2015-07-03
270
Имя генерала Коллингтона было мне известно задолго до того, как Бакстер произнес его вслух, читая письмо Парринга. В то время Громобой Коллингтон был столь же популярным персонажем газетных полос, как сэр Гарнет Вулзли или Гордон Китайский. Виконта Вулзли назначили главнокомандующим Британской армии. Генерал Гордон, позволив дервишам разорвать себя на куски, стяжал венец мученика во славу империи. Первому мужу моей жены повезло меньше. Лондонская «Тайме» и «Манчестер гардиан» ныне приписывают его подвиги офицерам, которые даже не упоминались в первых репортажах о событиях. Бульварная печать следует их примеру. Почему же несчастливый конец доблестного воина затмил целую жизнь, полную патриотического служения? Лучшей его биографией останется статья из справочника «Кто есть кто» за 1883 год. В последующих изданиях он не упоминается вовсе.
КОЛЛИНГТОН, сэр Обри ле Диш,
13-й баронет; ок. 1623; ордена: крест Виктории, Бани 1-й ст., Св. Мих. и Св. Георг.; мировой судья; чл. парл. (лрд) от Сев. Манчестера с 1878; р.Симла, 1827; старший сын генерала К. Коллингтона, губернатора Андаманских и Никобарских о-вов, и Эмилии, старшей дочери Бамфорта ле Диша, баронета, Хогснортон, Лоумшир и Баллинок-мйллап, гр-во Корк; унасл. титул от двоюр. брата в 1861 г.; супруга Виктория Хаттерсли, дочь Б. Хаттерсли, па-ровозостроителя из Манчестера. Образов.: Рагби, Хайдельберг, Сандхерст. Командовал туземным подраздел, на вост. границе, мыс Доброй Надежды, 1849; экспедиция против свази, 1850— 1851 (тяж. ранение, отмечен в рапортах, внеоч. звание подполковника); добровольцем участв. в Крымской камп., Севастополь, 1854-1856 (дважды ранен и отмечен в рапортах за отражение 5 русских вылазок с оч. малочисл. подраздел. 4-го Королевского полка, медаль за Крымскую войну и 3 пряжки, орден Меджидии и турецкая воинская медаль); нач. разведки бригады во главе мобильной колонны в Центр. Индии во время мятежа 1857-1858 (ранен, участв. во взятии крепостей Фумукенуггер и Буллубгур, штурме Кашмирского Бастиона и Делийских высот, медаль «За Индию», пряжка «За Дели», орден Золотого руна от португ. короны за оборону Гоа); пом. генерала-адъютанта в брит, экспедиц. корпусе в Китае, 1860 (ранен при уничтожении береговых батарей на Янцзы, но участвовал во взятии Пекина и штурме Летнего дворца); нач. исправит, колонии на о-ве Норфолк, 1862— 1864; губернатор Патагонии, 1865-1868 (подавил восстания тегуэльчей и геннаке-нов, не потеряв ни единого человека); губернатор Ямайки, 1869-1872; нач. Бирманского карат, экспедиц. корпуса, 1872-1873; в чине генерал-лейтенанта подавил 1 —е восстание метисов в сев.-зап. Канаде, 1874; генерал-адъютант в Ащантийской войне, 1875 (ранен, крест Виктории); нач. милиции в Канаде, 1876 (ранен разорвавш. орудием во время поездки по Квебеку, денежная награда от Парламента в 25 000 ф. ст., орден Почетного легиона 5-го класса); мастер Великой Ложи вольных каменщиков Англии, 1877. Публикации: «Пока Англия трепетала», взгляд на действия правительства во время чартистского движения 1848 г.; «Очистить планету», монодрама; «Политические болезни, имперские лекарства», лекция в Объединенном военном институте. Внеслужебные занятия: охота, стрельба, племенное скотоводство; попечитель приюта для бездомных и сирот при Манчестерском об-ве человеколюбия; личный надзор за опытным хоз-переселению в колонии.
Адрес. Порчестер-террас, 49, Лондон. Клубы: Кавалерийский, Объединенный воинский, Пратта, Британская евгеника.
Я прочел эту статью на следующий день после возвращения Беллы, предварительно убедившись, что никто меня не видит. Позже я узнал, что Белла и Бакстер по отдельности сделали то же самое. Преисполненные планов на будущее, мы не хотели ворошить прошлое сообща — мы надеялись, что оно оставит нас в покое. Один Бакстер воспользовался сведениями, чтобы приготовиться на случай, если прошлое неожиданно нас потревожит. В то холодное рождественское утро, когда мы торопливо шли из церкви домой, только он был в серьезном расположении духа. Белла заразила меня своим острым любопытством, и я испытывал дурацкую гордость из-за известности генерала. Я не боялся, что он отнимет у меня невесту, но воображал, что моя сердечная жизнь войдет в историю, как вошла в нее сердечная жизнь Риццио или Босуэлла1, — но не с роковыми для меня последствиями, а лишь в такой степени, чтобы сделать меня знаменитым. Даже слова Бакстера не отрезвили меня. Приблизившись к дому 18, в окне кабинета мы увидели генерала, устремившего на нас взгляд сверху вниз. Белла содрогнулась. Бакстер мягко сказал:
— Левый глаз у него стеклянный, и, чтобы глаза не разъезжались, он всегда смотрит прямо перед собой. Ни один крупный военачальник не имеет столько ранений, как ле Диш Коллингтон.
— Ох, бедняга! — воскликнула Белла и ободряюще ему помахала. Он не подал виду, что заметил этот жест, а я вдруг испугался, что жалость может толкнуть ее к нему.
Когда мы вошли в кабинет, он все еще смотрел в окно, стоя к нам спиной. Старый заводчик устроился в кресле подле камина. Пока мы с Беллой усаживались у стола, он бросил на нас быстрый взгляд и вновь уставился в огонь. Адвокат и врач с чопорным видом сидели на диване рядом с детективом. Сеймур Граймс единственный из посетителей чувствовал себя свободно; в руке у него был стакан с виски, наполненный из графинчика, который миссис Динвидди поставила в пределах досягаемости. Бакстер прошел прямо к бюро, отпер его и вынул какие-то бумаги. Положив их на стол, он спросил, не обращаясь ни к кому в отдельности:
— Генерал предпочитает стоять?
— Сэр Обри обычно предпочитает стоять, — произнес генеральский врач осторожно.
— Хорошо, — сказал Бакстер. Он сел, выбрав место, откуда ему были видны все присутствующие, и заговорил.
— В столь густонаселенном мире, как наш, почти у каждого человека есть несколько двойников с такой же внешностью и таким же голосом. Есть ли у кого-нибудь из вас дополнительные причины считать, что Белла Бакстер —это Виктория Коллингтон?
— Да, — отозвался старый заводчик. — Неделю назад я получил письмо от некоего Парринга. Там говорилось, что моя Викки живет тут, у вас. Я связался с зятем и узнал, что двумя неделями раньше он получил такое же письмо, но ничего не предпринял.
— Это было письмо сумасшедшего! — вмешался адвокат. — Парринг пишет, что леди Коллингтон была не только его любовницей, но и любовницей Роберта
Бернса, «пригожего принца Чарли» и прочих знаменитостей вплоть до обитателей райских кущ. Вас удивляет, что генерал оставил подобное послание без внимания?
— Да, — отозвался старик, хмуро глядя в огонь. — За все три года только это письмо и давало ключ к местонахождению моей Викки. Когда она пропала, мы всех должны были на ноги поставить, но этот вот доктор Приккет сказал: «Не надо в полицию обращаться — я уверен, это временное помрачение — публичный скандал еще сильней выведет ее из равновесия — если любите свою дочь, дайте ей время вернуться по своей воле». Разумеется, Приккет только то говорит, что сэр Обри хочет слышать. Теперь я это понимаю, тогда не понимал. Прошло несколько дней, пока не оповестили Скотленд-Ярд, а они дело замяли, потому что… потому что… — Он издал не то смешок, не то сдавленное рыдание — …Коллингтон ведь народный любимец — пример для юношества — это сам лорд Пальмерстон сказал! Газеты — молчок, и никто ничего не обнаружил. Или обнаружили, да мне не сказали. И как только я письмо Парринга прочел, тут же нанял Граймса. Расскажите, Граймс, что вы там выведали.
Детектив кивнул, отхлебнул из стакана и зачастил, как истый лондонец. Это был заурядный человек лет тридцати — столь заурядный, что я не отметил в нем ничего личного, за исключением манеры говорить, опуская местоимения первого лица.
— Нанят расследовать исчезновение леди Коллнтн семь дней назад, три года после события. Леди пропала из дома внезапно в тревоге смятении расстройстве да еще в интересном положении — восемь с половиной месяцев беременности, из-за этого прекрасный пол часто чудить начинает, бедняжки. Дали фото пропавшей, приличное. Прибыл в Глазго проверить сведения из письма Данкана Парринга, эсквайра, и выяснил, что указанный джентльмен содержится в охраняемой палате городского Королевского приюта для умалишенных, доступ строго запрещен. Леди К. пропала из дома 49 по Порчестер-террас 6 февраля 1880 года, так что проверил все данные полиции и Общества человеколюбия о бродячих умалишенных или неуравновешенных женщинах, задержанных или обнаруженных в Глазго после этой даты. Оказалось, женщина типа леди К. замечена бросающейся с моста в реку Клайд 8 февраля и выловлена работником Общества человеколюбия, неким Джорджем Геддесом. Показал ему фото. «Она!» — говорит. Я: «Где сейчас?» Он: «Труп не востребован, поэтому увезен полицейским хирургом на медицинский факультет университета 15 февраля»
—неверно. Боглоу Бакстер был полицейским хирургом, но, как показывают факультетские архивы, мистер Бакстер не доставлял туда НИКАКИХ трупов ни 15 февраля, ни когда-либо позже, потому что 16 февраля факультет получает от него письмо, где говорится, что он прекращает работу в полиции, чтобы сосредоточиться (так написано) на частной практике. Что он, безусловно, и сделал. К концу февраля угольщик, молочник, бакалейщик, мясник, снабжающие дом 18 по Парк-серкес, уже знают, что у мистера Бакстера появилась постоянно проживающая пациентка. Парализованная. В апреле уже ходит, но ум младенца. Три года спустя она сидит здесь, цветущая, как роза, и готова опять замуж. Удачи вам, мисс или леди К.!
Глядя на Беллу, Сеймур Граймс приветственно поднял стакан и осушил его.
— Мне он нравится, — прошептала Белла так громко, что я усомнился, поняла ли она его рассказ. Все остальные смотрели на Бакстера.
— В цепи ваших рассуждений есть слабое звено, мистер Граймс, — сказал он. — По вашим словам, Джордж Геддес (кстати, весьма известное и уважаемое лицо в нашем городе) утверждает, что он вытащил мертвое тело*. Как может найденный им труп рассиживать теперь тут с нами? Ведь вы сами сказали, что он семь дней пролежал в морге.
— Не знаю — не моя епархия, — ответил детектив, пожав плечами.
— Я думаю, мне удастся пролить свет на это темное дело, — сказал врач, — если сэр Обри позволит.
Генерал и бровью не повел.
— Здесь мой дом, доктор Приккет, — промолвил Бакстер. — Я не только позволяю, я настаиваю, чтобы вы высказались.
— Так я и сделаю, мистер Бакстер, хоть мои слова и придутся вам не по вкусу. Медики Лондона знают, что с начала нынешнего века хирурги Глазго экспериментируют, пропуская электрический ток через нервную систему трупов. Известно, что в 1820-е годы один из ваших оживил труп повешенного преступника, который сел и начал говорить. Публичный скандал был предотвращен только тем, что кто-то из демонстраторов взял скальпель и перерезал ему горло*. Ваш отец присутствовал на этой демонстрации. Не сомневаюсь: он все, что знал, передал вам, его единственному ассистенту, если не считать невежественных медицинских сестер. Увы, сэр Колин, как известно, далеко не всеми своими открытиями делился с коллегами.
— Бог, — произнесла Белла глухим голосом, какого я никогда раньше не слышал, — когда мы сегодня выходили из церкви, ты сказал, что собираешься признаться во лжи. Мне кажется, я теперь понимаю, в чем эта ложь состояла. Мои папа и мама не погибли в Аргентине в железнодорожной аварии. Ты придумал это, чтобы скрыть кое-что похуже.
— Да, — сказал Бакстер и закрыл лицо руками.
— Так этот несчастный старикан действительно мой отец? А этот человек-кол, который боится взглянуть мне в глаза, действительно мой муж? И я сбежала от него и утопилась? О Свечка, держи меня, пожалуйста, крепче.
Я послушался, и правильно сделал, потому что генерал обернулся.
Он обернулся и заговорил ломким, тонким, высоким голосом, который становился все громче и громче.
— Хватит строить дурочку, Виктория. Ты прекрасно помнишь, что Хаттерс-ли твой отец, что я твой муж и что ты убежала из дома, не желая исполнять свой супружеский долг. Вся эта нелепая история с утоплениями, моргами и потерей памяти выдумана, чтобы скрыть тот простой факт, что три года ты жила с уродом, утоляя свою болезненную страсть к плотскому соитию сначала с ним, потом с сумасшедшим распутником, теперь — с неотесанным негодяем. Ты делаешь это здесь — сейчас — перед моими глазами. РУКИ ПРОЧЬ ОТ МОЕЙ ЖЕНЫ, СЭР!
Последние слова он прокричал так громко, что я чуть было ему не подчинился. Один из его льдисто-голубых глаз мог быть и вправду стеклянным, но он соответствовал другому столь безупречно, что я содрогнулся от излучаемой ими ненависти. Но тут я увидел подле нас Бакстера, который ростом был ничуть не ниже генерала, но толще его раз в пять, и неожиданная поддержка пришла к нам от старика, который по-прежнему смотрел в камин.
Он сказал:
— Не надо так о моей Викки, сэр Обри. Вы прекрасно знаете, чьи плотские страсти ее из дома выгнали. Если она делает вид, что забыла, честь ей и хвала. Если и вправду забыла, хвала Господу.
— В моих отношениях с женой стыдиться мне нечего, — резко ответил генерал; Белла мягко высвободилась из моих рук и подошла к старику.
— Вы стараетесь быть добрым — может быть, вы и вправду мой отец. Дайте подержать вашу руку, — сказала она.
Он взглянул на нее, скривив рот в болезненной улыбке, напомнившей мне улыбку моей матери, и позволил ей взять свою руку в обе ладони. Она закрыла глаза и прошептала:
— Вы сильный… яростный… хитрый… но ни капельки недобрый, потому что боитесь.
— Неправда! — воскликнул старик, отдергивая руку. — Сильный, яростный и хитрый, да, слава Богу, я такой. Потому-то я выбрался сам и тебя с матерью вытащил из вонючей манчестерской помойки, всех нас вытащил, а кто послабже, тех потопил. Троих твоих маленьких братцев я не смог, правда, вытащить — померли от холеры. Но ничего на свете я не боюсь, кроме бедности и фырканья тех, у кого кошелек потуже. А этого только дурак не боится, тем более когда и того и другого изрядно пришлось хлебнуть. Мы все этого нахлебались, пока я не выпер из дела твоего дядьку. Уж как он визжал — что твоя свинья резаная, а потом с Хадсоном спознался, чтоб свое вернуть, с самим Хадсоном! С рельсовым королем! Но я и его, и Хадсона стер в порошок. Да, Викки, — старик вдруг разразился хохотом, — не кто иной, как твой старый папаша, стер в порошок Короля Хадсона! Но ты женщина и о бизнесе не имеешь понятия. Через десять лет у меня уже был граф в совете директоров, я проводил людей в парламент и давал работу половине квалифицированной рабочей силы Манчестера и Бирмингема. Потом в один прекрасный день тебе стукнуло семнадцать, и я вдруг увидел, что ты красавица. До этого я был слишком занят, чтобы на тебя смотреть или думать, как придать тебе товарный вид для рынка невест. Но тут я потащил тебя прямиком в швейцарский монастырь, где дочек миллионеров скребут и полируют вкупе с дочками маркизов и всяких заграничных принцев. Говорю настоятельнице: «Сделайте мне из нее леди. Попотеть с ней придется, это уж точно. Она упрямая, как ее мамаша когда-то была, — из тех ослиц, что лучше понимают палку, чем морковку. Неважно, сколько уйдет времени и денег, важно, чтоб получилась невеста высшего разряда». Времени ушло семь лет. Когда ты домой вернулась, твоя мать уже умерла — отказала печень, — и я, признаться, за тебя порадовался. В бедности она мне хорошей женой была, в богатстве — только обузой. Ее простота могла погубить твои шансы. А уж из тебя-то монахини конфетку сделали — по-французски болтала, как настоящая мамзель, хотя английский твой как был манчестерским, так и остался. Но генерал был не в претензии — правда, сэр Обри?
— Правда. Ее чудной говор меня забавлял. Это было чистое создание, милейшее существо из всех, кого я встречал, — сказал генерал задумчиво. — Душа невинного ребенка в телесной оболочке черкесской гурии — неотразимо.
— Любила я вас? — спросила Белла, глядя на него. Он важно кивнул.
— Ты восхищалась им, боготворила его, — воскликнул ее отец, — да и посмела бы ты его не любить! Ведь это был народный герой и двоюродный брат графа Хервуда. К тому же, тебе уж двадцать четыре исполнилось, а он был единственный мужчина, кроме меня, с которым тебе разрешалось видеться. Ты на седьмом небе была в день свадьбы. Для приема и банкета я снял и украсил целиком манчестерский Фри-трейд-холл, и соборный хор пел вам «Аллилуйю».
— Ты любила меня, Виктория, и я любил тебя, — сказал генерал хрипло, — поэтому мы стали мужем и женой. Я пришел сюда, чтобы напомнить тебе об этом и защитить тебя. Простите меня, джентльмены! — его правый глаз обескураживающе метнулся в нашу с Бакстером сторону. — Простите меня за крики и оскорбления. Может быть, вы и честные люди, хотя обстоятельства говорят не в вашу пользу, а моя вспыльчивость печально известна. Тридцать лет я служил Англии (или, лучше сказать, Британии) и щадил себя не больше, чем солдат, которыми командовал, и дикарей, которых усмирял. В моем теле нет ни единого мускула без своей особой боли, и хуже всего мне, когда я сижу. Я могу отдохнуть только лежа ничком, вы мне позволите краткий отдых?
— Сделайте одолжение, — сказал Бакстер.
Адвокат, врач и детектив вскочили с дивана. Врач помог генералу на нем распластаться.
— Дайте я вам подушку подложу, — сказала Белла, которая уже принесла подушку и стала подле него на колени.
— Нет, Виктория. Я никогда не пользуюсь подушкой. Неужели ты забыла? — промолвил генерал, опустив веки.
— Да. Забыла.
— Ты совсем ничего обо мне не помнишь?
— Ничего определенного, — ответила Белла неуверенно, — хотя что-то в вашем голосе и наружности все-таки кажется знакомым, словно я во сне вас видела или в театре. Дайте подержать вашу руку. Может быть, тогда вспомню.
Он устало протянул руку, но, едва дотронувшись до нее пальцами, она вскрикнула и отдернула свою, как ошпаренную.
— Ужасный человек! — воскликнула она не укоризненно, а только ошеломленно.
— То же самое ты сказала в день своего бегства, — ответил он усталым голосом, не открывая глаз, — и ты ошиблась. Если не брать в расчет воинские награды и общественное положение, я такой же мужчина, как все. Ты как была, так и осталась неуравновешенной женщиной. Жаль, Приккет не сделал тебе операцию после медового месяца.
— Операцию? Какую?
— Не могу тебе сказать. Джентльмены обсуждают такие вещи только со своими врачами.
— Сэр Обри, — вмешался Бакстер, — трое в этой комнате — квалифицированные медики, а единственная присутствующая здесь женщина готовится стать медицинской сестрой. Она имеет право знать, почему вы называете ее неуравновешенной женщиной, обуреваемой болезненными страстями, которой после медового месяца следовало сделать хирургическую операцию.
— Лучше бы не после, а до, — промолвил генерал, все еще не размыкая век. — Магометане делают это новорожденным девочкам. Поэтому из них получаются самые покорные жены на свете.
— Не будем ходить вокруг да около, сэр Обри. Сегодня в церкви ваш врач на ухо сказал мне, чем по его — и вашему — мнению была больна ваша жена. Если он немедленно не повторит это вслух, разговор будет продолжен в суде перед шотландскими присяжными.
— Скажите, Приккет, — согласился генерал устало. — Прокричите. Оглушите нас.
— Эротомания, — с трудом выговорил врач.
— Что это значит? — спросила Белла.
— Генерал полагает, что ты слишком сильно его любила, — ответил Бакстер.
— Это значит, — торопливо заговорил Приккет, — что вы хотели спать в его спальне, в его постели, лежать с ним (я принужден быть откровенным) каждую ночь без исключения. Джентльмены! — Он отвернулся от Беллы и обратился ко всем прочим:-Джентльмены, генерал-добрый человек, он скорее отрубит себе правую руку, чем разочарует женщину! Накануне свадьбы он попросил меня дать точное описание — с научной, гигиенической точки зрения — обязанностей женатого человека. Я сказал ему то, что знает каждый врач, — что половые сношения, если ими злоупотреблять, ослабляют и тело, и душу, но в разумных пределах не приносят ничего, кроме пользы. Я сказал, что ему следует допускать к себе молодую жену на полчаса каждый вечер в течение медового месяца и раз или два в неделю после него, причем как только будет установлена беременность, все любовные игры следует прекратить. Увы, леди Коллингтон оказалась столь неуравновешенной, что даже на восьмом месяце она хотела лежать с сэром Обри всю ночь напролет. Когда ей этого не позволяли, закатывала истерику.
По щекам Беллы заструились слезы.
— Бедняжке хотелось помиловаться, — сказала она.
— Ты никогда не могла понять, — проговорил генерал сквозь сжатые зубы, — что прикосновение к женскому телу возбуждает в крепком, полноценном мужчине АДСКИЕ ВОЖДЕЛЕНИЯ — вожделения, обуздать которые невозможно. Миловаться! Отвратительное, бабье словечко. Оно марает твои губы, Виктория.
— Тут каждый говорит, что думает, ясное дело, — сказала Белла, вытирая глаза, — но странно все это звучит. Послушать сэра Обри, он может разорвать женщину на части, но, честно сказать, обойдись он со мной грубо, я его о коленку бы переломила.
— Ха! — прозвучал презрительный возглас генерала; его врач заговорил совсем быстро, вероятно задетый словами Беллы и равно скептическими взглядами, которыми обменялись мы с Бакстером, слушая его трактовку обстоятельств. Голосом, почти столь же пронзительным, как генеральский, он сказал:
— Ни одна нормальная, здоровая женщина, ни одна порядочная, уравновешенная женщина не желает и не ждет наслаждения от полового акта, она видит в нем только долг. Уже античные философы понимали, что мужчина — энергичный сеятель, а добропорядочная женщина — мирное поле. В трактате «De rerum natura» («О природе вещей») Лукреций говорит, что только развратные женщины двигают бедрами.
—Это убеждение противоречит природе и большей части человеческого опыта, — возразил Бакстер.
— Большей части человеческого опыта? Конечно, еще бы! — вскричал Приккет. —Я говорю только об утонченных женщинах, респектабельных женщинах, а не о грубой массе.
— Подобные диковинные представления, — обратился Бакстер к Белле, — впервые были письменно изложены афинскими гомосексуалистами, которые считали, что единственное предназначение женщины — рожать мужчин. Потом их подхватили христианские попы-безбрачники, видевшие в половом наслаждении корень всякого греха, а в женщине — его орудие. Не понимаю, почему эта идея так популярна ныне в Британии. Может быть, выросшие в числе и размерах школы-интернаты для мальчиков породили целый класс людей, не знакомых с реальностями женской натуры. Но скажите мне, доктор Приккет, леди Коллингтон была согласна на клиторотомию?
— Не только согласна — она умоляла меня о ней со слезами на глазах. Она ненавидела свои истерические припадки, ненавидела свою неодолимую тягу к близости с мужем, ненавидела свою болезнь не меньше, чем он. Она послушно прини-мапа успокаивающие, средства., которые я назначал, но в конце концов мне пришлось сказать ей, что они совершенно бесполезны и что излечить ее можно, лишь вырезав средоточие ее нервного возбуждения. Она умоляла меня сделать это немедленно и была горько разочарована, когда я объяснил ей, что необходимо подождать до рождения ребенка. Леди Коллингтон! — сказал Приккет, вновь поворачиваясь к Белле. — Леди Коллингтон, мне очень жаль, что вы ничего этого не помните. Раньше вы полагались на меня, как на доброго друга.
Белла молча покачала головой. Бакстер спросил:
— Так значит, леди Коллингтон убежала из дома не потому, что боялась вашего лечения?
— Конечно нет! — негодующе воскликнул Приккет. — Леди Коллингтон не раз говорила, что у нее нет большей радости, чем мои визиты.
— Но с какой стати она все-таки убежала?
— Она сошла с ума, — сказал генерал, — вот с какой стати. Если теперь она выздоровела, она вернется со мной домой. Если откажется, значит, она все еще сумасшедшая, и мой супружеский долг — поместить ее туда, где ее будут должным образом лечить. Я не могу оставить ее в доме, где из моей безумной жены делают сиделку]
— Но с тех пор как она утопилась, она уже не ваша жена, — быстро сказал Бакстер. — Согласно брачному контракту, супружество длится, «пока не разлучит вас смерть». Единственный человек, способный независимо засвидетельствовать тождество вашей жены и моей подопечной, — это сотрудник Общества человеколюбия, который видел самоубийство и извлек из воды труп. По словам доктора Приккета, я дал ей новую жизнь. Если так, то я настолько же отец и покровитель вновь рожденной женщины, насколько мистер Хаттерсли был отцом и покровителем прежней, и я в такой же степени, как он когда-то, имею право препоручить ее в бракосочетании избранному ею жениху. Как вам моя логика, мистер Харкер?
— Никакая это не логика, мистер Бакстер, а чушь на постном масле, — ответил адвокат холодно. — Я не сомневаюсь ни в том, что леди Коллингтон погрузилась в воды Клайда, ни в том, что сотрудник Общества человеколюбия извлек ее из реки. За это ему и платят. Он послал за вами, чтобы вы вернули ее к жизни, что вам, несомненно, удалось. Затем вы дали ему взятку, чтобы он позволил вам увезти ее сюда, где, представляя ее окружающим как племянницу и жертву катастрофы, вы медикаментами привели ее разум в детское состояние и вдоволь натешились ее телесной красотой и соблазнительной слабостью, прикрывшись личиной доброго дядюшки и заботливого врача. В этой роли вы даже совершили с вашей любовницей кругосветное путешествие! Но, вернувшись в Глазго, вы почувствовали, что она вам надоела, и потворствовали ее побегу с несчастным Данканом Паррингом. Вчера я посетил мать бедного Парринга, которая страшно удручена случившимся. Она сказала мне, что ее сына привела к телесному, душевному и финансовому краху женщина, которую он называет Беллой Бакстер. Если бы его не содержали сейчас под охраной в городском Королевском приюте для душевнобольных, он бы сидел в тюрьме за присвоение средств, вверенных ему клиентами. В прошлом месяце ваша дважды брошенная любовница к вам вернулась, и вы спешно устроили ее брак со Свичнетом, вашим слабоумным прихлебателем. Если я расскажу эту историю британскому суду присяжных, он мне поверит, потому что это сущая правда. Посмотрите, сэр Обри! Посмотрите на него! Что правда с человеком делает!
Со стоном, подобным подземным раскатам грома, Бакстер поднялся со стула, прижал руки к животу и низко склонился, дергаясь, как эпилептик. Я был удивлен не его реакцией, а тем, что он удержался на ногах. Адвокат так искусно перемешал правду и ложь, что на мгновение даже я ему поверил. Но тут к Бакстеру подскочила Белла, обвила рукой его талию и, нежно поглаживая, выпрямила его снова. Это подхлестнуло меня. Если посетители никогда раньше не сталкивались с холодной яростью рационального до мозга костей шотландца, теперь они узнали, что это такое.
— Если бы мистер Бакстер не испытал сейчас боли, он был бы каменным истуканом, — сказал я. — Злоупотребив гостеприимством этого мудрого, доброго, самоотверженного человека, вы назвали его уродом и лжецом. В присутствии пациентки, которая обязана ему жизнью, вы обвинили его в развратных посягательствах на нее. Вы не знаете, какая страшная трещина опоясывает ее череп; если бы он не заботился о ней, как мать, и не воспитывал ее, как отец, дело не обошлось бы полной потерей памяти — ее сознание осталось бы сумеречным. Кругосветное путешествие было не любовным развлечением, а лучшим способом показать ей мир, который она забыла. Он не потворствовал ее побегу с Паррингом — он пытался ее отговорить, умолял о том же меня, а когда нам обоим это не удалось, он снабдил ее средствами для того, чтобы вернуться к нам, когда эскапада ей наскучит. Никакой распутник, избавляющийся от любовницы, так бы не поступил! Вам, вдобавок, хватило бесстыдства назвать меня — его лучшего друга! Арчибальда Свичнета, доктора медицины, врача Королевской лечебницы Глазго! — вы посмели назвать меня неотесанным негодяем и слабоумным прихлебателем. Неудивительно, что нарушение функции блуждающего нерва породило у него обратную перистальтику, вследствие чего выброс сока поджелудочной железы вызвал раздражение пищевода, сопровождаемое сильнейшей изжогой! И болезненную реакцию на мерзкую хулу вы трактуете как признак ВИНЫ???!!! Стыд вам и срам, джентльмены. Я начинаю думать, что вы и не джентльмены вовсе. — Благодарю тебя, Свичнет, — проговорил Бакстер.
Теперь он сидел в кресле напротив мистера Хаттерсли, а Белла стояла позади него, положив руки ему на плечи и как бы его защищая. Она смотрела на него с таким выражением лица, какое я впоследствии, проводя с ней медовый месяц в Италии, увидел у Боттичеллиевой Мадонны. Бакстер вновь заговорил с адвокатом, как будто ничего не случилось.
— Итак, вы полагаете, что дама, стоящая позади меня, и жена генерала — одно и то же лицо.
— Не полагаю, а знаю.
— Я докажу, что вы не правы, с помощью пяти независимых свидетельств, каждое — от ученого мирового масштаба. Леди Виктория Коллингтон была истеричка; она так по-детски зависела от мужа, которому была невыносима, что самой большой радостью для нее были визиты домашнего врача; она испытывала такое отвращение к себе, что охотно притупляла свой разум успокоительными и страстно желала, чтобы ее тело изуродовали скальпелем. Прав я или нет?
— Да уж, устроила она жизнь генералу, — проворчал старый мистер Хаттерсли, — но я бы добавил, что и в самых диких припадках она вела себя как настоящая леди.
— Она давала отдых своему бедному разуму посредством успокоительных, — сказал врач, — и хотела, чтобы ее исцелили скальпелем. С этими поправками ваш портрет несчастной леди более чем верен.
— Да, вы неплохо знаете мою жену, Бакстер, — усмехнулся генерал.
— Я никогда не встречал вашу жену, сэр Обри. Утопленница, которая пришла в сознание в этом доме, — другое лицо. Объясните присутствующим, доктор Приккет, кто такие Шарко из Парижа, Голый из Павии, Крепелин из Вюрцбур-га, Бройер из Вены и Корсаков из Москвы.
— Это психиатры, специалисты по болезням мозга и нервной системы. Шарко я считаю шарлатаном, но, конечно, на континенте даже его высоко ценят.
— Во время кругосветного путешествия мы посетили их всех. Каждый из них обследовал женщину, которую я называю Беллой Бакстер, и дал о ней заключение. Эти заключения, подписанные и заверенные, сопровождаемые переводами на английский язык, лежат здесь на столе. Терминология в них различается, поскольку эти врачи смотрят на человеческий рассудок с разных точек зрения, и Крепелин с Корсаковым разделяют мнение доктора Приккета о Шарко. Но в отношении Беллы Бакстер они единодушны — это психически здоровая, физически крепкая и жизнерадостная женщина с ярко самостоятельным взглядом на жизнь несмотря на то, что потеря памяти, вызванная черепно-мозговой травмой и гибелью неродившегося ребенка, лишила ее всех воспоминаний о жизни, предшествовавшей ее появлению здесь. Если отвлечься от этого, ее нервно-психическая устойчивость, острота чувственного восприятия, цепкость памяти, способность к интуитивному и логическому суждению исключительно высоки. Шарко смело утверждает, что потеря памяти пошла ее разуму на пользу, заставив ее вновь познавать мир в возрасте достаточно зрелом, чтобы сразу осмысливать познаваемое, чего люди, всю жизнь находящиеся во власти детских впечатлений, обычно не делают. Они все согласны, что у нее нет признаков мании, истерии, фобии, слабоумия, меланхолии, неврастении, афазии, кататонии, садомазохизма, некрофилии, копрофилии, мании величия, грязелюбия, ликантропии, фетишизма, нарциссизма, онанизма, беспричинной агрессивности, нездоровой скрытности и навязчивой тяги к сафической любви. Единственное отмеченное проявление навязчивости имело лингвистический характер. Эти заключения основаны на обследованиях, выполненных зимой 1880 — 1881 годов, когда она училась читать и испытывала восторг перед синонимами, ассонансами и аллитерациями — восторг, временами граничащий с эхолалией. Крепелин сказал, что это бессознательная компенсация недостатка чувственных воспоминаний. Шарко высказал мысль, что она может стать поэтессой, Бройер — что эта навязчивая тяга будет ослабевать по мере накопления воспоминаний. Так и случилось. Ее речь вошла в обычные рамки. Как утверждает Шарко, она на удивление свободна от нездоровых предрассудков, свойственных ее соотечественникам; тут, безусловно, отразились его собственные национальные предрассудки, но его последние слова хорошо подытоживают заключения всей пятерки: самая вопиющая ненормальность Беллы Бакстер состоит в ее полной нормальности. Эта женщина не может быть женой генерала Коллингтона. Пожалуйста, исследуйте эти свидетельства, доктор Приккет, или возьмите их с собой и убедитесь в их подлинности на досуге.
— Не тратьте время попусту, Приккет, — сказал генеральский адвокат.
— Это не имеет отношения к делу. Увертки и ничего больше.
— Поясните, пожалуйста, ваши слова, — терпеливо попросил его Бакстер.
— С легкостью. Предположим, некий гнусный мерзавец украл у меня деньги и сбежал с ними из Лондона. Предположим, три года спустя полиция арестовывает его в Глазго и хочет уже упечь его за решетку, как вдруг прибегает врач с криком: «Стойте! Я могу доказать, что этот человек с тех пор, как украл ваши деньги, стал дружелюбней и здоровей и что он начисто забыл о краже». Полиция сочтет, что это увертки. Из-за своей эротомании леди Коллингтон была генералу очень скверной женой, но ни он, ни законы нашей страны не позволят ей ни выходить замуж вторично при живом муже, ни счастливо жить по-шотландски сразу с двумя только лишь потому, что ее счастливое состояние засвидетельствовано оравой заграничных психиатров.
Раздался негромкий звук, похожий на куриное кудахтанье, — генералу стало смешно. Бакстер вздохнул.
Вздохнул и сказал:
— Сэр Обри. Мистер Хаттерсли. Эта женщина готовится к общеполезной работе на благородной стезе медицины. Зачем насильно возвращать ее в лоно брака, сделавшего и ее, и мужа несчастными? Если Свичнет — мой прихлебатель, то Харкер, Приккет и Граймс — ваши. Никто в этой комнате не желает скандала. Единственный человек вне ее, который знает правду или хотя бы часть правды, — сумасшедший, что подтверждено врачами. Все, что я говорил, имело целью убедить вас, что для вас и достойно, и возможно будет разрешить этой женщине свободно выбрать, вернется ли она в Англию с вами или останется в Шотландии, — и достойно, и возможно.
— Невозможно, — сказал генерал мрачно. — Толки об исчезновении моей жены с годами усилились, а не ослабели. В доброй половине лондонских клубов считают, что я избавился от домашних трудностей таким же манером, каким избавлялся от мятежных индусов и ашантийцев. Но на этот раз, черт возьми, они меня осуждают, а не превозносят. Принц Уэльский на той неделе прошел мимо, не поклонившись, а ведь этот невежа несколько тысяч мне должен. Как я покинул поля сражений и подался в парламент, газетчики тут же начали забывать, что я был народным любимцем. Один радикальный листок уже подпускает намеки, и если я не прихлопну клевету в зародыше, популярные газеты тоже Синей Бородой меня окрестят. Гладстон, этот лицемер до мозга костей, посоветовал мне защитить мое доброе имя, пообещав солидное вознаграждение за сведения о моей жене, живой или мертвой. Как вы понимаете, что сегодня же шотландский священник, усевшись с семьей и друзьями за рождественский стол, пойдет чесать языком о том, как я нарушил свадебную церемонию? Нет, Виктория. Если окажется, что этот Бакстер научил тебя вести себя как следует, я щедро заплачу ему за труды, но ты возвратишься со мной на юг, помнишь ты меня или нет.
— И подумай, что ты будешь иметь, когда вернешься домой, Виктория! — воскликнул старый мистер Хаттерсли, придя в сильное возбуждение. — Сэр Обри уже, считай, на три четверти покойник и протянет от силы года четыре. Но за это время он хоть одного-то сына тебе сварганит, а там, пока парень не вырастет, живи себе как душа пожелает — хоть в лондонском доме, хоть в лоумширском поместье, хоть в другом поместье в Ирландии! Только подумай об этой роскоши, Викки, и вся она — тебе и мне. Да, и мне тоже! Дедушке баронета! Ведь всем этим ты мне обязана, Викки, кто же тебе жизнь-то дал? Так что уж будь послушным осликом. Впереди мешок с морковкой — почет и богатство, а сзади вот-вот кованый сапог ударит — сумасшедший дом. Да, мы тебя за милую душу в приют упечем! Никто и не посмотрит, что там наболтала два года назад кучка заграничных профессоров, если доктор Приккет и еще какой-нибудь наш специалист с рыцарским титулом установят, что у тебя не все дома. А ведь это так, Викки, взять хотя бы то, что ты родного своего папу не узнаешь. Или богатство, или сумасшедший дом — вот что выходит. Выбирай давай.
— Или разведись с сэром Обри, — сказал Бакстер. — Если он рассматривает свой брак с точки зрения буквы закона, почему ты не можешь? Мы все воззрились на него.
Даже генерал, открыв на минуту глаза, наблюдал, как Бакстер занял свое место за столом и переложил какие-то бумаги снизу наверх. Взглянув на первую страницу, он произнес:
— 16 февраля 1880 года к леди Коллингтон, находившейся тогда на сносях, явилась другая женщина, также беременная, бывшая судомойка на Порчестертеррас, которая заявила, что она — брошенная любовница сэра Обри, и взмолилась о денежной помощи. Сэр Обри…
— Остерегитесь, сэр! — рявкнул генерал, но Бакстер заговорил еще громче:
— Сэр Обри ворвался в комнату, вышвырнул посетительницу на улицу и запер жену в угольном чулане. На следующее утро леди Коллингтон исчезла.
— Мистер Бакстер, — торопливо вмешался адвокат, — теперь оказывается, что вам известны поразительные факты о прошлом дамы, о которой до сих пор вы вроде бы ничего не знали. Если эти обвинения не будут подтверждены показаниями очевидцев, которые дадут их в суде под присягой и выдержат жесткий перекрестный допрос, вы дорого заплатите за клевету.
— Я получил эти сведения от сержанта Каффа, — сказал Бакстер, — которого вы, может быть, знаете, мистер Граймс.
— Бывший сотрудник Скотленд-Ярда?
— Да.
— Хороший. Много берет, но и работает на совесть. Любит разнюхивать делишки аристократов. Нанимали?
— Я нанял его в прошлом месяце и попросил узнать все что можно, о леди Коллингтон после того, как прочел в письме Парринга, что Белла Бакстер — новое воплощение Виктории Коллингтон. В лежащем здесь отчете Кафф называет многих людей, готовых дать в суде показания против генерала, в большинстве своем слуг, которые уволились или были уволены вскоре после исчезновения леди
Коллингтон.
— При чем тут это? — возразил генерал. — Английские слуги худшие в мире, и больше двух месяцев никто еще у меня не держался. Вот говорят, я с дикими народами жесток, как дикарь, но единственный человек, кому я вполне доверяю, — мой личный слуга-индус. Странное дело, да?
— Слуги, свидетельствующие против бывших хозяев, — сказал адвокат, — пользуются очень малым доверием в английских судах.
— Этим поверят, — заметил Бакстер. — Пожалуйста, мистер Харкер, возьмите копию отчета с собой в отель и обсудите все с генералом наедине. Поезжайте сейчас, немедленно. Слишком много тягостных обвинений уже прозвучало сегодня в этих стенах. Завтра я приеду к вам в отель «Сент-Инок», и вы скажете, что вы решили.
— Нет, Бог, — сказала Белла мрачно и твердо, — мое прошлое оказалось уж очень интересным. Я хочу знать все подробности.
— Валяйте, Бакстер, — сказал генерал, зевая. — Сотрясайте воздух дальше. Все равно это ничего не изменит.
Бакстер вздохнул, пожал плечами и принялся излагать содержание отчета; тем временем адвокат, сидя на стуле у окна, изучал врученную ему копию. Бакстер говорил, обращаясь непосредственно к генералу, а не к Белле. Иначе он был бы обеспокоен переменами, которые его рассказ производил в ее лице и фигуре.
— Долли Перкинс, девушка шестнадцати лет, была вашей горничной, сэр Обри, до тех пор пока накануне вашей свадьбы вы не сняли ей квартиру в пансионе близ Севен-дайелс. Вы не назвали своей фамилии хозяйке, миссис Глэдис Мун, но она узнала вас, вспомнив ваши портреты в «Иллюстрейтед Лондон ньюс». По ее словам, вы регулярно проводили у мисс Перкинс по два часа, посещая ее вечером во вторник, а также вечером в пятницу, когда вы платили за квартиру. Так продолжалось четыре месяца, пока однажды в пятницу, расплачиваясь с миссис Мун, вы не сказали ей: «Сегодня плачу в последний раз, больше вы меня не увидите. От Долли Перкинс проку теперь никакого. Если вы от нее теперь не избавитесь, она испортит репутацию вашего пансиона». Миссис Мун пошла к мисс Перкинс, которая призналась, что она беременна и не имеет ни гроша. Ей было велено освободить квартиру.
— Она забеременела не от меня, — сказал генерал хладнокровно, — мои забавы с Долли полностью исключали такую вещь, как зачатие. Никто, конечно, этому не поверит, и вот жадная сука стала меня шантажировать, вымогая деньги на роды ублюдка И угрожая сказать моей жене, что ребенок от меня. Я велел шлюхе убираться ко всем чертям и не дал ей ни гроша.
— Несчастный вы старый, дурной генерал, — промолвила Белла скорбным тоном, — и вы всерьез считали вашу жену сумасшедшей из-за того, что она хотела греться с вами больше, чем час в неделю, притом что вы обнимали другую девушку по четыре часа?
—Я никогда не обнимал Долли Перкинс, — процедил генерал сквозь зубы.
— Бога ради, расскажите ей, что такое МУЖЧИНА, Приккет. Тут ей неоткуда было это узнать.
— Вероятно, сэр Обри хо-хо-хочет, чтобы я сказал, — заговорил врач неуверенно, — что сильные мужчины, которые возглавляют и защищают б-б-британс-кий народ, должны по-поддерживать свою силу, ублажая животную сторону своей натуры и ра-ра-развлекаясь с девками, но в то же время хранить чи-чи-стоту своей су-су-супружеской постели и святость жилища, где зарождается жизнь их сынов и дочерей. И вот почему с бе-бе-бе-бе-бе-бе бе-бе-бе, — генеральский врач вынул носовой платок и промокнул лицо, — вот почему с бедной Долли пришлось обойтись таким жу-жу-жутким образом.
— Не распускайте только нюни, Приккет, — спокойно посоветовал генерал. — Вы прекрасно все разобъяснили. Продолжайте ваш рассказ, мистер Бакстер, и помните, что я не стыжусь ничего, что сделал, будь то у меня дома или в другом месте.
Бакстер продолжил рассказ.
— 16 февраля 1880 года Долли Перкинс вошла в дом 19 по Порчестер-террас через черный ход. Она была измучена, оборвана, голодна и не имела в кармане ни гроша. Кухарка миссис Блаунт усадила ее на стул, налила ей чашку чаю, дала поесть и вновь занялась своими делами. Через некоторое время она увидела, что на стуле никого нет. Долли Перкинс пробралась наверх, в гостиную, повстречалась с леди Коллингтон, рассказала ей свою историю…
— Большей частью враки, — вставил генерал.
— …и взмолилась о помощи. Леди Коллингтон уже доставала деньги, когда вошел сэр Обри, позвал своих лакеев, велел им вышвырнуть Долли Перкинс на улицу и с помощью личного слуги затащил жену наверх…
— Перенес наверх. Она была в обмороке, — сказал генерал.
— Значит, она быстро пришла в себя. Вы заперли ее в спальне, но она распахнула окно и принялась кидать стоявшей внизу Долли разные вещи — вначале кошелек и драгоценности, затем все мало-мальски ценное, что попадалось под руку. Постепенно, хотя мела метель, под окном стала собираться толпа зевак. Воображаю…
— То, что вы воображаете, не есть улика, — заметил адвокат, не поднимая глаз от копии отчета.
—…каким экстатическим возбуждением преисполнили леди Коллингтон ее безоглядные действия на виду у столь благодарной публики. Еще бы. Скорее всего, это был первый решительный поступок в ее жизни. Она стала выкидывать туалетные наборы, туфли, шляпки, перчатки, чулки, корсеты, платья, подушки, постельное белье, каминные принадлежности, часы, зеркала, хрустальные вазы и вазы китайского фарфора, которые, конечно, разбились…
— И маленький портрет моей матери в детстве работы Энгра, — сказал генерал сухо. — По нему проехало колесо кеба.
— Поначалу сэр Обри подумал, что на улице просто шумят Долли Перкинс и ее дружки-оборванцы. Когда наконец он понял, в чем дело, и бросился в спальню жены, леди Коллингтон уже метала в окно стулья и туалетные столики. Лакеи и личный слуга затащили ее в полуподвал…
— Перенесли! — упорствовал генерал. — Все-таки она была в положении, хоть и превратились в буйнопомешанную. Полуподвал — единственное помещение в доме с решетками на окнах.
— Тем не менее вы ее заперли в угольном чулане без окон.
— Да. Я вдруг сообразил, что ключи от всех этих чертовых помещений там внизу, кроме угольного чулана, гуляют где-то у слуг, а им я не мог доверять. Виктория всегда была с ними запанибрата, и я боялся, что они ее выпустят. Что и произошло. Мне три часа понадобилось, чтобы вызвать Приккета и еще одного врача для освидетельствования, найти приют для душевнобольных, где согласились принять беременную, и договориться, чтобы они прислали обитую войлоком карету «скорой помощи» с тремя дюжими санитарками. Когда я вернулся, птичка уже улетела.
— Ваш бывший лакей Тим Блэчфорд утверждает, что сбил замок кочергой, — сказал адвокат, глядя на последнюю страницу отчета. — Миссис Блаунт, ваша бывшая кухарка, сказала: «Мы все умоляли его об этом. Бедная леди так плакала и кричала, что по всему дому было слышно. Мы боялись, что она начнет рожать и в этой проклятой темнице погибнут и она, и ребенок». Однако леди Виктория вышла оттуда целая и невредимая. Ваша бывшая экономка миссис Маннери дала ей одежду, которую подобрала на улице (она была чище, чем ее вымазанное углем платье), и деньги на проезд к отцу в Манчестер.
— Виктория опять обезумела, — сказал генерал.
Мы все посмотрели на Беллу, и старый мистер Хаттерсли издал стон ужаса.
Ее плоть так тесно прилегла к костям, что фигура стала угловатой, но самая жуткая перемена произошла с лицом. Бледный заострившийся нос, впалые щеки и глазницы с глубоко ушедшими в них глазами давали совершенно отчетливые очертания черепа, причем каждый зрачок расширился почти до размеров целого глаза, оставив только крохотные треугольнички белка по краям. Темная масса вьющихся волос тоже словно разбухла — все они на целый дюйм от корня встали дыбом, «как иглы на сердитом дикобразе». Без всякого сомнения, передо мной стоял изможденный призрак леди Виктории Коллингтон, какой она появилась из угольного чулана. Но голос, как ни печально он звучал, был, безусловно, голосом Беллы.
— Я чувствую то же, что чувствовала бедняжка, — сказала она, — но безумной от этого не стану. Значит, я приехала к тебе в Манчестер; папа. Как же ты поступил?
— Плохо! Плохо поступил, Викки! — воскликнул старик, молотя кулаками по ручкам кресла. — Надо было оставить тебя в своем доме, послать за сэром Обри и договориться с ним по-хорошему — так договориться, чтоб и тебе была выгода, и мне. А я стал объяснять, что жена, покидающая мужа, есть нарушительница долга в глазах человеческих и Божеских. Я сказал, что семейный поединок надо вести у своего домашнего очага, иначе никогда его не выиграть. Еще я попросил тебя передать сэру Обри, что если у него не хватает денег, чтобы затыкать рты брошенным девкам, пусть посылает их ко мне — я-то умею обращаться с женщинами такого сорта. Все, что я говорил, было верно, Викки, но говорил-то я это потому, что хотел вытурить тебя из дома, с глаз долой, и чем скорее, тем лучше. Я боялся, что ты рожать у меня начнешь, ведь я НЕНАВИЖУ, когда рядом женщина щенится, ненавижу всю эту кровь, вопли и вонючую мерзость, брр, только подумаю — и тянет на рвоту. Так что я быстренько отвез тебя обратно на вокзал и купил билет до Лондона. Ты казалась очень спокойной и благоразумной, Викки, сказала, что мне не обязательно отхода поезда дожидаться, а я и рад был — опасался, что ты разродишься у меня прямо на платформе. Струсил, признаю и прошу прощения. А ты, едва я ушел, видать, поменяла первый класс до Лондона на третий до Глазго. Вот ты и здесь!
— И здесь останусь, — промолвила Белла спокойно, и по мере того, как она говорила дальше, линии ее тела и черты лица приобретали прежнюю мягкость, шапка волос опадала, глаза возвращали свою обычную глубину, размер и теплый золотисто-коричневый цвет. — Благодарю тебя, папа, за то, что ты дал мне жизнь, хотя, судя по всему, в сотворении меня все тяготы легли на маму, а на тебя — никаких. К тому же, если не иметь свободы выбора, то и жить не стоит. Благодарю вас, сэр Обри, за то, что вы забрали меня из отцовского дома, спасибо и за то, что вынудили меня уйти из вашего. Или, скорее, мне Долли Перкинс надо за это благодарить. Без нее я, пожалуй, и дальше бы за вас цеплялась. Благодарю вас, доктор Приккет, за то, что вы пытались сделать жизнь выносимой для такого несчастного глупого существа, каким я была. Но сами-то вы таким существом были и остаетесь. Благодарю вас, мистер Граймс, за то, что вы узнали и рассказали мне, как мне пришлось пройти через воду, чтобы смыть мое бесполезное прошлое. Благодарю тебя, Бог, за то, что ты починил меня и ввел в дом, который не похож на тюрьму. Я буду и дальше здесь жить. И как отрадно, Свечка, когда есть человек, которого вовсе и не нужно благодарить, с которым мы милуемся каждую ночь, с которым приятно поговорить утром и вечером и который днем оставляет меня наедине с моей работой.
С улыбкой она подошла ко мне, обняла меня и поцеловала, и я не мог воспротивиться, хотя мне было неловко, что мы так открыто выказываем наши чувства в присутствии ее первого мужа.
Как-никак он был членом парламента от либеральной партии и знаменитым военачальником.
