммуникации) между людьми. Именно благодаря языку формируются социальные стереотипы, определяющие стандартные формы поведения людей в обществе. Сознание выступает как процесс усвоения, переработки и накопления информации о взаимоотношениях в обществе, в межличностных связях, в различных коллективах. В отличие от энтропийных тенденций в процессах обмена веществ и энергии в природе, в человеческих взаимоотношениях обмен информацией и селекция (отбор и выбор) ценностей увеличивают вероятность достижения истины в науке и справедливости в обществе, способствуют повышению организованности в социальных структурах.
Сложность сознания выражается в том, что оно предстает как единство субъективного и объективного разума. Ясно, что субъективный разум представляется как то «ментальное пространство», в котором «живут» идеи, социальные стереотипы, образцы поведения, идеалы и мысли каждого человека. Обычно полагают, что объективность — это то, что находится за пределами субъекта, то есть объективно-реально, оказывается внешним, связано с материей как совокупностью атрибутов (форм существования и основ ее бытия).
Принято думать, что субъективное всегда противостоит объективному и поэтому разум изначально субъективен, противоположные же мнения якобы приводят к кризису философского мышления. Однако, в конечном счете, оказывается, что и сам разум столь же объективен, как и материя, ибо выступает в качестве «объективного разума». Более того, объективный разум не только вполне возможен, но и является действительным и в то же время может быть рационально истолкован. Объективный дух предстает здесь в качестве основы социальности, создавая на базе морали, права и нравственности государство, которое Гегель характеризует как «шествие Бога по земле».
Попытку дать материалистическую интерпретацию объективного духа сделал известный российский философ Э. В. Ильенков. Он попытался выяснить материалистические истоки того, что называли «объективно идеальным». Ильенков подчеркивал, что «идеальное» в своем чистом виде проявляется только в исторически сложившихся формах культуры, в социально значимых формах культуры. На наш взгляд, он совершенно справедливо (C. 8) возражал тем «марксистам», которые видели сознание в обобщении как многократном повторении индивидуальной психики. Ильенков трактует идеальное как мир понятий и представлений, как он усматривается в «коллективном» — безличном — «разуме», в частности, в языке, в его словарном запасе, в его грамматических и семантических схемах связывания слов. Но не только в языке, а и во всех формах выражения общественно значимых представлений. Ильенков вслед за Гегелем, но, бесспорно, с иных позиций полагает, что «духовное» («идеальное») вообще противостоит «природному» не как отдельная «душа» «всему остальному», а как некоторая куда более устойчивая и прочная реальность. Эта реальность истолковывается в качестве «инварианта» изменяющихся и преходящих психических состояний, если хотите, индивидуальных «душ», даже не коснувшихся «идеальности», «духа». Ильенков справедливо полагает, что мыслит не мозг, а с помощью мозга индивид, вплетенный в сеть общественных отношений. «Идеальное», замечает он, — это схема реальной предметной деятельности человека, согласующаяся с формой вне головы, вне мозга. Главную проблему философии он видит в том, чтобы разграничивать мир коллективно исповедуемых представлений со всеми устойчивыми и вещественно зафиксированными всеобщими схемами его структуры, его организации и реальный — материальный мир, каким он существует вне и помимо его выражения в этих социально узаконенных формах «опыта», в объективных формах духа [4].
В современной западной философии эта проблема отразилась в представлениях выдающегося философа XX века К. Р. Поппера, предложившего концепцию «третьего мира». Третий мир трактуется им как система объективного разума, надстраивающегося как над миром материальных объектов, так и над отражением, моделирующим его человеческим, личностным разумом. Поппер включает в «третий мир», зафиксированный в средствах информации (книгах, библиотеках, компьютерах), идеи и представления, логические аргументы, феномены созданной человеком культуры [5].
Отметим, что объективный разум выступает в качестве результата духовной деятельности людей, которая стимулирует их материальное производство и фактически определяет проекты трудовой активности и их осуществление. Объективный разум опирается на созданные умственной деятельностью людей формы их поведения, духовные и материальные ценности, существенно отличающиеся от природных феномены культуры.
Как полагал известный этик А. Швейцер, сущность культуры двоякая. Культура есть господство человека над силами природы и господство разума над человеческими убеждениями и помыслами. Он считал, что господство его разума над человеческими убеждениями, над образом мыслей человека важнее, чем господство человека над природой.
Можно думать, что объективный разум связан со спецификой его функционирования в обществе, с тем, насколько признаются людьми его установки, требования и нормы, соответствуют ли они интересам личности и социума. Иными словами, в сфере объективного разума не только происходит обмен информацией, но и формируются идеалы, нормы и ценности, относящиеся и к каждому человеку, и к обществу в целом. В. С. Степин полагает, что идеалы и нормы научного исследования всегда скоррелированы с особенностями культуры соответствующей исторической эпохи и имеют мировоззренческую окраску. И. Т. Фролов полагает, что в современных условиях развития естественных наук решающим оказывается «человеческое измерение» науки, приоритет гуманистических ценностей над чисто исследовательскими. Если можно говорить об объективном разуме, то не существует более удачного примера его действия, чем нормы морали. Они воистину являются объективными, ибо устанавливаются и действуют независимо от личности, функционируют в обществе и влияют на него, с необходимостью и обязательностью осуществляют регуляцию и нравственный контроль человеческой деятельности.
Челпанов Г. И. Классификация душевных явлений// Очерки психологии. М.-Л.: Моск. акц. изд. об-во., — 1926. — С. 58 — 63. —
filosof.historic.ru/books/item/f00/s00/z0000660/index.shtml — 20.02.11
Наблюдая душевную жизнь свою собственную и других: людей, мы замечаем огромное многообразие душевных явлений, их постоянную смену, текучесть и сложность. Чтобы иметь возможность сделать их предметом научного наблюдения, необходимо распределить все душевные явления на группы или классы более или менее однородных явлений.
…Для того, чтобы решить, что же является основой душевной жизни, мы рассмотрим, чем характеризуется каждый класс душевных переживаний — познание, чувство и воля.
Начнем с познания, и именно с ощущения. Являясь простейшим познавательным актом, возникая под влиянием известного раздражения, ощущение необходимо предполагает определенный коррелат — именно ощущаемое и возникает даже у низших животных. В процессе ощущения на наше сознание что-то действует извне. Я ощущаю голубой цвет неба, я ощущаю холод льда, к которому я прикасаюсь.
Вместо воли мы будем употреблять «влечение» представляющее простейший вид волевого действия. Влечение: характеризуется наличностью активности, стремления воздействовать на внешний мир. Например, я вижу стакан с водой. В этом случае я до известной степени пассивен. Я беру стакан с водой и пью. Это есть действие под влиянием влечения; в нем я активен.
Существенным признаком чувства является наличность удовольствия или страдания. У чувства нет коррелата во внешнем мире. Оно существует только в нас самих, имеет чисто субъективный характер и служит как бы посредствующим звеном между познавательными и волевыми процессами.
Для разрешения нашего вопроса об основном классе душевных явлений и их взаимоотношений, мы станем на психогенетическую точку зрения и рассмотрим душевную жизнь какого-нибудь простейшего организма. Он всегда на воздействие внешнего мира реагирует, т.е. отвечает определенным чувством и движением. Мы знаем, что в самом простейшем организме имеются ощущающие и двигающие нервы, и организм состоит как бы из двух частей — реципирующей и активной. Различные раздражения заставляют организм реагировать на них. Сущность процесса реакции состоит в том, что при действии раздражений на концевые аппараты ощущающих нервов, организм получает то или иное ощущение (момент рецептивный), к которому присоединяется какое-либо чувство — удовольствия или страдания. Смысл появления этих последних элементов заключается в том, чтобы указать организму значение того или иного раздражения для его благополучия. Удовольствие получается в случае благополучия и неудовольствие — в случае неблагополучия. Соединяясь друг о другом, процессы ощущения и чувство приводят организм в определенное движение (момент активный). Чувства, таким образом, являются связывающим звеном между ощущением и волевым движением.
Таким образом, уже на реакции простейшего организма мы видим нераздельность трех моментов: ощущения, чувства и движения. Мы видим, другими словами, что ощущение, чувство и движение представляют первоначально единичный акт в процессе душевного переживания; на этом примере мы можем также видеть, что представления могут вызывать движения, потому что они изначала связаны этими последними.
Процесс реакции, как мы его сейчас видели у элементарных организмов, протекает таким же образом и у высших организмов. Это и убеждает нас в том, что вообще все душевные переживания состоят из трех нераздельных, непосредственно связанных друг о другом элементов.
Этому утверждению, по-видимому, противоречит тот факт, что в душевной жизни взрослого сознания мы замечаем наличность чистых представлений, чистых чувств и т. п. Но могут ли, на самом деле, существовать чистые чувства, чистые представления, чистые волевые акты? Рассматривая даже простые познавательные акты, например когда мы внимательно прислушиваемся к каким-нибудь звукам, то мы замечаем в них присутствие известных чувств и активность (чувство усилия в акте внимания, известное настроение, связанное с ним). Отсюда мы можем сделать вывод, что чистого представления в психической жизни не бывает. Далее, известно, что некоторые мысли имеют всегда действенный характер, вызывают стремление к их осуществлению, как бывает иногда при так называемом «чтении мыслей», столоверчении. Как мы видели, эти явления основываются на том, что представления влекут за собою известные движения, часто помимо сознания лица, совершающего движение. Это обстоятельство указывает на связь между представлениями и движениями.
Что касается чувств, то едва ли возможно возникновение их в нашем сознании в чистом виде. Почти всегда удовольствие или страдание связано с представлением о том или ином предмете. Кроме того, ощущения всегда имеют тот или иной чувственный тон. И, наконец, чувство связывается с волевыми элементами, так как является источником стремления, и, следовательно, волевые движения и чувства тесно соединены друг с другом.
Но может быть волевые движения могут возникать без представления? И этого тоже нельзя допустить. Шопенгауэр считает влечение слепым, отрицая присутствие в нем познавательных элементов. С этим никак согласиться нельзя. Даже самая зачаточная форма влечения характеризуется наличностью в ней познавательного элемента: именно, различения одного впечатления от другого. Движение без представления осуществиться не может. Следовательно, влечение даже в самой зачаточной форме руководится каким-нибудь представлением.
Но что сказать о чистых представлениях, которые мы иногда называем чистыми идеями? Могут ли они существовать в нашем сознании? Если мы даже допустим возможность «чистой идеи», то может ли такая идея приводить в движение нашу волю? Надо думать, что нет. Наши самые идеальные стремления, выражаемые нами в форме отвлеченных понятий, навсегда замерли бы в чисто познавательной форме, не воплощаясь реально в жизнь, если бы они не окрашивались определенными чувствами. Таким образом, на вопрос, существует ли чистое представление, можно ответить только отрицательно, так как каждое представление стремится воплотиться в каком-либо действии. С другой стороны и представление без чувства, связанного с определенным двигательным механизмом, не может прийти в действие.
Итак, мы видим, что всякий душевный акт, самый простой и самый сложный, состоит из трех составных частей — интеллектуальной, эмоциональной и волевой, нераздельно связанных между собою. Лишь вследствие преобладания того или иного элемента в реальном психическом переживании, мы относим последний к области познания, чувства или воли. В действительности все виды душевных переживаний составляют нераздельный психический элемент. В этом смысле попытка выводить все виды душевных переживаний из одного основного класса совершенно утрачивает всякое значение.
Только в одном смысле мы можем ставить вопрос: какой момент душевной жизни является самым главным или имеет первичный характер, — именно, если мы будем иметь в виду, какая сторона душевной жизни имеет активный характер и способствует осуществлению самого психического процесса. Такой стороной мы должны будем признать волю. Признание воли первоначальным элементом психической жизни будет волюнтаризмом. Но этот волюнтаризм нужно отличать от того волюнтаризма, который считает основным элементом душевной жизни влечение, и в котором не имеется на лицо представление и это последнее присоединяется к влечению только впоследствии, в процессе развития.
Итак, по вопросу о классификации душевных явлений — мы должны признать, что хотя общепризнанное деление всех душевных явлений на три класса и нужно признать вполне достигающим цели, однако к этому мы должны прибавить, что в реальном переживании все три элемента нераздельно связаны друг с другом.
Иванов Е.М. Материя и субъективность. — Саратов: СГУ, — 1998. —
filosof.historic.ru/books/item/f00/s00/z0000705/index.shtml — 20.02.11
Проблема отношения материи и внутреннего феноменального мира человека — так называемая «психофизическая проблема» — это одна из немногих проблем, которую современная наука не только не решила, но, по сути, похоже даже не знает как к ней подступиться.
Как это не удивительно, но приходится признать, что прогресс в исследовании нейрофизиологических механизмов высших психических функций не только не приблизил нас к пониманию природы субъективного и его отношения к материи мозга, но, напротив, скорее сделал перспективы решения психофизической проблемы еще более туманными, неопределенными. Основная масса анатомических, нейрофизиологических, нейропсихологических данных явно указывает на неразрывную связь нашего «внутреннего мира» (сознания) с мозгом. Так известно, что сознание невозможно без нормально функционирующего мозга, а поражение коры и подкорковых структур мозга приводит к специфической парциальной дисфункции сознания. Известно, что никакие ощущения не возникают, пока нервная импульсация от органов чувств не достигнет соответствующих нейронных структур (анализаторов), кроме того, известно, что воздействуя на мозг слабым электрическим током или другими агентами можно получить, минуя органы чувств, практически любые сенсорные эффекты или же воздействовать на эмоциональную сферу, волю, мышление и память.
Однако имеются и другие факты, которые с трудом укладываются в простую формулу «сознание — есть функция мозга». В частности, имеются противоречия между обоснованными нейрофизиологией представлениями о том, как, на каких принципах функционирует мозг и оценками его реальной продуктивности, которые дают психологические исследования. Те сведения о мозге, которые нам дает нейрофизиология и нейроанатомия, по большей части укладываются в схему, согласно которой мозг есть некая разновидность «сетевого нейрокомпьютера», т.е. представляет собой нечто подобное сети взаимосвязанных элементарных вычислительных устройств, параллельно обрабатывающих большие массивы сенсорной информации.
Нервная клетка (нейрон) рассматривается с этой точки зрения как основной рабочий элемент «нейрокомпьютера», а его функция сводится к простой суммации входных сигналов (нервных импульсов, поступающих от других нейронов) с различными «весовыми коэффициентами». Если сумма превышает определенный порог, то нейрон генерирует «потенциал действия» — стандартный импульс, который может быть адресован десяткам тысяч других нейронов. Функция долгосрочной памяти в этой модели обеспечивается устойчивыми изменениями проводимости межнейронных контактов — синапсов (так называемая «коннекторная» теория долгосрочной памяти. (12)). Еще в 40-х годах было показано (У.С. Маккаллок, У.Питс), что сеть, построенная из элементов, аналогичных по своим функциональным свойствам нейронам, способна, при условии наличия достаточно большого числа нейроподобных элементов, выполнять функцию универсальной вычислительной машины, т.е. в соответствии с тезисом Черча (13), вычислять все, что вычислимо в интуитивном смысле.
Если исключить для человеческого интеллекта возможность решения алгоритмически неразрешимых задач, то полученный Маккаллоком и Питсом результат, по крайней мере формально, допускает возможность реализации человеческого сознания (точнее говоря, тех функций, которые ассоциируются с сознанием) с помощью «сетевого нейрокомпьютера» такого типа, каким представляется мозг человека по результатам нейробиологических исследований.
Если оценивать человеческий мозг с позиций «компьютерной метафоры», т.е. как универсальное вычислительное устройство, то различие между мозгом и обычным компьютером с принципиальной точки зрения может касаться только двух параметров — быстродействия и объема памяти (поскольку в остальном универсальные вычислительные машины эквивалентны — все они способны вычислить любые алгоритмически вычислимые функции, если, конечно, обладают достаточным объемом памяти и достаточным быстродействием). Следовательно, если человек превосходит компьютер в тех или иных отношениях (что пока несомненно), то только за счет более высокой скорости обработки информации и большего объема доступной памяти. (Как отмечает С.Я. Беркович -»... естественный интеллект сильнее, чем искусственный, просто потому, что он использует гораздо более мощные компьютерные ресурсы» (14 с.104)). Но именно с точки зрения предполагаемого превосходства в объеме памяти и быстродействии нейрофизиологическая модель мозга, как «сетевого нейрокомпьютера», представляется неудовлетворительной.
Прежде всего, заметим, что нейрон — это по компьютерным меркам чрезвычайно медлительный, ненадежный, обладающий огромной латентностью и рефрактерностью функциональный элемент. (Достаточно сказать, что время переключения на одном нейроне составляет величину порядка одной сотой секунды, максимальная частота импульсации не превышает нескольких сотен герц и т.д.). По всем этим параметрам нейрон не выдерживает никакой конкуренции с транзистором или микросхемой. Кроме того, скорость передачи нервных импульсов внутри мозга примерно в три миллиона раз меньше, чем скорость передачи электромагнитных сигналов между элементами компьютера.
Каким образом агрегат, состоящий из столь несовершенных элементов, может не просто конкурировать с электронным компьютером, но и существенно его превосходить при решении определенного рода задач (распознавание образов, перевод с одного языка на другой и т.п.)? Обычный ответ — за счет использования принципа параллельной обработки информации. Однако, интенсивные исследования в этой области за последние десятилетия показали, что распараллеливание в общем случае дает лишь сравнительно небольшой выигрыш в скорости вычислений (не более, чем на два-три порядка (15,105)). Причем этот факт мало зависит от архитектуры вычислительных систем. Кроме того, далеко не все задачи допускают распараллеливание вычислений. Далее, вычислительную мощность мозга в целом можно приблизительно оценить числом событий, которые могут происходить в нем за одну секунду (здесь имеются в виду лишь информационно значимые события, например генерация потенциала действия нейроном). Общее число таких значимых событий оценивается величиной порядка сотен миллиардов, что вполне сравнимо с числом операций в секунду в большой параллельной компьютерной системе (14). То есть и с этой точки зрения мозг ничем не превосходит компьютер. Остается предположить, что мозг, наряду с известными нам из физиологии электрохимическими процессами, использует для обработки информации и какие-то иные физические принципы, которые и позволяют ему достичь большей по сравнению с компьютером «вычислительной эффективности».
Другая проблема связана с объемом информации, который хранится в нашей долгосрочной памяти. Более 40 лет назад У. Пенфилд обнаружил любопытный феномен: при воздействии электрического тока на отдельные точки средневисочной извилины левого полушария во время нейрохирургических операций у некоторых больных возникает как бы раздвоение сознания. Продолжая осознавать себя на опрерационном столе больной, одновременно, заново переживал определенный промежуток своей прошлой жизни. Причем, в отличие от обычных воспоминаний, возникающие картины прошлого практически не отличались от первичного сенсорного восприятия, т.е. больной как бы переносился в прошлое и заново, со всеми подробностями переживал его. Фиксировались даже такие детали, на которые обычно не обращают внимания. Как отмечал сам Пенфилд, эти «вспышки пережитого» напоминали демонстрацию киноленты, на которой запечатлено все, что человек некогда воспринимал. Причем события в этом «фильме» всегда происходили в той же последовательности, что и в жизни, без всяких остановок или перескоков в другие временные периоды (139).
Эти удивительные наблюдения, говорят, по-видимому, о том, что мозг человека запечатлевает в неизменной форме всю зрительную, слуховую и другую сенсорную информацию, которая поступает в него в течение жизни. Если мозг полностью сохраняет впечатления, полученные в течение всей жизни, то он должен обладать колоссальной информационной емкостью. (По оценкам Д. фон Неймана, она должна быть равна приблизительно 28 є1019 бит. В таком случае на один нейрон приходится порядка 30 миллиардов бит). Очевидно, что такую информационную емкость «коннекторный» механизм, основанный на изменении синаптической проводимости, обеспечить не сможет.
Кроме того, «вспышки пережитого», а также некоторые другие феномены (ретроградная амнезия, хронологическая регрессия (16)), указывают на строгую временную упорядоченность зафиксированной в мозге информации, что также весьма трудно согласовать с «коннекторной» гипотезой. По-видимому, наряду с «коннекторным» механизмом, существует другой, гораздо более емкий механизм запоминания, основанный на каких-то иных физических принципах.
До сих пор мы рассматривали психофизическую проблему с чисто «бихейвиористической» точки зрения, т.е. рассматривали мозг как «устройство», управляющее сложным поведением человека, а сознание — как некое функциональное качество этого устройства. С этой точки зрения, решить психофизическую проблему — это значит выяснить каким образом мозг человека способен инициировать то разумное поведение, которое мы реально наблюдаем, как вообще, на каких принципах должно быть основано «устройство», способное осуществлять подобное поведение.
Однако, особую остроту психофизической проблеме придает нечто иное — именно то обстоятельство, что мозг не просто обрабатывает информацию, принимает поведенческие решения и контролирует их выполнение. Он также каким-то образом «производит» ощущения, образы, представления, смыслы, способен испытывать желания, страхи, надежду, любовь. Иными словами, помимо внешней, функциональной стороны, сознание обладает «внутренней» стороной — субъективным миром непосредственно данного, переживаемого. Для описания внутреннего мира субъекта необходимы такие категории, как «чувственное качество», смысл, интенция, «самость» и т.п. — которые, как представляется на первый взгляд, не имеет ничего общего с категориями, с помощью которых мы описываем мозг, как физический объект.
Учет субъективной стороны сознания выводит нас за пределы чисто научного исследования отношения материи и психики. В отличие от вещного, физического мира, который существует «публично» — доступен для всех, сфера субъективного доступна лишь «внутреннему» наблюдению. Если я переживаю в данный момент ощущение зеленого цвета, то никакое объективное исследование не обнаружит в моем мозгу в этот момент что-либо зеленое. Поскольку наука занимается лишь исследованием «объективного», научный подход к решению психофизической проблемы должен быть дополнен философским анализом.
Фрейд З. О психоанализе. — III. — http://www.vpn.int.ru/files-view-3528.html — 20.02.11
Должен признаться, что я не имею ни малейшей потребности в мистических посылках для заполнения пробелов в наших современных знаниях, и потому я не могу найти ничего такого, что могло бы подтвердить пророческое значение сновидений. Относительно сновидений можно сказать много другого, также весьма удивительного.
Прежде всего, не все сновидения так уж чужды нам, непонятны и запутаны. Если вы займетесь сновидениями маленьких детей начиная с полутора лет, то вы убедитесь, что они просто и легко поддаются объяснению. Маленький ребенок всегда видит во сне исполнение желаний, которые возникли накануне днем и не нашли себе удовлетворения. Детские сны не нуждаются ни в каком толковании; чтобы найти их простое объяснение, нужно только осведомиться о переживаниях ребенка в день перед сновидением. Конечно, самым удовлетворительным разрешением проблемы сновидений взрослых было бы то, если бы их сны не отличались от снов детей и представляли бы собой исполнение тех желаний, которые возникли в течение последнего дня. Но и на самом деле это так; затруднения, препятствующие такому толкованию, могут быть устранены постепенно, шаг за шагом, при все углубляющемся анализе сновидений.
Первое и самое важное сомнение заключается в том, что сновидения взрослых обычно непонятны по своему содержанию, причем меньше всего содержание сновидения указывает на исполнение желаний. Ответ на это сомнение таков: сновидения претерпели искажение; психический процесс, лежащий в их основе, должен был бы получить совсем другое словесное выражение. Вы должны явное содержание сновидения, которое вы туманно вспоминаете утром и с трудом, на первый взгляд произвольно, стараетесь выразить словами, отличать от скрытых мыслей сновидения, которые существуют в области психического бессознательного. Это искажение сновидений есть тот же самый процесс, с которым вы познакомились при исследовании образования истерических симптомов. Он указывает на то, что при образовании сновидений имеет место та же борьба душевных сил, как и при образовании симптомов. Явное содержание сновидений есть искаженный заместитель бессознательных мыслей, и это самое искажение есть дело защитных сил Я, т. е. тех сопротивлений, которые в бодрствующем состоянии вообще не допускают вытесненные желания бессознательного в область сознания. Во время же ослабления сознания в состоянии сна эти сопротивления все-таки настолько сильны, что обусловливают маскировку бессознательных мыслей. Видящий сон благодаря этому так же мало узнает его смысл, как истерик – взаимоотношение и значение своих симптомов.
Убедиться в том факте, что скрытые мысли сновидений действительно существуют и что между ними и явным содержанием сновидения существуют описанные соотношения, вы можете при анализе сновидений, методика которого совпадает с психоаналитической. Вы совершенно устраняетесь от кажущейся связи элементов в явном сновидении и собираете воедино случайные мысли, которые возникают при свободном ассоциировании на каждый из элементов сновидения, соблюдая при этом основное правило психоанализа. Из этого материала вы узнаете скрытые мысли совершенно так же, как из мыслей больного, имеющих отношение к его симптомам и воспоминаниям, вы узнаете его скрытые комплексы. По найденным таким путем скрытым мыслям вы прямо без дальнейшего рассуждения увидите, насколько справедливо рассматривать сны взрослых так же, как детские сновидения. То, что после анализа оказывается на месте явного содержания сновидения в качестве действительного смысла сновидения, совершенно понятно и относится к впечатлениям последнего дня, являясь исполнением неудовлетворенных желаний. Явное содержание сновидения, которое вы вспоминаете при пробуждении, вы можете определить как замаскированное исполнение вытесненных желаний.
Вы можете своего рода синтетической работой заглянуть теперь в тот процесс, который приводит к искажению бессознательных скрытых мыслей в явном содержании. Мы называем этот процесс «работой сновидения». Эта последняя заслуживает нашего пристальнейшего интереса, потому что по ней так, как нигде, мы можем видеть, какие неожиданные психические процессы имеют место в области бессознательного, или, говоря точнее, в области между двумя отдельными психическими системами – сознательного» и бессознательного. Среди этих вновь открытых психических процессов особенно выделяются процессы сгущения и смещения. Работа сновидения есть частный случай воздействия различных психических группировок одной на другую, другими словами – частный случай результата расщепления психики. Работа сновидения представляется во всем существенном идентичной с той работой искажения, которая превращает вытесненные комплексы при неудавшемся вытеснении в симптомы.
Кроме того, при анализе сновидений, лучше всего своих собственных, вы с удивлением узнаете о той неожиданно большой роли, которую играют при развитии человека впечатления и переживания ранних детских лет. В мире сновидений ребенок продолжает свое существование во взрослом человеке с сохранением всех своих особенностей и своих желаний, даже и тех, которые сделались в позднейший период совершенно негодными. С неоспоримой силой возникает перед нами картина того, какие моменты развития, какие вытеснения, сублимации и реактивные образования делают из совершенно иначе сконструированного ребенка так называемого взрослого человека, носителя, а отчасти и жертву с трудом достигнутой культуры.
Я хочу также обратить ваше внимание и на то, что при анализе сновидений мы нашли, что бессознательное пользуется, особенно для изображения сексуальных комплексов, определенной символикой, которая частью индивидуально различна, частью же вполне типична и которая, по-видимому, совпадает с той символикой, которой пользуются наши мифы и сказки. Нет ничего невозможного в том, что эти поэтические народные создания могут быть объяснены с помощью сновидений.
Наконец, я должен вас предупредить, чтобы вы не смущались тем возражением, что существование страшных сновидений противоречит нашему пониманию сновидения как изображения исполнения наших желаний. Кроме того, что и эти сновидения нуждаются в толковании, прежде чем судить о них, должно сказать в общей форме, что страх не так просто зависит от самого содержания сновидения, как это можно подумать, не обращая должного внимания и не зная условий невротического страха. Страх есть одна из реакций отстранения нашим Я могущественных вытесненных желаний, а потому легко объясним и в сновидении, если оно слишком явно изображает вытесненные желания.
Вы видите, что толкование сновидений оправдывается уже тем, что дает нам данные о трудно познаваемых вещах. Но мы дошли до толкования сновидения во время психоаналитического лечения невротиков. Из всего сказанного вы легко можете понять, каким образом толкование сновидений, если оно не очень затруднено сопротивлениями больного, может привести к ознакомлению со скрытыми и вытесненными желаниями больных и с ведущими от них свое начало комплексами.
Фрейд З. Я и Оно. — II. Я и Оно. — http://www.koob.ru/freud_zigmind/i_and_it — 20.02.11
После этого выяснения соотношений между внешним и внутренним восприятием и поверхностной системой В—СЗ мы можем приступить к выработке нашего представления о «Я». Мы видим, что оно исходит из В как своего ядра и затем охватывает ПСЗ, опирающееся на остатки воспоминаний. Но и «Я», как мы узнали, тоже бессознательно.
Мне думается, что будет очень полезно последовать за мыслями автора, который тщетно, из личных мотивов, уверяет, что не имеет ничего общего со строгой высокой наукой. Я имею в виду Г. Гроддека, постоянно подчеркивающего, что то, что мы называем нашим «Я», в основном ведет себя в жизни пассивно, и что нас, по его выражению, «изживают» незнакомые, не поддающиеся подчинению силы. У нас – впечатления те же, хотя они и не подчинили нас себе настолько, чтобы мы исключили все остальное; мы готовы предоставить выводам Гроддека надлежащее место в архитектуре науки. Предлагаю отдать должное его идеям следующим образом: назовем «Я» существо, исходящее из системы В и сначала являющееся ПСЗ; все остальное психическое, в котором оно себя продолжает и которое проявляется как БСЗ, назовем по обозначению Гроддека «Оно».
Мы скоро увидим, можно ли из этого представления извлечь пользу для описания и понимания. Теперь индивид для нас – психическое «Оно» неузнанное и бессознательное, на котором поверхностно покоится «Я», развитое из системы В как ядра. Если изобразить это графически, то следует прибавить, что «Я» не целиком охватывает «Оно», а только постольку, поскольку система В образует его поверхность, т. е. примерно так; как пластинка зародыша покоится на яйце. «Я» не четко отделено от «Оно», книзу оно с ним сливается.
Но и вытесненное сливается с «Оно» – оно является лишь его частью. Вытесненное только от «Я» резко отграничено сопротивлениями вытеснения; при помощи «Оно» оно может с ним сообщаться. Мы тотчас распознаем, что все подразделения, описанные нами по почину патологии, относятся к только нам и известным поверхностным слоям психического аппарата. Эти соотношения мы могли бы представить в виде рисунка, контуры которого, конечно, только и представляют собой изображение и не должны претендовать на особое истолкование.
Прибавим еще, что «Я» имеет «слуховой колпак», причем – по свидетельству анатомов – только на одной стороне. Он, так сказать, криво надет на «Я». Легко убедиться в том, что «Я» является измененной частью «Оно». Изменение произошло вследствие прямого влияния внешнего мира при посредстве В—СЗ. «Я» – до известной степени продолжение дифференциации поверхности. Оно стремится также применить на деле влияние внешнего мира и его намерений и старается принцип наслаждения, неограниченно царящий в «Оно», заменить принципом реальности. Восприятие для «Я» играет ту роль, какую в «Оно» занимает инстинкт. «Я» репрезентирует то, что можно назвать рассудком и осмотрительностью. «Оно», напротив, содержит страсти. Все это совпадает с общественными популярными делениями, но его следует понимать лишь как среднее – или в идеале правильное.
Функциональная важность «Я» выражается в том, что в нормальных случаях оно владеет подступами к подвижности. В своем отношении к «Оно» оно похоже на всадника, который должен обуздать превосходящего его по силе коня; разница в том, что всадник пытается сделать это собственными силами, а «Я» – заимствованными. Если всадник не хочет расстаться с конем, то ему не остается ничего другого, как вести коня туда, куда конь хочет; так и «Я» превращает волю «Оно» в действие, как будто бы это была его собственная воля.
На возникновение «Я» и его отделение от «Оно», кроме влияния системы В, по-видимому, повлиял и еще один момент. Собственное тело и, прежде всего, его поверхность являются тем местом, из которого одновременно могут исходить внешние и внутренние восприятия. Оно рассматривается как другой объект, но на ощупывание реагирует двумя видами ощущений, из которых одно можно приравнять к внутреннему восприятию. В психофизиологии достаточно объяснялось, каким образом собственное тело выделяет себя из мира восприятий. Боль, по-видимому, тоже играет роль, а способ, каким при болезненных заболеваниях приобретается новое знание о своих органах, может, вероятно, служить примером способа, каким человек вообще приобретает представление о собственном теле.
«Я», прежде всего, – телесно; оно не только поверхностное существо, но и само – проекция поверхности. Если искать для него анатомическую аналогию, то легче всего идентифицировать его с «мозговым человеком» анатома, полагающего, что этот человек стоит в мозговой коре на голове; пятки у него торчат вверх, смотрит он назад, а на его левой стороне, как известно, находится зона речи.
Отношение «Я» к сознанию разбиралось неоднократно, но здесь следует заново описать некоторые важные факты. Мы привыкли везде применять точку зрения социальной и этической оценки и поэтому не удивимся, если услышим, что деятельность низших страстей протекает в бессознательном; но мы ожидаем, что психические функции получают доступ к сознанию тем легче, чем выше они оцениваются с этой точки зрения. Но здесь нас разочаруют данные психоаналитического опыта. С одной стороны, у нас есть доказательства, что даже тонкая и трудная интеллектуальная работа, обычно, требующая напряженного размышления, может совершаться и бессознательно – не доходя до сознания. Эти факты несомненны; они случаются, например, в период сна и выражаются в том, что известное лицо непосредственно после пробуждения знает ответ на трудную математическую или другую проблему, над решением которой оно напрасно трудилось днем раньше.
Но гораздо более смущают нас другие данные нашего ответа: из наших анализов мы узнаем, что есть лица, у которых самокритика и совесть, т. е. психическая работа с безусловно высокой оценкой, являются бессознательными и, будучи бессознательными, производят чрезвычайно важное воздействие; таким образом, продолжающаяся бессознательность сопротивления при анализе отнюдь не единственная ситуация такого рода. Но новый опыт, несмотря на наше лучшее критическое понимание заставляющий нас говорить о бессознательном чувстве вины, смущает нас гораздо больше и ставит нас перед новыми загадками, особенно когда мы постепенно начинаем догадываться, что такое бессознательное чувство вины экономически играет решающую роль в большом числе неврозов и сильнейшим образом препятствует излечению. Если вернуться к нашей шкале ценностей, то мы должны сказать: в «Я» не только самое глубокое, но и самое высокое может быть бессознательным. Кажется, будто нам таким способом демонстрируется то, что мы раньше высказали о сознательном «Я», а именно: что оно, прежде всего, «телесное Я».
Вельдер Р. К вопросу о феномене подсознательной агрессивности// Общественные науки и современность. — 1993. — № 3. — С. 183 — 190.
http://www.ecsocman.edu.ru/ons/msg/171890.html — 20.02.11
Большинство повседневных действий людей осуществляется именно под влиянием скрытых, ускользающих от их сознания мотивов. В массе же индивидуальные накопления отдельных людей стираются, а их особенности исчезают. Подсознательное, присущее расе, выступает на первый план, а гетерогенное, разнородное растворяется в гомогенном, однородном. Иначе говоря, происходит устранение индивидуальной психической надстройки со всем присущим ей своеобразием, сформированным в результате развития каждого человека в отдельности, обнажающее одинаковый для всех фундамент подсознания.
Таким образом, возникает усредненный характер индивидуума толпы. Однако у индивидуумов толпы неожиданно проявляются и вновь сформировавшиеся качества, до этого момента не свойственные им. Причину образования этих качеств мы видим в следующем.
Во-первых, вследствие приобщения к массе у индивидуума возникает ощущение неопределенной силы, позволяющее ему снять запреты со стремления к удовлетворению тех подсознательных желаний, которые ему приходилось долгое время подавлять наедине с самим собой. Необходимость подавления подобных инстинктов отпадает еще и в силу того, что при анонимности действий, а вследствие этого и безнаказанности за содеянное в массе, полностью исчезают чувство ответственности и страх наказания, являющиеся единственным сдерживающим началом в поведении индивидуума. Условия, в которые индивидуум попадает в процессе растворения в массе, позволяют ему отказаться от подавления импульсов подсознательной агрессивности. При этом качества, на первый взгляд, кажущиеся новыми, на самом деле являются лишь выражением подсознательного, содержащего в себе в зачатке все то зло, на которое потенциально способен человек. Поэтому и полная утрата им совести, и ощущение безнаказанности за содеянное в данной ситуации становятся вполне объяснимыми.
Возвращаясь к феномену совести, скажем, что в основе ее лежит страх перед могуществом социума. Не отрицая того факта, что подсознательная сущность «Эго» является «архаическим наследием» человеческой души, мы выделяем также подавляемый подсознательный импульс, существующий независимо от этого наследия.
Во-вторых, существует некий феномен заражения, способствующий возникновению в массе специфических признаков и придающий движению массы определенное направление. Феномен заражения, о котором идет речь, следует отнести к феноменам гипнотического происхождения. Каждое чувство и действие, возникающее в толпе, заражает окружающих, причем до такой степени, что индивидуум неожиданно обретает не свойственную ему до этого способность жертвовать своими частными интересами ради общего дела. Эта способность противоречит собственной природе индивидуума и проявляется в нем только в случае его включения в массу.
В-третьих, в индивидуумах, объединенных в безликую, однородную массу, возникают особые качества, противоположные тем, которыми обладает каждый из них в отдельности. (С. 184)
При этом одно из них, важнейшее, усиленное тысячекратно — внушаемость — является причиной, вышеупомянутого заражения.
Физиологическое подтверждение феномена заражения мы находим, обратившись к некоторым наиболее эффективным методам психотерапии, позволяющим привести человека в состояние полной утраты самосознания, в котором он, целиком подчиненный внушению лица, лишившего его самосознания, обретает способность к действиям, противоречащим его характеру и моральным установкам. В результате длительных исследований удалось, наконец, установить, что безвольный индивидуум, на какое-то время растворившийся в пучине активной массы, под воздействием неких неуловимых импульсов, исходящих от нее, неизбежно приходит в особое состояние, называемое состоянием массового психоза, аналогичное тому, которое испытывает гипнотизируемый под воздействием гипнотизера. При этом человек, растворяясь в массе, утрачивает себя как сознательную личность: исчезают его воля и способность к критической оценке своих собственных действий и поведения окружающих; все его чувства и мысли приобретают соответствующую направленность, заданную массой.
Подобно загипнотизированному, индивидуум, растворенный в массе, не осознает своих действий. В его психике происходит насильственная стимуляция определенной части его инстинктов при одновременном подавлении всех изначально сдерживающих факторов. Повинуясь неодолимому импульсу внушающего, человек способен совершить самые невероятные поступки. Этот порыв каждого из безвольных составляющих активность массы в состоянии психоза становится непреодолимым для психики индивидуума массы и, преобретая тысячекратное ускорение в реализации внушаемых идей, с легкостью поддается управлению со стороны внушающего его. Таким образом, главными отличительными признаками индивидуума, оказавшегося включенным в массу, являются утрата им самосознания, ощущения собственного «Я» и включение этого «Я» в поток мыслей и чувств, который приобретает конкретную направленность посредством внушения извне и мгновенной передачи импульса заражения от одного индивидуума к другому в действующей тесносплоченной массе, нацеленной на незамедлительную реализацию внушаемых идей. Индивидуум, переставая быть самим собой, становится автоматом, беспрекословно подчиняющимся чужой воле.
Возвращаясь к понятиям заражения и высокой внушаемости, следует еще раз отметить, что факт заражения служит лишним подтверждением опасной природы явления внушаемости, а постижение самой этой природы связано с анализом взаимообусловленности заражения индивидуумов, включенных в массу.
Это дает основание утверждать, что природа обоих явлений — массового психоза и массового гипноза — имеет определенные различия, обусловленные различиями между остающимся скрытым гипнотическим влиянием и импульсом заражения, передающимся от индивидуума к индивидууму и с каждым разом наращивающим силу своего воздействия.
Исследуя феномен заражения, следует помнить о том, что, оказываясь включенным в тесносплоченную массу, индивидуум теряет сразу все присущие его личности качества и опускается к подножию лестницы развития человеческой цивилизации. Человек, даже интеллигент, в массе становится варваром, отличающимся необузданностью, импульсивностью, жестокостью, с присущими всем первобытным натурам выносливостью, энтузиазмом и героической храбростью. Интеллектуальный уровень человека, включенного в массу, при этом значительно снижается. Уместно вспомнить небезызвестный дистих Ф. Шиллера:
«Каждый, покуда один, на редкость умен и понятлив,
Стоит всем вместе собраться, — сваляют, как есть, дурака!».
Проанализировав отдельного человека, включенного в массу, перейдем к характеристике массовой психики. Масса импульсивна, изменчива, возбудима, управляема посредством воздействия на подсознание индивидуумов, включенных в нее. Импульсы, пронизывающие массу, в зависимости от обстоятельств, могут быть благородными, жестокими, трусливыми, коварными, зовущими к подвигу, но в любом случае они должны обладать такой могучей силой, которая не только бы не допустила проявления личностных интересов, но и заставила бы замолчать инстинкт самосохранения.
Мысль о будущем в массе отсутствует. Каким бы страстным ни оказалось возникающее в ней стремление к чему бы то ни было, оно недолговечно, поскольку масса неспособна к продолжительным волевым установкам. Масса не терпит промедления: все желаемое (С. 185) должно осуществляться незамедлительно. Масса исполнена ощущения всемогущества, и для индивидуума, включенного в нее, понятие неосуществимости исчезает.
Масса исключительно подвержена влиянию извне, легковерна, лишена способности к критическому осмыслению действительности; для нее не существует ничего невозможного. Масса мыслит ассоциативными образами, возникающими у каждого, взятого в отдельности индивидуума в состоянии свободного полета фантазии и далекими от того, чтобы соответствовать действительности. Чувства, владеющие массой, всегда просты и экзальтированы; ей неведомы ни сомнения, ни неопределенность.
Макинтайр А. Бессознательное. Понятийный анализ. —
http://www.ruthenia.ru/logos/number/52/12.pdf — 20.02.11
Одно из наиболее очевидных свойств понятия бессознательного порождает новое затруднение, связанное с направлением исследования. Оно заключается в том, что в отличие от понятия электрона, не существует единственно ясного понятия бессознательного. У Фреда оно одно, у Юнга другое, и неофрейдистов, по всей видимости, третье. Но приоритеты в данном случае вполне очевидны.
Дело не только в том, что фрейдовская концепция бессознательного сама по себе заслуживает анализа, но также и в том, и это является историческим фактом, что из нее выходят все другие концепции (это, по крайней мере, касается концепций, одновременно претендующих на статус научности и обстоятельности). Следовательно, причина обращения к фрейдовским работам ясна. Но к которым из фрейдовских работ? Идеальным методом, если бы он был возможен, было бы рассмотрение нескольких избранных текстов, в которых суть фрейдовской доктрины была бы ясно изложена. Но дело в том, что понятие бессознательного рассмотрено наиболее подробно в теоретических очерках Фрейда, и в них зачастую очень мало внимания уделено непосредственно клиническому материалу, на прояснение которого и направленно само понятие. Поэтому для получения полной картины необходимо обращаться как к описаниям отдельных клинических случаев, так и к теоретическим очеркам, как, разумеется, к более систематическим работам.
Глава вторая. Фрейдовская версия бессознательного
В этой главе моей целью будет представление открытия Фрейдом бессознательного в его собственных терминах и комментарий, необходимый лишь для прояснения двусмысленностей по ходу объяснения. «Обычно считается, — пишет доктор Эрнест Джонс, — что главным вкладом Фрейда в науку… было его понятие бессознательного сознания». Но доктор Джонс сразу же отмечает то, что сам Фрейд сказал на праздновании своего семидесятилетия: «Поэты и филосо190 Аласдер Макинтайр фы открыли бессознательное до меня. Я же открыл научный метод, по которому бессознательное может изучаться». Упоминание «поэтов и философов» не является просто туманной ссылкой. Что касается поэзии, то нам стоит лишь вспомнить произведения немецкого романтизма, а из интересующих нас философов наиболее примечательным считается философ-психолог Гербарт. Сходство между понятиями бессознательного Фрейда и Гербарта являются поразительным, но ключевое различие проявляется в основаниях, которые они для них приводят. Согласно Гербарту, бессознательная психическая деятельность является простым следствием сознательных состояний. «Наука знает больше, чем опыт, только потому, что переживаемое на опыте немыслимо без рассмотрения того, что скрыто. В опыте необходимо прослеживать следы того, что движется и действует «за кулисами»!» Сам Фрейд иногда говорит нечто подобное, но соображения, приведшие его к принятию понятия бессознательной психической деятельности, были, разумеется, гораздо глубже. Ибо из сущности и наличия как таковых обыденных явлений сознания — что бы мы ни имели в виду под этим не слишком счастливым словом — мы не можем с достоверностью вывести существование бессознательной деятельности. В «Принципах психологии» Уильям Джеймс имел дело с теми, кто утверждал наличие бессознательного сознания, основываясь на таких примерах, как временное отсутствие памяти, или моменты, когда решение задачи само приходит в голову спустя некоторое время после того, как мы оставили задачу, долго и безуспешно над ней просидев. Ибо, может быть, в сознании все происходит именно следующим образом: подобные вещи не требуют объяснения, если только мы допускаем, что они происходят иначе, чем мы ожидаем. Но у нас нет неотъемлемого права на подобное допущение.
Допустим, у нас есть право на поиск фона для сознательной психической деятельности, который оказывал бы каузальное влияние на сознание. Этого нам все равно не достаточно для введения бессознательного в качестве такого фона. Ибо нам хорошо известно о существовании такого фона в мозге и центральной нервной системе. Одновременно очевидной и достоверной областью для поиска причин, объясняющих сознательную психическую деятельность, является область исследования невролога. Именно здесь Фрейд и начал поиск подобных причин.
Но из-за слабости и неудач нейрофизиологических объяснений, приводимых его учителями, он перешел к развитию альтернативного вида толкования.
Неспособность вылечивать психические расстройства с помощью физических методов, равно как и неспособность дать какое-либо объяснение даже единичным случаям излечения (на которую, отметим, не повлияли даже б о льшие успехи этих методов), были особенно заметными в случаях истерии. Исследование истерических параличей показало, что в их основе лежала не какая-нибудь определенная объективная анатомическая или физиологическая причина, а субъективные и, как правило, ошибочные убеждения пациента. Это непреклонно свидетельствовало о необходимости контролировать паралич психическим, а не физиологическим воздействием. Основанием для поиска причин данных убеждений вне сознания служил тот факт, что пациент их не осознавал.
В работе, написанной Фрейдом и Брейером, афористически постулируется то, что позднее станет доктриной Фрейда: «истерические пациенты страдают главным образом от воспоминаний». Чтобы прояснить сказанное, необходимо ввести два других ключевых для Фрейда понятия, а именно понятие травматического события и отреагирования. Травма — это эмоционально важное происшествие, такое, что, либо оно само, либо его обстоятельства являются настолько болезненными, что порождаемая эмоция не может найти выражение. Отреагирование — это высвобождение сдерживаемой эмоции. О нем Фрейд знал по опыту работы с пациентами, подвергавшимся гипнозу. Это высвобождение связано с воспоминаниями, которые в нормальном сознании недоступны. Травматическое событие и отреагирование Фрейд и Брейер относят к этиологии истерии с помощью третьего понятия, которое Фрейд сделал своим собственным. Это понятие вытеснения. Травма приводит к вытеснению эмоции, вызывающей невротические симптомы, такие как, например, симптомы, проявленные при истерических параличах, до тех пор, пока она не будет отреагированна. К избавлению от симптомов можно прийти лишь при нахождении выхода для вытесне
