Глазго — Одесса: игроки

Мой милый Бог, на синем-синем море Я наконец могу начать письмо. Несчастный Парень беспробудно спит И рад прервать свое туда-сюда — Глупец немало глупостей наделал. Мне кажется, уж век прошел с тех пор,

С той мягкой теплой тихой светлой ночи,

Когда, дохнув на Свечку хлороформом,

По лестнице порхнула к Парню я.

Стрелою кеб нас к поезду помчал,

Где мы, в вагоне окна занавесив,

Всю ночь пар-пар-пар-парились на пару

Дорогу всю до Лондона, а утром

В гостинице «Сент-Панкрас» взяли номер.

И Данкан говорил еще о свадьбе!

Я — ни в какую, Свечку успокой.

Ты, Бог, не парил никого ни разу

И, может быть, не знаешь, что мужчина

После восьми часов сплошной парьбы

Лежит пластом и ни на что не смотрит.

Так что назавтра я была сама

Себе хозяйка. Посмотревши город,

Я разбудила Парринга пить чай.

«Где ты была?» Я рассказала. «С кем?»

«Одна». «И я, ты думаешь, поверю,

Что за день ты не встретила мужчину?»

«Я миллион их встретила, пожалуй,

Но говорила только с полицейским,

Дорогу спрашивала в Друри-Лейн».

«Еще бы! С кем же, как не с полицейским!

Они ведь удальцы как на подбор.

Да и гвардейцы хоть куда ребята,

Все ищут молодых да безотказных.

Небось и «полицейский» твой из этих,

Ведь форму спутать ничего не стоит».

«В своем уме ты? Чем я провинилась?»

«Признайся мне — я у тебя не первый!

Ты перепробовать успела сотню!»

«Не сотню, нет. Я, правда, не считала,

Но уж никак не больше полу ста».

Он взвыл, скривился, начал на себе

Рвать волосы, а поостыв, пустился

В расспросы. Так я поняла впервые,

Что целованье рук он не считает

Любовью, только всовыванье третьей

Мужской ноги, что лишена ступни.

«Коль так, мой милый Парень, будь уверен,

Что я любила одного тебя».

«Бессовестная шлюха! — возопил он. —

Не ври. Давным-давно ты не девица!»

Не сразу стало ясно мне, о чем он.

Выходит, если женщина без пары

Жила и Парня не нашла себе,

То у нее в любовном углубленье,

Куда потом челнок свой он погрузит,

Должна быть колеистая перепонка,

Которой не нашел он у меня.

«А шрам?» Он показал на белый след,

Что, от кудрей любовных начинаясь,

Идет, как Гринвичский меридиан,

И надвое мне чрево рассекает,

Что вороху пшеницы уподобил

Премудрый Соломон во время оно.

«У всякой женщины есть этот шрам».

«Нет! — Парень возразил. — Лишь у такой,

Кому разрезали живот, чтоб вынуть

Младенца». «Коли так, то это было

Д— Т-К— Т— У-Б-Г — до того,

Как треснула у Беллы голова».

Я тонкий шов дала ему пощупать,

Что окружает череп мой кольцом.

Тут он сказал со вздохом: «Яраскрыл

Тебе все тайные мои мечты

И темные дела. Но почему же

Ты о своем не говорила прошлом,

Вернее, об отсутствии его?»

«Ты времени для этого мне не дал,

Сам говорил, не закрывая рта.

Я видела, что не нужны тебе

Ни прошлое, ни чаянья мои,

А только то, что для паръбы потребно».

«Да, я мерзавец! Я достоин смерти!»

Он зарыдал, стал кулаками в грудь

Себя лупить, потом, спустив штаны,

Меня он быстро-быстро начал парить.

Я гладила его и утешала

(Ведь он ребенок), и еще одна

Была у нас парьба, теперь потише:

Да, в этом он неистощим, но, Свечка,

Читая эти строки, не грусти.

Хоть нужен Парень женщине, но любит

Она того, кто ждет ее и верит.

Бог, у меня и вправду был ребенок?

И если да, то что же с ней теперь?

Я почему-то знаю — это дочь.

Вместить такую мысль мне не под силу.

Быть может, позже до нее дозрею.

Ты видишь, Бог, что я у оке не та?

Не только о себе я стала думать.

Я думала о Свечке, хоть его

Здесь нет, и утешать его пыталась.

Боюсь того, что вызреет во мне

От мыслей о потерянной дочурке.

Вот странно: Парринг с разумом дитяти

Пустоголовую заставил Белл

Сочувствовать другим. Я расскажу

О том, как я в Швейцарии его

Заботливою нянькой опекала.

Когда приехали мы в Амстердам, Там его мучила все та же ревность. Он за руку держал меня все время, Лишь выпустил, когда пошел к врачу, Меня оставив подождать в приемной. Он летаргией называл усталость, Вполне естественную. Человеку Порою нужен отдых и покой. Но врач ему такие дал пилюли, Чтобы совсем не отдыхать. И вихрем-Пошли бега, соборы, мюзик-холлы, Кафешантаны. Стал он белый-белый, И лишь глаза, как фонари, горели: «Силенки есть еще! Вперед! Вперед!»

Спасибо, милый Бог, что научил Меня ты сидя засыпать. В трамваях, На пароходах, в кебах, в поездах Пришлась твоя наука очень кстати.

И все-таки мне сна недоставало.

Я помню, вечером второго дня,

Как мы с ним оказались за границей,

Он слушать Вагнера меня повел.

Казалось, этому конца не будет,

И стоило лишь мне сомкнуть глаза,

Он локтем в бок меня: «Не спать, смотреть!»

Я стала спать с открытыми глазами.

Я скоро научилась спать и стоя,

И на бегу, носясь повсюду с ним.

Во сне ему я даже отвечала —

Ведь требовалось лишь «ты прав, мой милый».

Конечно, кое-где я просыпалась —

В отелях, например, или на почте,

Чтобы тебе отправить телеграмму,

Пока он маме телеграмму шлет,

Еще я просыпалась в ресторанах,

Во франкфуртском зверинце и в немецком

Игорном доме —расскажу об этом.

Там разбудил меня, наверно, запах.

Отчаяньем там пахло, как в зверинце,

И жалкой, боязливою надеждой;

Еще — прокисшей и несвежей страстью

(Был третий запах смесью первых двух).

Но, может быть, мой нюх преувеличил —

Глазам открычся светлый-светлый зал.

Ты помнишь, как водил меня на биржу?

Тут было очень на нее похоже *.

На золотисто-кремовых колоннах

Держались бело-голубые своды,

Хрустальные переливались люстры

И освещали все дела внизу,

Где шесть столов стояло и в рулетку

Изысканная публика играла.

Вдоль стен на алых плюшевых диванах

Сидели зрители, и я средь них.

А Парринг — тот стоял со мною рядом,

Смотрел на ближний стол во все глаза

И бормотал: «Понятно. Все понятно».

Мне показалось, что, как я, во сне

Он говорит с открытыми глазами,

И я сказала ласково, но твердо:

«Пошли в гостиницу, мой милый Данкан,

Там ты поспишь». Он на меня воззрился

И, медленно качая головой,

Ответил: «Рано. Рано. Кое-что

Еще мне надо сделать. Я ведь знаю,

Что ты и в грош мои мозги не ставишь,

Считаешь их ненужным дополненьем

К тому, что между ног моих торчит.

Так знай же, Белл: мозгам моим открылся

Великий ФАКТ, что нарекли невежды

УДА ЧЕЙ. Ясно вижу я теперь,

Что БОГ, СУДЬБА. УДАЧА и ВЕЗЕНЬЕ —

Лишь жалкие слова, лишь облаченье

НЕВЕЖЕСТВА. Ты, женщина, стой с краю

И наблюдай за тем, как я играю!»

Мы подошли. Примолк нестройный гул.

Все взгляды — к нам. Один подвинул стул.

Он пробурчал: «Спасибо», и — за дело.

А я стояла сзади и смотрела.

Милый Бог, я устала. Время позднее. Трудненько подражать Шекспиру, если ты женщина с трещиной в голове и даже не знаешь грамматики; однако я замечаю, что буквы у меня становятся меньше. Завтра мы причалим в Афинах. Помнишь, как века тому назад мы были там с тобой по пути в Загреб и Сараево? Надеюсь, Парфенон за это время починили. Теперь тихо пристроюсь рядом с Парнем, а о его беде расскажу завтра; конец этой записи я обозначу звездочками.

Покинув Константине… как там дальше?

На том же русском корабле плывем

Теперь к Одессе, миновав Босфор.

Свеж: и приятен воздух, небо чисто.

Укутав горемыку своего,

На палубе его я усадила,

А то бы он весь день лежал на койке

Да Библию читал. Теперь он вновь

Стал говорить о том, что мы с ним пара,

И умолять о «вечных узах». Брр!

Ведь радости парьбы не обуздаешь

На время даже, что уж там не вечность.

И как же мне в его башку втемяшить,

Что я уже сговорена с другим?

Толпа, что собралась вокруг рулетки, Лишь издали изысканной казалась. Конечно, были там и богачи В роскошных шелковых жилетах, фраках И дамы в низко вырезанных платьях. Там были люди среднего достатка, Рантье, священники и коммерсанты, Опрятные, серьезные донельзя, Иные с женами. А бедняков Сперва не различала я (конечно, Людей в лохмотьях не пускачи в зал). Но, приглядевшись, стала замечать Где латку, где залоснившийся ворот И наглухо застегнутый, чтоб скрыть Несвежее белье. Кто побогаче, Клал золото, кредитные билеты; Попроще люди клали серебро, А перед этим думали подолгу; Беднейшие на стол кидали мелочь И бледные, с горящими глазами, Как Парень мой, смотрели на игру. Быстрее всех с деньгами управлялись Богатые, и нищие, и те, Кто превращался из одних в другие; Все ж, будь он голь, богач иль середина — Ошеломлен, неистов, позабавлен — Будь молод, стар или в расцвете лет — Француз, испанец, немец или русский, — Будь даже англичанин (эти редко Играли, лишь смотрели свысока) — Любой из них был словно тронут порчей. Я поняла, в чем дело, но не раньше, Чем совершилось то, что совершилось.

Крутящееся колесо и шарик Размалывали что-то в игроках И зрителях, и был этот размол Им в радость, потому что чем ценней

Для них уничтожаемое было,

Тем ненавистней и в себе, и в прочих.

Что это за сокровище, позднее

Мне умный человек растолковал.

Душой священник его кличет, нищий —

Деньгами, немец — волей, а поэт —

Любовью. Он это нарек свободой,

Которая рождает угрызенья

За то, что сам ты сделал. Костью в горле

Она мужчинам, вот они ее

И жаждут истребить. Я не мужчина.

Тот зал мне показался римским цирком,

Где не тела калечили, а разум,

И вся эта толпа пришла смотреть,

Как разум, что постичь способен вечность,

Пришпиливают к шарику из кости.

Несчастный Парень начал делать ставки.

Другие красное чередовали

Все время с черным и меняли клетки.

Но Парень ставил только на одну,

«Зеро», начав с единственной монеты.

Ее он проиграл, за нею две,

Потом четыре, восемь и шестнадцать,

Потом поставил тридцать две. Крупье

Лопаточкой двенадцать отодвинул —

Не больше двадцати. Пожав плечами,

Он лишнее забрал. Пустили шарик,

Он выиграл. Ему досталось много.

Все эти стопки золотых монет

Ему вручили в голубой бумаге.

Он обратил ко мне счастливый взгляд —

Впервые после нашего побега.

«Ну, Белл, — он прошептал, — суди сама,

Довольно ль в этой голове ума!»

До слез мне стало жалко бедолагу,

И не почувствовала я, как сильно

Ему меня хотелось изумить.

Сказать мне надо было: «Бесподобен

Ты, Данкан, бът! Как чувств я не лишилась!

Отпразднуем победу в ресторане».

Сказала я, увы, совсем другое:

«О Данкан, забери меня отсюда!

Пойдем в бильярдную — там все же меткость

Особая нужна, там так красиво

Катаются шары по ровной ткани».

Он сделался из бледного багровым.

«Так, значит, мой успех тебе противен?

Рулетку, значит, ненавидишь? Знай же,

Что ненавижу я и презираю

Ее не меньше! Но сейчас сыграю

И БРОШУ В ДРОЖЬ ХОЗЯЕВ ЭТОЙ ЛАВКИ

И ДУРАЛЕЕВ, ДЕЛАЮЩИХ СТАВКИ!»

Он встал, к другому ринулся столу И начал сызнова. Хотела я Одна в отель вернуться, но не знала, Ни как туда проехать, ни названье. Сон на ногах сыграл со мною шутку — Мне было невдомек, где нахожусь я. Я у стены сидела на диване, Покуда шел он от стола к столу,

Выигрывая всюду. Люд за ним.

Гул, гомон, ропот, восклицанья «Браво!»,

Рев, суматоха, светопреставленье!

Хвалили игроки его отвагу,

А дамы в низко вырезанных платьях

Бросали взгляды, значившие: «Милый,

Возьми меня, опаръ меня скорей».

Один еврей там слезы лил ручьями

И Парня умолял уйти, покуда

Не отвернулось счастье. Он играл,

Пока не стали на ночь закрывать.

Сложить все деньги — вот была работка!

А Парринга несчастного тем часом

Обхаживали все, кроме меня.

Вдруг рядом кто-то, кашлянув, сказал:

«Мадам, вы мне позволите два слова?» —

И, повернувшись динь-динъ-динь о Бог!

К обеду колокол! Я извелась

Изголодалась изошла слюной

Измучилась, тоскуя по борщу,

Свекольному прекраснейшему супу.

Все ж, стихотворный опыт повторив мой,

Заканчиваю снова запись рифмой.

Больше не буду сочинять по-шекспировски. Это замедляет дело, особенно теперь, когда я стараюсь выписывать слова полностью, как все люди. Новый теплый день в Одессе. Небо — одно высокое ровное-ровное светло-серое облако, которое даже не застилает горизонта. Раскрыв на коленях мой маленький письменный несессер, я сижу на верхней ступеньке громадной лестницы, спускающейся к гавани. Она такая широкая, что по ней может промаршировать целая армия, и очень напоминает лестницу, ведущую в Западный парк, — ту, что рядом с нашим домом*. Бог. Здесь тоже гуляет разная публика, но если бы в Глазго я уселась прямо на ступеньку писать письмо, многие посмотрели бы на меня гневно или изумленно, а если бы я вдобавок была бедно одета, полиция прогнала бы меня прочь. Русские же либо не обращают на меня никакого внимания, либо приветливо мне улыбаются. Из всех стран, где я была, больше всего мне подходят США и Россия. С незнакомыми людьми тут разговаривают дружелюбнее и не так официально. Может быть, дело в том, что у них, как у меня, очень мало прошлого? Человек, с которым я подружилась в игорном доме и который говорил мне о рулетке, свободе и душе, — русский. Он сказал, что Россия — такая оке молодая страна, как США, потому что нация и ее литература —ровесницы.

— Наша литература началась с Пушкина, который был современником вашего Вальтера Скотта, — объяснил он. — До Пушкина русские не были настоящей нацией и жили не в своей стране, а в некой административной единице. Наша аристократия изъяснялась по-французски, наше чиновничество состояло из пруссаков, а истинных русских — то есть крестьян — презирали и власти, и чиновничество. Потом явился Пушкин, который услышал народные сказки от своей няни, простой крестьянки. Его стихи и проза наделили нас гордостью за свой язык и сознанием нашего трагического прошлого, диковинного настоящего и неведомого будущего. Он сделал Россию состоянием души, вызвал ее к жизни. После него у нас был Гоголь, равный вашему Диккенсу, у нас есть Тургенев, который выше, чем ваша Джордж Элиот, и Толстой, равный вашему Шекспиру. Но Шекспир-то у вас был за века до Вальтера Скотта.

С тех пор как мисс Мактавиш сбежала от моих объятий в Сан-Франциско, я не слышала столько писательских фамилий, втиснутых в одну фразу, и ведь никого из них я не читала! Чтобы он не счел Белл Бакстер полной невеждой, я сказала, что до Скотта жил великий шотландский поэт Берне, а Шекспир, Диккенс и прочие были англичане; однако он не смог понять разницу между Шотландией и Англией, хотя в других вопросах он очень проницателен. Я также сказала, что большинство считает романы и стихи досужими безделками — не слишком ли серьезно он к ним относится?

— Люди, которым безразличны предания и песни своего народа, — ответил он, — это люди без прошлого, без памяти, это полулюди.

Вообрази, что я в этот миг почувствовала! Но может быть, я, как Россия, теперь наверстываю упущенное время.

Это бьт тот самый незнакомец, который заговорил со мной в игорном доме, когда вокруг Парня гудела толпа. Это маленький опрятный человек вроде Свечки, но (не могу объяснить точнее) более смиренный, чем Свечка, и в то же время более гордый. По его одежде я понят, что он беден, по лицу — что умен. Я почувствовала, что он милый человек, хоть, может быть, и не такой паркий, и обрадовалась. После разговора с полицией в Лондоне ко мне никто, кроме Парринга, не обращался. Я сказала:

— Ваш вид внушает интерес! О чем вы хотите со мной говорить?

Он просветлел и, как мне показалось, в свой черед удивился. Он спросил:

— Вы, должно быть, знатная дама — дочь английского лорда или барона?

— Нет. Почему вы так думаете?

— Вы говорите, как говорят знатные дамы в России. Они тоже сразу выкладывают, что думают, не глядя на условности. Раз вы такая, я сразу перейду к делу и не буду представляться — скажу только, что я закоренелый игрок, человек весьма незначительный, и хочу дать вам совет, который не будет стоить мне ни гроша, но вас, быть может, спасет от ужасного краха.

Интригующе. Я сказала:

— Продолжайте.

— Этот англичанин, которому так везет, он ведь ваш… — Он скосил взгляд на мою левую руку в поисках обручального кольца. Я ответила:

— Мы пара.

Я слегка ввела его в заблуждение, потому что в большинстве своем люди считают, что пара — это и есть муж и жена, но мне не хотелось пускаться в сложные объяснения. Он спросил:

— Ваш муж: никогда прежде не играл в рулетку?

— Никогда.

— Вот почему он играет по такой строгой системе. Эта система — самая очевидная на свете, любой думающий игрок открывает ее, едва начав делать ставки, и в тот же день отбрасывает. Но сегодня вашего мужа преследует неимоверная удача — или неудача, смотря по дальнейшему. Ход игры волею чистого случая вновь и вновь укладывается в его детскую систему! Поразительно! Такое происходит крайне редко, а когда происходит, то обычно с новичком, который (простите меня, обыкновенной англичанке я не мог бы этого сказать) очень сильно влюблен и поэтому ведет себя самоувереннее или отчаяннее прочих. Да, любовь и деньги раз в жизни могут соединиться и поманить нас. Подобное случилось и со мной. Я выиграл состояние, но потерял любимую, а потом, разумеется, и состояние тоже, ибо лихорадка азарта вошла в мою кровь. В итоге я стал тем, кто я есть, — пропащим существом, неудачником. Если вы не уговорите мужа уехать из этого дьявольского городишка, он завтра снова придет в игорный дом, спустит то, что выиграл, и потеряет все остачьное в попытке отыграться. Доходы муниципалитета зависят исключительно от игорных домов, и поэтому здешние банки располагают самыми современными средствами для быстрого превращения собственности в наличные деньги на совершенно грабительских условиях. На моих глазах одна графиня — женщина под восемьдесят, но сохранившая здравый смысл и остроту ума, — на моих глазах она попалась на удочку первоначального везенья и опомнилась, лишь проиграв все, кроме разве что жизней своих слуг.

Мне захотелось расцеловать этого маленького иностранца за разумные речи и за добро, которое он хотел сделать. Но я только вздохнула и объяснила ему, что, увы, мой бедный Парень меня не послушается, боясь почувствовать себя слабым. Я добавила:

— Но посторонний — это другое дело. Пожалуйста, повторите ему то, что сказали мне. Вот он идет.

Парень, внезапно увидев, что я говорю с незнакомым человеком, растолкал толпу и двинулся к нам; волосы у него торчали во все стороны, как щетина из старой щетки. Лицо было уже не белое, а синее, глаза налились кровью. Рядом семенил лакей в ливрее, неся портфель с выигрышем.

—Данкан, — сказала я, — выслушай, пожалуйста, этого господина. Он тебе хочет сказать важную вещь.

Данкан стоял очень прямо, скрестив руки на груди, и смотрел на моего нового друга сверху вниз. Едва незнакомец произнес несколько фраз, как Парень резко спросил:

— Зачем вы мне все это говорите?

— Увидев двоих детей, устроивших пикник на рельсах, я, естественно, должен предупредить их об опасности; если вам этого мало, могу назвать более личную причину. Друг-англичанин (мистер Астли из известной лондонской фирмы «Ловел и К°») однажды оказал мне услугу, за которую мне до сих пор не удалось расплатиться. Будучи в долгу перед англичанами, я хочу, хотя бы частично, сквитаться через вас.

—Я шотландец, — произнес Парринг, глядя на меня, и в его взгляде мне почудилась мольба.

—Для меня это несущественно, — сказал мой новый друг. — Мистер Астли — двоюродный брат лорда Пиброка.

— Нам пора уходить, Белл, — сказал Парень бесцветным тоном, и я поняла, что, скрестив на груди руки, он пытается унять дрожь. Бессонница и возбуждение изнурили его так, что он мало что слышал и видел; вся его сила и выдержка уходили на то, чтобы стоять прямо и не нести вздора. Я не стала его отчитывать за невежливость и просунула руку ему под локоть; он притиснул ее.

— Моему несчастному сейчас нужен отдых, но я запомню ваши слова. Большое вам спасибо. Спокойной ночи, — сказала я.

Когда мы в сопровождении лакея шли к выходу, я увидела, что Парринг спит на ходу, как бывало со мной.

В вестибюле я ущипнула его, чтобы он проснулся и назвал мне наш отель. Придя в себя, он пробормотал, что ему нужно в уборную, и проковыляй туда вместе с лакеем, который нес его выигрыш, — он ни на секунду не хотел выпускать деньги из поля зрения. Мгновение спустя мой новый друг уже был рядом со мной, он заговорил так быстро и тихо, что мне пришлось наклонить к нему голову.

— Ваш муж: слишком потрясен, чтобы сегодня вечером считать деньги. Возьмите и сохраните сколько будет возможно без его ведома. Это не кража. Если он вновь примется играть, только это и позволит вам уехать отсюда с достоинством.

Я кивнула, подала ему обе руки и сказала, что хочу в свой черед как-нибудь ему помочь. Он густо покраснел, улыбнулся, сказал: «Слишком поздно!», поклонился и ушел.

Вскоре вернулся Парень — теперь он выглядел опрятней. Цвет лица у него был такой же жуткий, но дрожь и слабость исчезли. Я поняла, что он принял таблетку против летаргии и нам предстоит еще одна паркая ночь. Когда он по-хозяйски схватил меня за руку, я подумала: «Бедный, на сколько еще его хватит?»

У двери некий весьма представительный господин сказал:

— Gute Nacht, mein Herr!(Спокойной ночи, сударь!) Льщу себя надеждой, что мы и завтра вас увидим.

— Конечно, — ответил Парень с мрачной усмешкой, — если только ваша золотая жила не иссякла.

— Не меня обыграли вы, а ваших собратьев-игроков, — сказан господин дружелюбно, и я поняла, что это владелец игорного дома.

Выйдя наружу, я увидела, что игорный дом, наш отель, банк и железнодорожный вокзал находятся на одной площади, так что идти нам недалеко. У двери номера Парень вырвал у лакея портфель, захлопнул дверь у него перед носом, даже не поблагодарив и не дав на чай, кинулся к нашей постели (она быча огромная, с пологом) и опорожнил на нее портфель со звоном монет и треском лопающихся свертков. Он побросал клочки бумаги на пол и начал рвать другие, свертки, высыпая из них деньги, — ему не терпелось горой свалить все золото на шелковом покрывале. Я поняла, что прежде, чем считать свои богатства, он хочет всласть в них побарахтаться, как малыш Робби Мердок в грязной луже.

— Тут я пропущу две страницы, — сказал Бакстер. — Они бросают яркий свет на ту область, где смыкаются анатомия и психология, но твоя будущая жена еще научит тебя всему этому в жизни, так что к чему опережать события? В невинных и точных словах Белл рассказывает, как она на несколько часов отвлекла Парринга от его детской одержимости золотом и погрузила в глубокий, естественный сон на ковре из медвежьей шкуры. Она пишет о том, как взяла из груды монет на кровати и припрятала четыреста фридрихсдоров, пропажи которых он не заметил, когда проснулся и стал считать деньги, аккуратно раскладывая их по кучкам. Продолжу с этого места.

— Сегодня все это умножится десятикратно или стократно, — сказал он с плотоядной улыбкой. Я обозвала его дураком.

— Белла! — воскликнул он. — Вчера весь вечер меня умоляли прекратить, пока мне еще везет. Я играл до самого конца и выиграл, потому что на моей стороне было вовсе не везенье, а РАЗУМ. Уж ты-то хотя бы должна в меня верить, ведь перед Богом ты моя законная пара!

— Я могу уйти от тебя, когда пожелаю, и Бог ничего не будет иметь против, — сказала я, — а в этот игорный дом я больше ни ногой. Могу поспорить, что ты потеряешь все, если опять пойдешь играть, — все до последнего гроша.

— На что будем спорить? — спросил он со странным видом. Я улыбнулась — мне в голову пришла замечательная мысль. Я сказала:

—Дай мне из этих денег пятьсот монет. Если ты вернешься богаче, чем сейчас, я тебе их отдам и выйду за тебя замуж:. Если все проиграешь, они нам пригодятся, чтобы уехать.

Он поцеловал меня со слезами на глазах и сказал, что сегодня счастливейший день в его жизни, потому что он получит все, о чем мечтал. Я расплакалась из жалости к нему — что я могла для него сделать? Потом он отсчитал мне пять сотен, мы позавтракали, и он ушел. Я распорядилась, чтобы обед мне принесли в номер, поднялась к себе и легла спать.

Как приятно, Бог, проснуться в одиночестве, принять ванну и одеться в одиночестве, поесть в одиночестве. Свечка, когда мы поженимся, нам надо будет часть времени проводить врозь, чтобы не приедаться друг другу. После обеда я вышла пройтись в сквер, что посреди площади, в надежде увидеть моего нового друга — и действительно увидела его вдалеке. Я помахала ему зонтиком. С разных сторон мы подошли к свободной скамейке и сели на нее. Он осторожно осведомился:

— Взяли?

Я улыбнулась, кивнула и спросила:

— Ну как у него дела?

— Он начал спозаранку и спустил все за час. Мы все были потрясены его необычайным хладнокровием. С тех пор, по слухам, он дважды побывал в банке и четыре раза на телеграфе. Великобритания располагает самым крупным и оживленным на свете денежным рынком. Через час-другой он, видимо, придет опять и проиграет еще столько же, если не больше.

— Поговорим о более радостном, — сказала я. — Вы что-нибудь такое знаете?

— Ну например, — сказал он с горькой усмешкой, — мы могли бы поговорить о светлом будущем человечества через сто лет, когда наука, торговля и демократическое братство победят болезни, войну и нищету, когда все будут жить в гигиенических домах-башнях с бесплатной лечебницей и хорошим дантистом-немцем в подвальном этаже. Но мне в таком будущем места не найдется. Если бы Бог пожелал внять моим мольбам (а может быть, он им внял уже), он сделал бы меня опозоренным учителем — безработным лакеем — любящим сыном России, который предпочитает беседу с решительной шотландкой в немецком общественном сквере борьбе за обновление родины. Не ахти как много, но с меня довольно, и это лучше, чем быть, скажем, клопом. Хотя, конечно, и у клопов есть свой неповторимый взгляд на мир *.

Так что мы поговорили о том, чего человек больше всего желает, о свободе, о душе, о русской литературе, о его нелюбви к полякам, которые хотят, чтобы с ними обходились как с господами, хотя они еще беднее, чем он, о его нелюбви к французам, у которых есть форма без содержания и которые поддерживают поляков, о его любви к англичанам, возникшей олагооаря мистеру Астли, о том, как он был ип outchitel-учитель у детей богатого генерала, — и о печальных событиях, сделавших его игроком. Я была так тронута его искренностью, что немного рассказала ему о своих тяготах с Парнем. Поразмыслив, он посоветовал мне отправиться с ним в круиз по Средиземному морю, где он сможет набраться сил для возвращения домой. Только не надо садиться на пассажирское судно — лучше всего грузовое с каютами для пассажиров.

— На таком пароходе негде ввязаться в азартную игру, и окружение к этому не располагает, — объяснил он. — Если он так сильно нуждается в отдыхе, как вы говорите, ему лучше подойдет русское судно, чем английское или… шотландское, — там меньше будет кривотолков и назойливого любопытства.

В благодарность за совет я поцеловала его на прощанье. Кажется, поцелуй его приободрил.

Об остальном — коротко. Парень возвращается в отель без гроша, шекспировские страсти, быть или не быть и все такое прочее. Я говорю, что пять сотен, которые он мне проспорил, позволят нам назавтра продолжить путешествие и что я их ему возвращаю. На другой день он платит за отель, мы идем на вокзал, он покупает билеты в Швейцарию. До отхода поезда остается полчаса, он усаживает меня с багажом в зале ожидания для дам и говорит, что пойдет выкурить сигару. И конечно же, бегом в игорный дом сделать последнюю ставку и отыграться, там спускает все деньги и кидается ко мне, завывая, как Гамлет над гробом Офелии. Я вижу, что единственный способ его утихомирить — немножко ему подыграть, поддать жару, как говорят в театре. Я делаю из лица скорбную маску и глухим безжизненным голосом простанываю:

— Нет денег? Так я раздобуду нам денег.

— Как? Как?

— Не спрашивай. Жди здесь. Меня не будет два часа. Мы поедем на следующем поезде.

Выхожу и отыскиваю кафе, где с наслаждением выпиваю четыре чашки восхитительного шоколада и съедаю восемь венских пирожных. К отправлению поезда с трагическим видом возвращаюсь. Вагон переполнен. Парень пробует начать шепотом объяснение, но безуспешно — я сплю с открытыми глазами. В последующие четыре дня на все его вопросы до единого, даже когда он умоляет меня сказать, куда мы едем, я отвечаю: «Не спрашивай!» Мое мрачное лицо и глухой голос причиняют ему невыразимые душевные муки, которые дают бедняге занятие на то время, когда он не дрожит всем телом и его не бросает из жара в холод — запас таблеток от летаргии у него иссяк, и он по ним томится. Пить их дальше было бы убийственно! К счастью, ему так худо, что он не может никуда идти, если я не веду его под руку. Он так слаб, что я без опаски оставляю его в гостиничном номере, пока хожу по делам. В Триесте я заказываю в бюро путешествий места именно на таком пароходе, о каком говорил outchitel. Название его я не могу точно выписать, ведь русская грамота для меня что китайская, но звучит оно примерно как «суитест лав» — «нежнейшая любовь».

Мы направляемся к порту по широкой, но угрюмой улице (идет дождь), и вдруг он резко останавливается у табачной лавки и говорит с таким отчаянием в голосе, какого я раньше у него не слыхала:

— Белла, скажи мне правду! У нас будет долгое путешествие на пароходе?

—Да.

— Прошу тебя, Белла! — и он падает на колени прямо в сточную канаву, по которой струится вода. — Прошу тебя, дай мне денег купить сигар! Прошу тебя! У меня все вышли.

Я вижу, что настало время снять трагическую маску.

— Мой бедный невозможный Парень, — говорю я, ласково его поднимая, — ты получишь все сигары, каких только пожелаешь. У меня есть на них деньги.

— Белла, — шепчет он, придвигая свое лицо к моему, — я знаю, откуда у тебя эти деньги. Ты продалась этому грязному русскому игрочишке, который пытался тебя соблазнить в день моего блестящего успеха.

— Не спрашивай.

— Да, ты сделала это для меня. Зачем, Белла? Я гнусная скотина, навозник, куча дерьма. Ты Венера, Магдалина, Минерва и Богоматерь Скорбящая в одном лице — как тебе не противно ко мне прикасаться?

Через несколько минут, однако, он уже попыхивал сигарой как ни в чем не бывало.

Вот как мы оказались на русском торговом судне, направлявшемся в Одессу. Здесь мы стоим три дня, пока в трюм грузят сахарную свеклу, которую в изобилии выращивают в этих краях. Парень больше меня не ревнует. Он спокойно отпускает меня на берег одну, только просит вернуться поскорее. Я наконец довела письмо до нынешнего дня, так что на этот раз, наверно, выполню его просьбу.

************************************************

*****************************************

*************************

***************

* * *