На самом дне

***

Когда мне исполнилось четыре года, моей счастливой, безоблачной жизни пришел конец. Однажды меня взяли, вынесли из дома, посадили в машину и привезли в какое-то незнакомое место. Я очутилась в большой, длинной, полутемной комнате, наполовину выкрашенной масляной краской какого-то отвратительного серо-зеленого цвета, с зарешеченными окнами, которые затеняла такая же серо-зеленая листва, и был виден лишь маленький кусочек синего неба.

Вдоль стен этой комнаты стояли маленькие столики со стульчиками, в которых сидели привязанные такие же несчастные маленькие детки, какой стала в тот день я. Все они очень сильно плакали, галдели, орали, кричали. Поэтому в комнате стоял невыносимый, постоянный гул, похожий на жужжание пчел или ос. Сказать, что я была очень глубоко потрясена всем этим, значит, наверное, ничего не сказать. Я была просто оглушена. Я впала в какую-то прострацию, перестала разговаривать. Мама потом рассказывала, что я после того очень долго не могла разговаривать, хотя до этого говорила уже довольно хорошо. Я сама сейчас, вспоминая то время, с сожалением, осознаю, насколько глубоко я оказалась тогда покалечена душевно, как сильно я была отброшена назад в своем интеллектуальном развитии. Ведь дедушка много занимался со мной. И, возможно, если бы так продолжалось и дальше, то к пяти годам я бы уже свободно читала. Но к тому времени дедушка ушел из моей жизни навсегда.

Тогда мне никто ничего толком не объяснил. Только лишь много лет спустя я все поняла сама, а потом мне сказали, что дедушка тяжело заболел и скоропостижно умер. У него обнаружили раковую опухоль желудка. Обнаружили очень поздно, когда уже практически ничего нельзя было сделать. Его разрезали, посмотрели, и делать уже ничего не стали. Отправили домой умирать. Дедушка умер в октябре 1966 года.

Не, знаю, как давно я к тому времени уже находилась в санатории. Тогда время для меня как будто остановилось. Я сидела, как мне кажется, совершенно оглушенной и отрешенной.

Одной из пыток в санатории для меня стало ходить в туалет. Дома родные меня приучили ходить на горшок нормально, по первому требованию. И приучили, что писаться нехорошо, некрасиво. В санатории же в этих случаях нужно было постоянно звать нянечку. Позвать же ее в большинстве случаев я не могла. Но даже если мне это каким-то образом удавалось, то это все равно было бесполезно. Обычно они старались посадить всех детей на горшки в определенное время – где-то до или после обеда. А в остальное время я сидела и изо всех сил сжимала руками щель между ногами. При этом я внутренне кричала про себя: «Мама, мама, хочу писать!» Но этот безмолвный крик задерживался где-то внутри.

Иногда, когда я была избавлена от этой пытки, на меня накатывало какое-то удивительное ощущение, очень странное и необычное в своем роде. Наверное, это было то, что называется дежавю. Но тогда, конечно же, я не знала таких слов и уж тем более того, что они обозначают. Просто возникало такое ощущение, что где-то и когда-то это со мной уже было. И в тоже время я прекрасно знала, что этого не было со мной никогда. А временами комната как будто пропадала пред моим внутренним взором, и я видела несущийся на меня космос. Или, может быть, я сама неслась к нему, не знаю. Конечно, я тоже тогда не знала, что это космос, что так оно называется. Просто это было бесконечное темное пространство с миллиардами светящихся точек. Казалось бы, пережив этот опыт, я должна была стать верующим человеком, поверить в бессмертие души, в воскрешение, реинкарнацию. Но не все так просто. Я не верю в загробную жизнь, в так называемую загробную жизнь. Но, впрочем, об этом потом.

В санатории родительские дни были по субботам. Мама приезжала ко мне постоянно. Всегда привозила какие-то вкусности, сладости. Я опять и опять не могла на нее налюбоваться и все пыталась понять, что же происходит, почему она оставляет меня здесь, в чем же я перед ней провинилась. Я просила, умоляла ее, говорила, что буду хорошей, послушной, только пусть она заберет меня отсюда. Мама говорила, что пока нужно потерпеть, подождать, что она обязательно заберет меня, но потом, Но когда это было: «Потом»?! Когда она собиралась уже уходить, я вцеплялась в нее, как паучок, всеми четырьмя лапками. Я плакала и кричала на всю округу. Два-три человека по полчаса и больше, наверное, не могли отодрать меня от нее. Бедная моя мама! Как она выдерживала все это! И как выдерживала это я! После этого я полнедели находилась в какой-то прострации, а следующие полнедели – в ожидании ее очередного прихода. Может быть, другая и не приходила бы совсем…

В санатории были детдомовские дети, у которых вообще никого не было. Я понимала, как это больно и тяжело – не иметь мамы, поэтому очень глубоко сочувствовала таким ребятам. Например, был у нас такой мальчик Дима, который ухаживал за мной и всячески уделял мне внимание, как я теперь понимаю, не бескорыстно, поскольку это давало ему повод побыть со мной, когда приходила мама. По своей душевной доброте и большой любви к детям она всегда стремилась приласкать несчастного мальчика, угостить чем-нибудь вкусненьким. Бедный Дима, как голодный галчонок. Мы все там были голодными галчатами. Прежде всего, мама приносила шоколадные конфеты, которые я очень любила. Но их я могла поесть только при ней. Да, она оставляла мне передачи, но все это куда-то бесследно исчезало. Тогда она попробовала приносить вместо шоколада карамели, и… О, чудо! Их, хоть иногда, но все-таки нам выдавали. Конечно же, все это было мелочью по сравнению с тем, с чем мне пришлось столкнуться дальше. Но с этого началось мое горестное знакомство с настоящей жизнью.

Человек ко всему привыкает. Я постепенно освоилась в санатории, ожила, стала играться с другими детьми. Но все-таки это было особое существование. С дедушкой я почти не замечала, что чем-то отличаюсь от других детей. Да, я не могла ходить и бегать, как другие ребята. Но дедушка все время носил меня на руках или возил в коляске. Я всегда была с ним и ощущала его любовь. И ничего другого мне было не надо.

В санатории были самые разные детки: и ходячие, и не ходячие, и более нормальные в умственном развитии, и более отсталые. И, конечно же, все это сказывалось на мне. Ведь в какой среде ты оказываешься, таким и становишься сам.

Конечно же, несмотря ни на что, в конечном итоге нужно признать, что пребывание в санатории пошло мне на пользу. Худо-бедно, но нас лечили. К концу своего нахождения там я встала на ноги, уже пробовала делать свои первые шаги. И все же я до сих пор не могу без содрогания и сожаления вспоминать этот период своей жизни. Впрочем, как и все то, что было потом. А кроме всего прочего это навсегда поселило во мне непередаваемый словами страх и ужас перед всякого рода казенными учреждениями.

Не помню точно, сколько раз я была в санатории. Только помню, что один или два раза мое пребывание там затянулось месяцев на шесть или семь. Потом мама забрала меня домой на некоторое время. Но дома уже все было как-то не так: дедушки не было, бабушка сильно болела – все неуловимо и непоправимо изменилось. Даже мама – мое сияющее солнышко начала постепенно гаснуть.

Как я уже упоминала, мне вначале не сказали, что дедушка умер. Не знаю, почему. Я почему-то тоже не могу до конца им этого простить, хотя и понимаю. Не знаю, смогла бы я тогда понять, что такое смерть. Мне сказали, что дедушка заболел и лежит в больнице. А я удивлялась и негодовала: Как же так!!! Если в больнице, то почему же тогда никто не ходит его навещать, как навещала меня мама в санатории?! Почему никто не готовит и не носит ему передачи?! Я залезала под кровать, доставала свой маленький чемоданчик, набивала его теплым дедушкиным бельем, конфетами, апельсинами, чем-то еще, что, по моему мнению, могло понадобиться дедушке в больнице, плакала и требовала, чтобы все это ему отнесли. Мама и бабушка, как могли, меня успокаивали, пытались чем-то отвлечь, потихоньку разбирали этот чемоданчик – представляю, как им все это было тяжело.

Но и в этот раз я пробыла дома не долго. Во время похорон дедушки бабушка очень сильно простудилась. Простуда постепенно перешла в бронхит, а потом – в тяжелейшую астму. Приступы были очень сильными и долгими, практически всегда – по ночам. Ингаляторов тогда не было, телефона у нас тоже не было. С нами на одной лестничной площадке жила мамина старшая сестра со своей семьей. У них был телефон, но мама не всегда могла до них достучаться, поэтому, чтобы вызвать скорую, ей приходилось бежать на улицу. Мама очень сильно мучилась, не зная, как помочь бабушке, не спала ночами.

Так продолжалось где-то около трех лет. Самым тяжелым был последний год. За это время мама очень сильно измучилась, выбилась из сил. Она потом рассказывала мне, что после смерти бабушки тоже где-то с год не могла прийти в себя, и часто, едя в трамвае или в троллейбусе, слышала за своей спиной бесконечные хрипы. Все это ей пришлось вынести в одиночку, хотя у нее были две родные сестры, и одна из них, как я уже упоминала, жила через стенку от нас.

А между тем у мамы еще с детских лет сохранилась на бабушку глубокая обида, потому что она чувствовала себя золушкой в родной семье. Я не знаю, почему так получилось. Обычно в семьях самыми любимыми бывают младшие дети. Но в нашей семье получилось иначе. Во всяком случае, так это чувствовала мама. Ее детство и юность пришлись на самые тяжелые военные и послевоенные годы. Ей приходилось в сильные морозы таскать ведрами воду из далека, все делать по дому и по хозяйству. Старшие же сестры были уже взрослыми и имели какие-то другие дела и обязанности перед семьей. Возможно, такое положение вещей было объективным, но у мамы из-за этого сложилась на бабушку глубокая обида, которая потом долгие годы точила ее сердце. Потом к этому прибавилось многое другое. Но об этом потом.