Херасков

Творческий путь Михаила Матвеевича Хераскова — одна из самых сложных страниц в истории литературы XVIII в. Крупнейший представитель второго поколения русских классиков, он в то же время явился одним из родоначальников сентиментализма в России, предшественником, а затем соратником Карамзина. Родился Херасков 25 октября 1733 г. Отец его, происходивший из знатного рода валашских бояр, во время Прутского похода Петра I выехал в Россию, служил в армии и при Анне Иоанновне был майором кавалергардов. Умер он в 1734 г., оставив вдову, урожденную княжну Друцкую-Соколинскую, с тремя сыновьями. В 1735 г. она вышла замуж за генерал-кригс-комиссара кн. Н. Ю. Трубецкого, бывшего денщика Петра I, крупного вельможу и государственного деятеля.

Раннее детство Хераскова прошло на Украине. В 1740 г. Трубецкие переехали в Петербург. В 1743 г. десятилетний мальчик был отдан в лучшее в то время учебное заведение — «Рыцарскую академию», как тогда называли Сухопутный шляхетный корпус. В годы учения Хераскова в корпусе ставились спектакли кадет и возникли литературные кружки, душой которых был Сумароков. По преданию, уже в этот период Херасков писал стихи.

Литературные интересы, развиваемые в корпусе, поддерживались обстановкой салона Трубецких. Как ни непригляден Трубецкой-делец, но он был одним из образованнейших людей своего времени. Он был другом Кантемира, который посвятил ему ряд произведений. Поэт-дилетант, Трубецкой интересовался вопросами поэзии, по его желанию были изданы плоды поэтического состязания между Тредиаковским, Ломоносовым и Сумароковым — их переводы 143-го псалма.

Аристократические родственные связи открывали перед Херасковым возможность блестящей карьеры, но выбор ее был сделан им несколько необычный. После трех лет военной службы, он поступил в новооткрытый Московский университет на должность асессора. В обязанности Хераскова входило наблюдение за типографией, библиотекой, театром.

В 1758 г., уже в виде своеобразной «премии», ему поручается заведывание синодальной типографией. Судя по материалам, сохранившимся в архиве Московского университета, Херасков принимал деятельное участие в его жизни и скоро стал в нем одной из заметных фигур. С 1761 г. он выполнял директорские обязанности, а в 1763 г. официально был назначен директором университета и оставался в этой должности до 1770 г.

Московский университет, открытый в 1755 г. по инициативе Ломоносова и Шувалова, с первых лет начал играть видную роль в культурной жизни страны. Одним из первых ощутимых результатов его деятельности было оживление периодической печати. В 1756 г. начинают выходить «Московские ведомости», с 1760 по 1764 г. при университете издаются четыре журнала: «Полезное увеселение» (1760—1762) и «Свободные часы» (1763), возглавляемые Херасковым, «Невинное упражнение» (1763) — журнал Богдановича и Дашковой, «Доброе намерение» В. Санковского. Кроме них, в 1762 г. издавалось «Собрание лучших сочинений к распространению знания и к произведению удовольствия, или смешанная библиотека о разных физических, экономических, также до манифактур и до коммерции принадлежащих вещах». Издавал «Собрание» профессор Иоган Готфрид Рейхель, материал составляли переводы, которыми занимались студенты, в том числе и Д. И. Фонвизин.

С «Московскими Ведомостями» Херасков был связан сначала как редактор, потом как чиновник, заведующий типографией, последующие издания попадали в поле зрения его, как директора университета, подлинным же его детищем являлось «Полезное увеселение» и последующие за ним «Свободные часы».

В 1762—1763 гг., совместно с Ф. Г. Волковым и А. П. Сумароковым, Херасков принимает деятельное участие в организации грандиозного маскарада «Торжествующая Минерва», ознаменовавшего коронационные торжества.

В 1767 г., когда Екатерина II во время путешествия по Волге переводила вместе со своими придворными «Велизария» Мармонтеля, Херасков возглавляет группу писателей, переводивших статьи из «Энциклопедии». Переводы свидетельствуют о тщательном контроле «свыше», ибо статьи отбирались наименее острые, наименее боевые, наименее актуальные.

В 1770 г. Херасков переезжает в Петербург на должность вице-президента Берг-коллегии и начинает работать над фундаментальным трудом своей жизни — исторической эпопеей «Россиядой». Параллельно с этим он пишет поэму «Чесмесский бой», трагедию «Борислав», слезные драмы, комедии. От литературных занятий отвлекала служба; достаточного состояния, чтобы прожить без нее, он не имел.

Херасков хочет стать писателем-профессионалом; занятия литературой являются, по его мнению, делом государственного значения. В июле 1774 г. он обращается к Потемкину с прошением об отставке, причем просит сохранить получаемое в Берг-коллегии жалованье, так как «увольнение ничто иное быть может как новый род службы ее величеству». Прошел год, прежде чем последовал ответ. В 1775 г. Хераскот был уволен, но, во-первых, без сохранения содержания, а, во-вторых, отставка, очевидно, носила характер опалы. Буквально через несколько дней Херасков пишет новое прошение, более смиренное по своему тону, но на службу он определен не был. Он уехал в Москву, а затем как один из видных рейхелевских масонов вновь приехал в Петербург по делу о слиянии елагинских лож с рейхелевскими. К этому периоду относится его сближение с Новиковым и совместное начало подготовки издания «Утреннего света».

Полуопальное положение Хераскова не мешало литературной молодежи видеть в нем учителя, наставника, «командира русских стихотворцев». Салон Херасковых был своеобразным штабом культуры; в нем встречались молодые поэты, писатели, деятели просвещения. Фонвизин,

Богданович, Державин, Муравьев, Карамзин и многие другие прошли через него.

Вероятно, «Россияда» примирила с Херасковым правительство. Опала с него была снята, и 23 июля 1778 г. поэт был назначен четвертым куратором Московского университета. Обстоятельства сложились так, что фактическим хозяином университета становился Херасков.

Событием большого значения в жизни университета было приглашение Херасковым в Москву Н. И. Новикова, в ведение которого были отданы «Московские Ведомости», университетская книжная лавка и, самое главное, передана в аренду на десять лет захиревшая университетская типография.

В августе 1779 г. усилиями Хераскова в университет был назначен новый профессор немецкого языка И. Г. Шварц, член московской масонской ложи кн. Н. Н. Трубецкого (брата Хераскова). «Не известно, что вызвало его в наше отечество», — пишет о Шварце Н. С. Тихонравов. Я. Л. Барсков в предисловии к «Переписке московских масонов» убедительно доказывает неблаговидность целей Шварца, но в глазах Новикова и Хераскова это был бескорыстный деятель в области масонского просвещения.

По инициативе Шварца и при поддержке Хераскова были открыты масонами Педагогическая (1779) и Переводческая (1782) семинарии. Последняя была организована на средства членов «Дружеского ученого общества», в которое также входили виднейшие масоны. Труды воспитанников «Дружеского общества» и университетских питомцев составляли большую часть сочинений и переводов, напечатанных в журналах: «Московское ежемесячное издание» (1781), «Вечерняя заря» (1782), «Покоящийся трудолюбец» (1784).

Прогрессивная мысль о создании кадров образованных переводчиков, а также русских учителей, могущих заменить невежественных иностранцев, сочеталась с усиленно насаждавшейся Шварцем борьбой с французским влиянием, переходившей в открытую вражду к просветительству, вражду, делавшую новые учебные заведения оплотом пиэтизма и мистики.

Борьба московских масонов с французской философией основывалась на том, что они отдавали себе отчет в революционной сущности ее. Знаменательна в этом отношении анонимно изданная книга Хераскова «Золотой прут; восточная повесть, переведена с арабского языка; в Москве 1782 г.»

Ход событий в Америке и завершение американской революции показали, что тревога Хераскова и его друзей и их борьба против влияния революционных идей не были беспочвенны. С другой стороны, в 1784 г. произошло первое столкновение русских масонов с Екатериной II, запретившей печатание «Истории ордена иезуитов», и с Комиссией народных училищ, также поддержанной правительством.

Первый этап гонений на масонов, начавшийся в 1784 г., завершился в 1788 г. указом, запрещающим куратору университета возобновлять контракт с Новиковым на аренду университетской типографии и назначением в 1790 г. на пост главнокомандующего Москвы тупого, ограниченного кн. А. А. Прозоровского, лучшая характеристика которого дана в письме Потемкина к Екатерине: «Ваше величество выдвинули из вашего арсенала самую старую пушку, которая непременно будет стрелять в вашу цель, потому что своей собственной не имеет. Только берегитесь, чтобы она не запятнала кровью в потомстве имя вашего величества». Но Екатерина, в которой все явственнее проглядывали черты «достойной матери Павла» (Герцен), задумавшая разгром «мартинизма», видела в Прозоровском наиболее подходящую фигуру для достижения своей цели.

В первом же донесении (в марте 1790 г.) Прозоровский отмечает «подозрительную» роль Московского университета и делает вывод: «Итак, всемилостивейшая государыня, Херасков кажется быть куратором в университете не достоин». Далее фамилия Хераскова упоминается вновь в связи с рассказом о тайных собраниях «секты» в Очакове, подмосковном имении Трубецких и Хераскова. Очевидно, в ответ на это донесение Екатерина прислала записку, в которой категорически указано: «Хераскова отставить».

В это тревожное для масонов время Херасков сохранял подчеркнутое спокойствие.

Трубецкие и Херасковы продолжали жить в Очакове, в тесном семейно-дружеском кругу; иногда устраивались семейные праздники, спектакли, на которых ставились пьесы Хераскова.

В апреле 1792 г. был арестован Новиков и заключен в Шлиссельбургскую крепость. 1 августа был подписан указ, в котором Новиков и его «сообщники» назывались государственными преступниками. Н. Н. Трубецкой и И. П. Тургенев были удалены из Москвы, Лопухин прощен, о Хераскове не упоминалось. Вряд ли Екатерина поверила нарочито наивному заявлению Хераскова, что его оклеветали «какою-то мартинизмою».

Очевидно, учтя, что Херасков сам по себе не представляет никакой опасности, Екатерина удовольствовалась почти публичным отречением его от масонства, и, вопреки распоряжению 1790 г., Херасков отставлен не был, хотя еще в 1792 г. за ним продолжал следить Прозоровский. В течение нескольких лет Херасков находился в негласной опале, заставившей его в 1795 г. обратиться с прошением, в котором он просит услышать «моление старца, преклоняющего сединами покрытую главу свою к монаршим стопам». Екатерина и на этот раз осталась глуха. Только восшествие на престол Павла I принесло Хераскову чин тайного советника, 600 душ, орден Анны I степени.

За несколько месяцев до смерти Павла Херасков, в результате какого-то недоразумения, вышел в отставку и вновь занял прежнюю должность куратора Московского университета лишь после вступления на престол Александра I, которого он приветствовал стихами:

Как лебедь на полях Меандра
Поет прощальну песнь свою,
Так я монарха Александра
При старости моей пою ...

Реформы в области просвещения, начавшиеся в 1802 г., были чужды всему складу ума Хераскова, в то время уже семндесятипятилетнего старика, и он окончательно отошел от дел.

Последние годы он жил на покое, занимаясь литературой, еще окруженный славой, изредка посещаемый молодыми писателями, но чужой для них и остро чувствующий свое одиночество. Когда С. Н. Глинка посвятил ему свою трагедию «Сумбека», Херасков ответил: «Вы это сделали из человеколюбия. Я отжил уже в свете и для света». В «Мелочах из запаса моей памяти» М. А. Дмитриев рассказывает такой эпизод: несмотря на славу Хераскова, никто не хотел печатать «Бахариану», и Херасков издал ее на собственный счет, скрыв это обстоятельство даже от жены, очень удивившейся, когда ей пришлось уплачивать долг.

В 1807 г. Херасков умер. После его смерти была напечатана его последняя трагедия «Зареида и Ростислав», получившая премию Российской Академии.

Многообразие жанров, отличающее творчество Сумарокова, еще более характерно для Хераскова.

Поиски разнообразия метрических форм отмечают период деятельности Хераскоза в «Полезном увеселении» и затем вновь обращается к ним поэт в «Бахариане». В основном же он ограничивает обилие метрических форм, созданных Сумароковым, канонизируя в русской поэзии ямбическое «засилье», против которого боролся Радищев.

Выступая вначале как продолжатель поэтических принципов Сумарокова, Херасков не остается только учеником, он ищет самостоятельного пути и находит его в создании «философической» оды, в обращении к проблемам морали и нравственности, к размышлениям о философских категориях вечности и мгновения, добра и зла, жизни и смерти.

Источником зла, царящего в мире, являются в первую очередь деньги. Деньги господствуют в городе, поэтому оттуда надо бежать в деревню, но не в крепостную деревню XVIII в., а на лоно природы, где тихо, спокойно, можно отдохнуть, заснуть, чтобы забыть о жизни, ибо

... в гражданском шуме,
Мне кажется, не можно
И сна иметь приятна.

Мысль поэта неоднократно возвращается к злу, причем оно проявляется всюду; даже время и то само по себе как отвлеченная категория только «все рушит, портит и разит».

Перед всемогущей силой времени человек оказывается беспомощным существом, ничтожеством, «почти ничем», прахом, тем более, что и вся земля — лишь «капля в океане вечном», точка, «бренный лист в густых лесах». Человек — ничтожность; поэтому все его стремления, мысли, желания, богатство Креза, победы Кира, слава, чины, красота, гордость, власть и, наконец, даже науки — все не больше чем суета.

Чем больше разум просвещен,
То мучится и страждет боле.
Мечтой рождается мечта
И все на свете суета.

Результатом этих мрачных размышлений, признания, что человек — только прах, является пессимистическое заключение:

И лучше бы рожден ты не был никогда.

Небытие предпочитаю,
Когда со бытием равняю
Сей жизни скорби и труды.
Печали, скорби и беды.

Единственным оправданием жизни человека может служить его любовь к ближним, любовь к добродетели. Делай и люби добро — «В нем все блага заключены».

Эта мысль идет у Хераскова почти повсюду вслед за размышлениями о тщете, суете и ничтожности жизни.

Любить добро, творить его, прощать зло надо во имя бога, надо любить бога, надо жить здесь, помня всегда, что жизнь — мгновенье, а вечность впереди, на небе; там расплата за грехи, там награда за добродетель.

Смягчая однообразие рассужденья, Херасков часто облекает нравоучение в форму дружеской беседы — «письма», либо легкой «сказочки». Даже анакреонтические оды под пером Хераскова теряют свои специфические черты, и прославление наслаждения благами жизни заменено в них проповедью необходимости воздержания, умеренности, нравственного самоусовершенствования. От нравоучительных од анакреонтические отличаются только по форме: написаны они белыми стихами и большей частью трехстопным ямбом.

Интерес к этическим проблемам и творческие поиски Хераскова находят отражение в первой его трагедии «Венецианская монахиня» (1758). В ней заложен дальнейший путь Хераскова, его двойственная литературная «политика» — вождя послесумароковского классицизма и одного из родоначальников русского сентиментализма. «Венецианская монахиня» названа трагедией, и формально она отвечает требованиям, предъявленным к этому жанру Сумароковым в «Епистоле о стихотворстве»; в ней выражены единства времени, места, действия. Но самый выбор героев — простых смертных, мрачный колорит пьесы, романтический «полночный час», в который происходит действие — были новыми. Сокращение числа актов — три вместо традиционных пяти — представляло также отступление, которое Херасков счел нужным объяснить и оправдать в предисловии. Перенося место действия в Венецию, Херасков приобретал возможность выступить против законов, стесняющих человеческую свободу: «Строгие венецианские законы всему свету известны; сия республика, наблюдая свою вольность, в такую неволю себя заключила, что часто печальнейшие приключения от того происходят». Одно из них и подало «мысль к сочинению сей трагедии». Однако содержание трагедии шире осуждения венецианских законов: в ней заключен протест против монастырей, против религиозного фанатизма, сковывающего человека.

Херасков выдвигает этическую проблему, выясняя, что выше: верность долгу — монашескому обету или право человека на счастье и любовь. Оправдание чувства, порочного во всех отношениях с точки прения церковной и феодальной морали, выводит трагедию из общего русла классических произведений и свидетельствует о восприятии Херасковым одной из значительнейших идей XVIII в. К проблеме борьбы с фанатизмом писатель возвращается не раз, но в трагедиях «Пламена» (1765) и «Идолопоклонники, или Горислава» (1782) он делается осторожнее, в роли фанатиков выступают языческие жрецы.

Антиклерикализм ни на одну минуту не колеблет уверенности Хераскова в существовании творца вселенной. В комедиях «Безбожник» (1761) и «Ненавистник» (1770) он выступает против учения философов-материалистов, наделяя их последователей резко отрицательными свойствами. Связь образа Руфина («Безбожник») с материализмом выясняется самим названием комедии. В «Ненавистнике» Змеяд, желая получить руку богатой невесты, внушает ей,

Что детская любовь всего на свете ниже,
Любовь к родителям, любовь к ее родным,
Что это подлостью считается в Париже;
Что это свойственно мещанкам лишь одним.
Что власть похитили отцы тогда над нами,
Когда мы связаны бывали пеленами.

Что мы не родились для рабских им услуг,
Что мать помощница, что наш отец нам друг;
Что должны дочери отцам предпочитаться
Затем, что делают нередко счастье им;
Итак, родители им должны поклоняться ...

Положения этого монолога обнаруживают, что Херасков рисует пародию на гельвецианца, причем, в отличие от фонвизинского Иванушки, болтающего нечто сходное, Змеяд не глуп, а подл и порочен.

Непосредственно политическая проблематика, характерная для Сумарокова, в трагедиях Хераскова оттеснена религиозными и моральными проблемами. В одном лишь случае он приближается к Сумарокову и то в порядке полемики. Трагедия «Борислав», написанная в 1772 г. (поставлена в 1774 г.), вскоре после появления нашумевшего «Дмитрия Самозванца», одного из наиболее сильных тираноборческих произведений Сумарокова, развивает противоположную концепцию; в ней тирания осуждена, но восстание осуждено еще более.

Двойственная позиция, намечавшаяся в «Венецианской монахине», окончательно определяется в деятельности Хераскова 70-х годов. Работая над «Россиядой», величественным памятником русского классицизма, напоминающим о подвигах предков, он в то же время пишет в 1774 г. пьесу «Друг несчастных», которую демонстративно называет «слезной драммой».

Вопреки утверждениям Сумарокова, Херасков считает правомерным существование этого нового жанра и пытается приспособить его к идейным запросам русской дворянской интеллигенции.

Всего известно пять драм Хераскова: «Друг несчастных» (1774), «Гонимые» (1775), «Милана» — драма с песнями (1786), «Школа добродетели» (1796), «Извинительная ревность» (1796).

«Милана» и «Извинительная ревность» — чувствительные драмы в духе Коцебу; «Друг несчастных» трактует о необходимости гуманного отношения к беднякам; «Гонимые» и «Школа добродетели» проповедуют мораль, учащую стоически переносить несчастья и гонения сильных.

Затрагивая внешне «социальную» проблематику, противопоставляя честную бедность — богатству, добродетель в рубище — пороку, позволяя себе говорить об общественной несправедливости, Херасков неизменно подчеркивает, что она происходит либо по неведению государя, либо вследствие злой воли отдельных личностей. Представленный в его пьесах конфликт всегда разрешается благополучно, вследствие всемогущей, по мнению автора, силы примера добродетели.

Перенося центр тяжести на вопросы морали и представляя разрешение конфликта «божией руке», Херасков делает шаг назад по сравнению с «Венецианской монахиней» и снимает одно из основных положений передовой драматургии XVIII в. — противопоставление личности обществу. Он оставляет место раскрытию частных интересов, допускает изображение страданий «обыкновенного» смертного, затрагивает вопросы чистоты семейных отношений, но нормативность мышления остается для него в силе, и чувствительные герои его сентиментальных драм — те же представители «разумной» действительности, что и добродетельные персонажи классической драматургии, встающие на борьбу с порочными страстями. Знаменательное в этом отношении сохранение значимости имен: Милад, Красида, Добриян, Добров, Милана, Пречест, Лаз и т. п.

Принципиальное различие жанров Херасков сводит главным образом к чисто внешним формальным признакам (возможно, что и в этом

сказывается догматическое мышление), и в своих драмах он использует все приемы и отдельные типические мотивы сентиментальной и отчасти ранней романтической драматургии. Здесь и изображение нищеты в хижине, и преступление добродетельного человека, совершенное из любви к детям (в «Друге несчастных». Характерно, что совершает его все-таки не дворянин, а «простолюдин»), и бегство от испорченного света на лоно дикой природы, и морской берег, и лес, и пещера, и ночь; введение массовых сцен, сражение перед глазами зрителя (в «Гонимых»); пустыня и дремучий лес (в «Милане»); улица и тюрьма (с тюремщиком, но без арестантов — в «Школе добродетели»). Не менее важна, наконец, самая терминология, придающая определенную эмоциональную окраску и вскрывающая тональность пьес: «добродетель в рубище», «несчастные», «гонимые», «печальные взоры», «нежная любовь», «раны сердца», «невинность» и подобные выражения — неоднократно повторяются в речах героев, изобильно «услаждающих» речь уменьшительными и ласкательными суффиксами: «детки», «братец», «сестрица», «письмецо», «ленточка» и т. д.

Херасков был не единственным русским писателем, утверждавшим в 70-х годах XVIII в. сентиментальную драматургию, но важно, что он, признанный поэтический вождь, имевший огромное влияние на современников, осознал силу и значение нового направления. Как бы ни было ограничено, неполно разрешение поставленных им вопросов, самым фактом принятия нового жанра он открывал дорогу дальнейшим исканиям.

Если в 70-х годах Херасков не поддержал Сумарокова в его борьбе против буржуазной драматургии и пошел на компромисс, сглаживая острые углы, вливая в новые формы старую мораль, то в 90-х годах его внимание привлекает уже сформировавшийся герой буржуазной драмы, представитель третьего сословия, гордо заявляющий о своих правах, и здесь Херасков сталкивается с писателем, на которого за двадцать лет перед этим нападал Сумароков, — с Бомарше.

В одной из поздних драм Хераскова «Школа добродетели» центральную роль играет слуга Торпа, своеобразно интерпретированный Фигаро. Торпа, по настойчивому повторению автора, — «ловкий, остроумный» слуга, но это далеко не обычный комедийный персонаж в духе Zanni — слуги итальянской комедии масок. Херасков делает попытку создать характер и обосновать его действия. Умный, находчивый, расторопный и, главное, чго подчеркивает автор, наглый, Торпа ведет интригу, выпутывается из трудного положения, завязывает новые узлы.

Как ни сгущает Херасков краски, но в энергии Торпы, в его ловкости, постоянно отмечаемом остроумии, в его несомненном умственном превосходстве над хозяином, мы узнаём Фигаро, но Фигаро разоблаченного, дискредитированного, отрицаемого.

Для полноты характеристики Хераскова-драматурга необходимо отметить его попытку выступить в роли реформатора сцены. «Освобожденная Москва» (1798) была следующим за «Росславом» Княжнина этапом на пути создания патриотической трагедии. Пьеса воспроизводила один из наиболее драматических эпизодов русской истории. Традиционная любовная интрига (любовь Софьи, сестры Пожарского, к сыну польского воеводы Желковского) механически прикреплена к основной теме защиты Москвы, и классическое единство действия в том смысле слова, как его понимал Сумароков, нарушено; не соблюдено и единство места.

Отступление от строгих канонов классической трагедии, перенесение действия из обычных чертогов в воинский стан, расположенный на фоне

Москвы, введение элементов чувствительности, несомненное стремление показать характеры (Руксалон и кн. Димитрий) доказывают, что Херасков сознательно создавал новый тип трагедии, развитый впоследствии Озеровым.

Особый интерес трагедии придает попытка автора показать на первом плане не страсть, не приключения героя, а историческое событие; отсюда и само необычное название — не «Пожарский», а «Освобожденная Москва». Действительно, Пожарский — один из главных героев, но не единственный: и Минин, и Руксалон, и кн. Димитрий имеют не меньшее значение в развитии действия. Конечно, Херасков по-своему оценивает событие: на первом плане у него не народ, а вожди, но попытка создания трагедии нового типа примечательна.

Эволюция политических взглядов Хераскова наиболее ясно прослеживается в его романах: «Нума Помпилий» (1768), «Кадм и Гармониям (1787), «Полидор, сын Кадма и Гармонии» (1792).

Все они связаны с европейской традицией политико-нравоучительного романа, ведущей свое начало от «Телемака». Умеренный либерализм Фенелона, его борьба с «самовластьем» и склонность к теоретическому разрешению политических проблем родственны Хераскову.

«Нума Помпилий» написан в 1768 г., во время деятельности Комиссии по составлению нового уложения, и отражает требования автора, захваченного временным подъемом дворянской общественности. Херасков говорит о необходимости искоренения лихоимства, ябеды, притеснения народа, настаивает на введении твердого законодательства, требует широкого народного просвещения, воспитания подданных.

От указания непорядков светской власти Херасков переходит к обличению духовенства, используя в данном случае уроки не Фенелона, а Вольтера и продолжая линию, намеченную в «Венецианской монахине». Один из центральных эпизодов романа — встреча Нумы с девушкой, насильно посвященной в весталки. Принесенная в жертву «слабости и суеверию», она продолжает любить, и чувство ее «чище, нежели хранимый огонь священный». За встречу с возлюбленным она жестоко наказана, но, по словам нимфы Эгеры, весталка ни в чем неповинна, злодеи ее бесчеловечны, а «судьи суеверны и злобны».

Более четкое, чем в «Венецианской монахине», разрешение проблем объясняется условиями времени: при Екатерине, в эпоху секуляризации монастырей, можно было говорить свободнее, чем при Елизавете. Херасков произносит резкий приговор монастырям.

В идеальном государстве Хераскова все трудятся, «вельможи вместе с земледельцами труды разделяют», в то же время и «простолюдины, сияющие многими достоинствами», могут быть вельможами. Так как не знатная порода, а только «разум, учение и доброе сердце» дают возможность получить желаемые чины и «подкрепить род», то родители уделяют большее внимание воспитанию детей, а сами юноши бросают «вредные государству игры» и охоту.

Во главе этого «благополучного общества», по мнению Хераскова, должен стоять монарх, ибо «горе тому народу, который, ужасаясь самодержавной власти единого человека, многим правителям общее блаженство вверяет, На части расторгнутая власть есть образец расстроенного тела, у которого один член другому не может повиноваться». Идеальный монарх, по

Хераскову, — избранник народа, просветитель, высоконравственный человек, не только законодатель, но и благонравный гражданин, и «искусный поселянин», личным примером ведущий за собой народ; он, «отложа царский венец и скипетр, первый плуг провождает». Огромную роль в жизни страны, по мнению Хераскова, должны играть советники царя. Сквозь утопию проскальзывают реальные политические намеки, напоминающие, что царь — избранник народа — в Государственном совете должен быть только первым среди равных.

В целом, в первом своем романе Херасков выступает как продолжатель традиций дворянского либерализма, развивая положения, высказанные Сумароковым в статье «Сон» («Трудолюбивая пчела», 1759), но с характерным для Хераскова подчеркиванием необходимости в первую очередь нравственного совершенствования людей.

В основу романа «Кадм и Гармония» (1787) положен миф, разработанный Херасковым самостоятельно. Написанное в период тесной связи Хераскова с масонством, это произведение продолжает традиции политико-нравоучительного романа и является воплощением в художественной форме взглядов московского масонского кружка на природу государства, задачи монарха. Оригинальность взглядов Хераскова — в неприятии им теории «святого царя», соединяющего в своих руках светскую и церковную власть, резко отделенные в «Кадме» и «Полидоре», и в ненависти к обрядности и фанатизму, воспринятой в молодости от Вольтера. Законченной схемы государства Херасков не дает; она вырисовывается из отдельных положений, намечаемых черт. Герой произведения Кадм, как и автор, — не республиканец; он в равной мере протестует и против олигархии, и против демократии. Таким образом, «Кадм и Гармония» — урок царю. Последнее обстоятельство позволяло, наряду с выдвижением положительных идеалов, развернуть критику реального правления.

Херасков требует от монарха личных заслуг, из которых основной является добродетель в широком смысле слова. Он не устает напоминать, что царь — человек, и ему свойственны пороки, заблуждения, увлечения, вытекающие из «звероподобных» свойств души, иногда являющиеся следствием дурного воспитания, порой происходящие от излишней уверенности в себе и недостаточного почтения к «высшему существу». Кадм видит гробницы нечестивых царей, царей-мучителей, «от священного погребения всем Египтом отчужденные». Здесь царь Нимврод, который «первый похитил свободу человека, наложил на него иго рабства», царь Дарх «любостяжателен и немилосерд», Садр, «погруженный в роскошь и сладострастие», «нечестивые жены под его именем Египтом, управляли», Мирис «тщеславен и любомстителен». Наконец, причина всех несчастий героя повести Кадма — «любострастие».

Часто Херасков противопоставляет развращенным роскошью вельможам мудрых простых земледельцев. «Истинная добродетель редко в великолепных чертогах и посреди гордого любоначальства видима бывает: ее любимые убежища хижины и пещеры суть, злато и роскоши отрава для очей ее, от коих она отвращается с негодованием; велегласные пения, безумные веселости и празднословие слуху ее противны; в непорочных и мудрых беседах любит она присутствовать», — говорит Гармония Кадму, пораженному благородством «селянина».

Пагубная для каждого человека роскошь тем более является пороком царя, так как его пример увлекает за собой подданных, государство истощается, и внешний облик богатства прикрывает всеобщую нищету.

Борьба с роскошью была злободневной темой в литературе. Ее затрагивал Щербатов в «Путешествии в землю Офирскую», она разрабатывалась в одной из излюбленных книг новиковского кружка — «Истина религии». В соотношении с этим вопросом поднимался и другой: непосильные подати, налоги, все увеличиваемые Екатериной II в связи с затянувшейся турецкой войной, шедшие и на поддержание блеска двора «Северной Семирамиды», и на раздачу обильных наград фаворитам, вызывают косвенное осуждение Хераскова.

Ни масонство в целом, ни Херасков не могли разрешить основного вопроса эпохи — проблемы крепостного права. Решительным противником рабства был только Гамалея, отказавшийся принять в качестве награждения 300 душ крестьян, заявив, что он с одной собственной душой не знает как управиться; другие же масоны спокойно уживались с крепостничеством. Теоретически Херасков разрешает вопрос в духе Гамалеи: вечного проклятья достоин царь Нимврод, наложивший на людей иго рабства; когда истинному мудрецу Кадму предлагают рабов, он принимает их, чтобы не обидеть дарителей, но немедленно освобождает: «Раб не должен принадлежать мудролюбцу, и права не позволяют нам лишать свободы наших ближних». Христианский демократизм Хераскова сказывается и в подборе добродетельных героев. В светлых тонах выдержан портрет раба Эвмора, правда, в прошлом сына «честных родителей», царского воспитанника.

Политика для Хераскова неотъемлемо связана с моралью. Исправление нравов — основная задача, которой подчинены все поднимаемые им проблемы, но разрешение ее, согласно масонским взглядам, должно быть делом любви и согласия, а не «гонения и слез».

Лучшее средство, веру в которое писатель сохранил до старости, эго сила личного примера, и потому такому строгому суду он подвергает и своего заблуждающегося героя и других правителей. Они, поставленные над обществом, должны служить, по его мнению, образцом для подданных. Призванный «волею богов» в советники царя Афаира, Кадм рекомендует в качестве одного из средств к исправлению развратных нравов вавилонских женитьбу царя на «непорочной деве», дабы целомудренный домашний очаг стал примером для вавилонян.

Неоднократно Херасков нападает на «нечестивое любострастие», в котором говорит только страсть, не подкрепляемая рассудком, страсть, превращающая людей в слепцов, приносящая неисчислимый вред, когда она овладевает человеком, и тем более царем. Достаточно вспомнить книгу Щербатова «О повреждении нравов», в которой он упрекает Екатерину в распущенности, или имена бесчисленных ее фаворитов, чтобы понять, что и в данном случае Херасков поднимал наболевший вопрос.

Многие страницы романа посвящены восхвалению истинных и разоблачению ложных мудрецов. В первых нетрудно узнать масонов, вернее розенкрейцеров; это добродетельные, богобоязненные, человеколюбивые «Сирские мудрецы», признающие «высшее существо». Воспитанные ими юноши счастливы, ибо они умеют находить счастье не в ложных соблазнах внешнего мира, а в познании самих себя, в своем внутреннем мире.

Иное отношение автора к «мудрецам ложным». Как и в «Золотом пруте», это имя предназначено для философов-материалистов. Для их характеристики Херасков подбирает самые резкие определения. Они проповедуют «вольнодумство», род «пьянственного состояния», и часто враждуют между собой: «одни желали учредить республику, другие аристократию, иные анархию, отметая одно монархическое правление». Эти «умствующие

просветители» (характерен самый термин) познают свою ошибку поздно, когда «их учение породило своевольство», грубый народ преображается в лютого зверя, когда отраву безначалия вкусит ...».

Как ни боролся Херасков с французской философией, но влияние ее сказывается в его собственных взглядах и, в первую очередь, в вопросах любви и брака. Мораль Хераскова близка к буржуазной морали. В признаваемой им чистой, непорочной разумной любви должно играть роль только чувство, не разрушаемое никакими преградами. В этом отношении Херасков демократичнее, чем многие авторы комических опер, которые иногда, не решаясь сочетать законным браком дворянина с крестьянкой, превращали ее под занавес в дочь благородных родителей. Херасков оправдывает любовь дочери вельможи к «почтенному поселянину, звероловством одним питающемуся» (роман «Полидор»), а недоумение и недовольство народа, готового отрешить царя Феогена от престола за его любовь к дочери бедного старца песнопевца, разрешает словами Гармонии: «Что я слышу в Фессалии ... что я слышу? Непорочная любовь пороком здесь поставляется ... Вы хотите, чтобы он сочетался со дщерию порфирородною, но кто уверить вас может, что таковая дщерь благонравнее будет Артемизы?»

Стремясь установить общечеловеческую разумную мораль, пригодную едва ли не для всех времен и народов, Херасков отдает дань учению Монтескье о климатах, по-своему интерпретируя его. Так, Кадм неоднократно отказывается то от престола, то от роли царского советника на том основании, что ему неизвестны «ни нравы, ни законы, ни свойства, ни выгодности, ни недостатки народа». И, наконец, закрывая глаза на связь Вольтера со столь осуждаемыми им философами, в то время как надзиратели масонского теоретического градуса ополчались против «лжемудрствований Вольтеровой шайки», а рядовые масоны зачисляли его вместе с Дидро, Гельвецием, Гольбахом, Кондорсе в «члены Академии развратителей», когда Екатерина резко изменила свое отношение к бывшему «учителю», — Херасков находит достаточно мужества, чтобы поставить это имя среди немногочисленной группы подлинно великих писателей.

Третий роман Хераскова — «Полидор, сын Кадма и Гармонии» (1792) — представляет собой продолжение «Кадма». Мысль автора вращается вокруг очерченных выше проблем, но между романами легла французская революция, и центр тяжести для Хераскова несколько перемещается. Теперь обличительный пафос направлен не против дурных царей, а против «ослушников» царской власти, «мятежников». Третья и четвертая главы романа — памфлет на французскую революцию, на ее лозунги. Истинной причиной революции Херасков считает «дерзновенных вольнодумцев», т. е. тех же философов. Херасков не находит достаточно резких слов для изображения революции, мысль о ней преследует его. В конце книги, изображая, как Полидор рассматривает кости восставших против богов гигантов, которые несколько тысячелетий не могут найти успокоения, автор предает страшному проклятию всех мятежников, когда-либо восстававших против власти.

Годы, когда Херасков в «Кадме» рисовал образ идеального монарха и утопического государства, были периодом надежд на восшествие на престол «своего» государя, которого можно и должно было учить и воспитывать. Херасков делал это, намечая пути преобразования страны, набрасывая программу действий, создавая из отдельных черт утопическое государегзо. Годы работы над «Полидором» были временем страшного крушения жизненных устоев Хераскова. Хотя революцию он предрекал еще и в «Золотом пруте» и в «Кадме», она не могла не потрясти его. Не менее страшными были начавшиеся гонения на истинных мудрецов, «любомудров», преследование масонов и полный разгром их, решительный отказ от них Павла, вынужденное официальное отречение самого Хераскова. Рушились все объективные ценности, на место них приходил призрачный мир иллюзий, мечты. И потому, если Нума правит Римом, если Кадм, хотя и не вернувшийся согласно воле богов на царство, остается жить в идеальном пастушеском государстве, то Полидор, после долгих поисков нашедший истинную мудрость, соединяющую его с умершей женой, остается в призрачном мистическом царстве, единственном, где можно найти успокоение, вследствие оторванности его от реального мира.

Жанр классического политико-нравоучительного романа обусловил преобладание дидактического элемента в прозе Хераскова. Описаний в его романах много, но они обычно так схематичны и однотипны, что увидеть что-нибудь, читая Хераскова, невозможно. Даже там, где конкретность требуется самим предметом изложения, Херасков старательно избегает ее. Знаменательно в этом отношении полное отсутствие портрета, замененного условными признаками доблести, молодости, старости, «неистовства», убогости, красоты. Если же Херасков и задумывает индивидуализировать портрет, то индивидуализация превращается в стандарт. Все красивые «девы» обоих романов имеют «белые власы», простирающиеся «волнами по груди», очи небесно голубые, цвет лица, подобный лилии, румянец, «распускающейся розе подобный».

В литературном отношении последнее прозаическое произведение Хераскова — «Полидор, сын Кадма и Гармонии» — представляется сложнее других его романов. Сохраняя основную линию фенелоновского романа, Херасков в изобилии вводит волшебный элемент, во многом заимствованный, как указывает автор, из «Метаморфоз» Овидия. Наряду с сохранением типичной для Хераскова аллегоричности, в романе заметны черты сентиментальной прозы. Так, в отличие от «Кадма», в «Полидоре» автор как бы отделяется от повествования. Это позволяет ввести зачины в начале первой и второй книг. В первой раскрывается образ старца-поэта, утомленного жизнью, барда, певца минувших дней: «Музы, кои беседовали со мной в моей юности! собеседуйте мне и ныне, когда скучная старость, простирая над главою моею хладную руку, крылья моего воображения подсекает; когда мысли мои, времянностью утомленные, ныне токмо в неизмеримой вечности странствуют».

В начале второй книги поэт устанавливает свое место в литературе. Он с благодарностью вспоминает о поэтах-предшественниках — Ломоносове и Сумарокове: «Мне они путь к горе парнасской проложили», а затем, делая своеобразный смотр литературных сил, приветствует и поучает современников. Среди них, Державин, «бард времян наших, новый Оссиян, превосходный певец и тщательный описатель Натуры», «любимец муз, русский путешественник Карамзин», «чувствительный Нелединской», «приятный певец Дмитриев», Богданович, «поэт Душеньки», и, наконец, забывая старинные распри, Херасков помещает в свой Пантеон «писателя од громогласных, важностью исполненных», Петрова.

На протяжении романа повествование прерывается нравоучительными сентенциями, рассуждениями, а изредка замечаниями, в которых эпического песнопевца сменяет писатель, родственный «чувствительному путешественнику» Карамзину: «Души чувствительные, не читайте сего плачевного повествования; оно ваши нежные сердца растрогает» и т. п. Влияние утвердившегося направления звучит и в дифирамбе дружбе, и не столько в самой теме (она поднималась еще на страницах «Полезного увеселения»), сколько в ее стилистической оболочке: «Душу чистую и нежную имеющие могут одни сим небесным чувством наслаждаться, которое учиняет их ангелам подобным».

В предисловии к «Кадму и Гармонии» Херасков сводит отличие прозы от поэзии к отсутствию рифмы и стоп, оставляя своему роману все остальные качества «высокого стихотворства»: «важность и сладость изобретения, естественность украшения, привлекательность слога, убедительное нравоучение и остроумие». В своей практике он придерживается этой теории: он не говорит, а воспевает своих героев размеренной напевной речью, обильно украшенной эпитетами. При изложении особо важных предметов фраза удлиняется и доходит до полутораста, двухсот и более слов. Напевность поддерживается строением фразы, частыми инверсиями, повторами. Несмотря на то, что Херасков несколько раз говорит о своем произведении как нестопосложном, порой, увлекаясь общим стремлением ритмизировать речь, он доходит до подчинения небольших отрывков определенному размеру (иногда с небольшими отклонениями), например:

Вскоре узнал хитрый мавр, что не были то фессалийцы ...
Тамо веселые браки при гласах свирелей ...
Завтра решился отбыть из Терзитского острова ...

или:

Возгремели цевницы и трубные звуки в толпящемся
Вкруг царских чертогов народе.

Сближение прозы с поэзией, словарь, ритмичность указывают родство прозы Хераскова и Карамзина. Херасков прокладывал дорогу Карамзину в «Кадме» и заимствовал многое от своего ученика для «Полидора», стремясь усугубить приятность и сладость изложения. Именно против этих качеств, присущих прозе 1790—1810-х годов, и протестовал Пушкин в отрывке «Д’Аламбер сказал однажды», требуя от прозы «мыслей и мыслей», точности и краткости.

Обращение Хераскова к поэме позволило ему занять своеобразное место среди поэтов XVIII в. Как Ломоносов являлся в глазах современников в первую очередь

«русским Пиндаром», Сумароков — «северным Расином», так Херасков был прежде всего «русским Гомером», автором «Россияды» и «Владимира». Уже после его смерти И. И. Дмитриев писал:

Пускай от зависти сердца зоилов ноют,
Хераскову они вреда не принесут —
«Владимир», «Иоанн» щитом его покроют

И в храм бессмертья проведут.

Значение, которое сам Херасков придавал именно этой стороне своей многообразной литературной деятельности, выясняется из следующего эпизода: в наиболее критический момент своей жизни, после распоряжение Екатерины об отставке Хераскова от кураторства, в связи с близостью его к новиковскому кругу, в разгар гонений на московских масонов, он пишет письмо к Державину, в котором благодарит его за то, что он «доставил ему Мецената, как некогда Гораций снискал Виргилию благосклонность любимца Августова ... Я хотя не Виргилий, но издали иду его путем, как вы проворнее меня идете путем Горация». Так как письмо должно было быть

показано Зубову, а через него стать известным императрице, можно думать, что в этом строго обдуманном документе автосравнение с Виргилием выходит за пределы литературной фразы и скорее является напоминанием о поэтических заслугах, прежде всего о благосклонно принятой «Россияде».

Действительно, создание национальной поэмы было заслугой поэта, тем более, что жанр этот считался венцом классической системы жанров. Буало в «Поэтическом искусстве», высоко оценив трагедию, говорит:

Но выше, чем она, стал эпос величавый.

Образцом для писателей нового времени считались «Илиада», «Одиссея», «Энеида». Италия имела «Освобожденный Иерусалим» Тассо, Португалия — «Лузиады» Камоенса, Англия — «Потерянный рай» Мильтона, Франция — «Генриаду» Вольтера. В России законченной поэмы не было. Кантемир не кончил «Петриаду», Ломоносов оставил только две песни поэмы о Петре Великом, Сумароков написал лишь одну страницу «Дмитриады». Отсутствие национальной поэмы ощущалось современниками как значительный пробел. Херасков восполнил его и вошел в историю литературы главным образом как творец первой русской исторической эпопеи — «Россияды». Интересны и другие его поэмы, так как каждая из них представляет собой ступень в развитии самого Хераскова, а с ним и русской поэзии XVIII в.

С 1761 по 1805 г. Херасков написал 10 поэм: «Плоды наук» (1761), «Чесмесский бой» (1771), «Селим и Селима» (1773), «Россияда» (1778), «Владимир возрожденный» (1785). «Вселенная, мир духовный» (1790), «Пилигримы, или искатели счастья» (1795), «Царь, или освобожденный Новгород» (1800), «Бахариана» (1803), «Поэт» (1805). Каждая из них отделена от предыдущей значительным промежутком времени и является итогом иногда многолетних поисков, характеризующим пройденный поэтом этап; соединенные вместе, они дают картину эволюции мировоззрения и творческого метода поэта. Мы видим в них и молодого Хераскова, выступающего в защиту наук, и розенкрейцера, отказывающегося от разума во имя веры и откровения, политика панинского толка, и человека, который, вследствие испуга перед французской революцией, требует твердой власти неограниченного монарха, и хранителя классической традиции, создающего классическую эпопею, и поэта, допускающего все большие и большие «вольности», и, наконец, пошедшего на старости лет вместе с молодежью, протянувшего руку будущему поколению, создателя «богатырской» поэмы.

Первый опыт Хераскова — дидактическая поэма «Плоды наук» (1761) представляет собой одно из многочисленных возражений на диссертацию Руссо «Рассуждение на тему, предложенную Дижонской академией: способствовало ли улучшению нравов возрождение наук и искусств». Хотя Херасков ни словом не обмолвился о предвзятости темы и не упомянул имени Руссо, полемичность звучит в каждой строке поэмы и даже в ее построении.

На этом этапе для Хераскова не существует проблемы разрыва между наукой и религией, проблемы, ставшей центральной темой поэмы «Вселенная», написанной через тридцать лет, и он прославляет человеческий разум, могущий познать «божие величие».

С двумя основными положениями первой поэмы Хераскова нам при дется встретиться позднее. От одного из них — признания абсолютной ценности наук — он откажется: в поэме «Вселенная» (1791) он отречется от рассудка, выступит против разрушающей силы «умствований». Тогда, после Пугачевского восстания, после французской революции, после многолетнего

пребывания в масонской организации, основным пороком, по его мнению, явится не невежество, а непослушание, вызванное прославленной им когда-то пытливостью человеческого ума.

Образцом первой русской героической поэмы является поэма Хераскова «Чесмесский бой» (1771). Тема ее — блестящая победа русского флота, разбившего в 1770 г. под Чесмой турецкий флот. Произведение пронизано подлинно патриотической тенденцией. Наряду с изображением Орловых, адмирала Грейга, Свиридова, кн. Долгорукого, Козловского и др., Херасков воспел героическую смерть безвестного канонира, доблесть безыменного Россиянина, ценою жизни снявшего флаг с турецкого корабля, и всех тех, кому

... Жизнь не столько дорога
Как честь отечества и собственная слава.
Таких рождаешь ты, Российская держава!

Героизм русского войска подчеркивается трудностями борьбы с численно превосходящими силами противника и признанием положительных, качеств русского воина:

Я должен почитать в герое и злодея;
Такого зрели мы в сраженьи Хасан-бея;
Как молния с мечем повсюду он летал;
Казалось гром на нас из рук своих метал;
И лавр ему отдать мы были б принужденны,
Когда б не Россами мы были в свет рожденны ...

Заключает поэму Херасков развитием мысли о дальнейших победах России над Турцией, должных привести к овладению Константинополем, что необходимо, по мнению автора, для установления вечного мира.

«Чесмесский бой» интересен как попытка создания эпического произведения на материале только что происшедшего события. Выбор современной темы обусловил ряд особенностей поэмы. В одном из примечаний Херасков говорит: «Должно один раз для всего сочинения моего сказать, что все, в нем написанное, есть живая истина, исключая стихотворных украшений, которые всякий благоразумный читатель легко отличить может. Весь остаток расположен по точным известиям, полученным из самых вернейших рук, и по самым словам, которые сочинитель счастие имел слышать от воспеваемых им героев». Действительно, события передаются почти с хроникальной точностью, герои — подлинные участники сражения. «Поэтические украшения» ограничены. Херасков отказывается от характерного для эпической поэмы введения «чудесного», от аллегорий, и традиционный мифологический словарь использован только в сравнениях и метафорах. Основная пружина действий героев — «любовь к отечеству, любовь к друзьям». Дополнительная тема дружбы и братской любви Алексея и Федора Орловых органически сплетена с основным ходом действия.

Стремление приблизиться к действительности отражается и в языке поэмы. Почти натуралистически, с характерной и для позднего Хераскова акцентировкой «ужасных» моментов, подана картина боя в третьей песне; порой неожиданно появляется почти бытовая деталь:

Феодор, зря войны решительны часы,
Имея по лицу растрепаны власы,
Текущий пот с лица, трудов изображенье,
Стремится как на пир, на страшное сраженье.

Облагораживающее определение «трудов изображенье», не уменьшает смелости поэта, не побоявшегося в высоком жанре, да еще при описании

внешности героя, употребить низкое слово «пот», против введения которого в поэтическое произведение Карамзин протестовал даже много лет спустя.

Как незаурядное явление в литературе, поэма была принята с большим сочувствием. В 1772 г. она была переведена на французский язык, в 1773 г. — на немецкий. Французскому переводу Херасков предпослал предисловие, в котором с чувством национального достоинства говорит о русской поэзии, знакомя с ней европейского читателя.

Центральным произведением Хераскова, стоившим ему восьмилетнего труда, была историческая поэма в двенадцати песнях «Россияда». Соответственно классической теории, темой поэмы должно было служить важное событие отечественной истории. В «Россияде» изображено взятие Казани Иваном IV, событие, которое Херасков считал моментом окончательного освобождения России от татарского ига.

Поэма преследовала воспитательную цель, указанную автором в предисловии: она должна была научить любить родину и удивляться подвигам предков. Так как «Россияда» вышла незадолго перед захватом Крыма и в промежуток между первой и второй турецкой войной, то воспоминание о борьбе русских воинов с магометанской державой было своевременным, и читатели увидели в поэме не только прошлое России, но и ее настоящее.

Проекция на современность чувствуется и в другой, более завуалированной теме. Не случайно Херасков, перечисляя в предисловии эпические поэмы, особо выделяет «Генриаду» Вольтера; дело не только в том, что обе поэмы национально-исторические, но также и в том, что Херасков, следуя за Вольтером, вводит в свое произведение второй план — политическую идею, — конечно, отличную от вольтеровской.

Рассуждая о долге царя перед отечеством и желая развить эту мысль, Херасков начинает поэму с показа нравственного падения молодого Иоанна и связанных с этим несчастий страны. «Небесный посол» упрекает царя в бездействии:

Ты спишь, беспечный царь, покоем услажденный,
Весельем упоен, к победам в свет рожденный;
Венец, отечество, законы позабыл,
Возненавидел труд, забавы возлюбил;
На лоне праздности лежит твоя корона;
Не видно верных слуг, ликует лесть у трона.
.....................
Ты властен все творить — тебе вещает лесть;

Ты раб отечества — вещают долг и честь.

Херасков говорит о нужде и страданиях, переносимых рядовыми воинами и требует от царя и полководцев разделения с ними этих страданий, настаивает на необходимости внимательного отношения царя к подданным, близкого общения с ними.

Смотри, о государь, на подданных твоих:

Ты, может быть, считал в довольстве полном их;
Льстецы, которые престол твой окружали,
Их в райском житии тебе изображали.
Когда бы ты, чужим поверив словесам,
На скорби не взглянул, на их печали сам,
Ты, став бы упоен сетьми советов вредных,
Льстецов бы наградил, а сих бы презрел бедных ...

Войну поэт признает как средство защиты общего спокойствия:

... война
Для мудрого царя быть целью не должна;
Но если общее спокойство кто отъемлет,
Тогда отечество и мощь его не дремлет ...

На протяжении поэмы Иоанн представлен как идеальный монарх. Но идеал Хераскова 70-х годов — не бесконтрольный самодержец. «Вельможи и цари отечеству ограда»» говорит поэт, ставя на первое место вельмож, и героем «Россияды» является не только Иоанн, но и Курбский.

Выбор героев раскрывает идеологический замысел поэмы. Херасков ставит Курбского в положение кн. Я. М. Долгорукого при Петре I, защищая право дворянства на оппозицию; восхваляя Курбского, он тем самым осуждает последующую политику Иоанна, стремиишегося к упрочению неограниченности самодержавной власти. Как ни велико время, отделяющее Хераскова от исторического Курбского, взгляды их во многом совпадают, и прежде всего в оценке ведущей роли и значения боярского совета. Сочувствие Хераскова к «угнетенным» боярским родам сказывается также в возвеличении пустынника Вассиана, жертвы «первой знаменитей боярской опалы», по словам Карамзина, лица «укорительного Иоанну», как замечает Мерзляков. Феодальные и фрондерские симпатии Хераскова отражаются и в положительной оценке выборного дворянского царя Василия Шуйского.

«Россияда» — «правильная» классическая эпопея со всеми ее характерными особенностями, начиная от темы, рационалистически-схематической обрисовки образов, громоздкости, до традиционного вступления, долгие годы заучивавшегося наизусть:

Пою от варваров Россию свобожденну,
Попранну власть татар и гордость низложенну,
Движенье древних сил, труды, кроваву брань,
России торжество, разрушенну Казань.
Из круга сих времян спокойных лет начало.
Как светлая заря, в России воссияло.

В отличие от «Чесмесского боя», Херасков вводит обязательное для героической поэмы вмешательство высших сил в судьбу действующих лиц и фантастику, причем не столько выполняет указания Буало, сколько ориентируется на образцы европейских поэм, смешивая воедино различные мотивы и элементы, пополняя их собственным вымыслом. Непосредственное участие в развитии действия принимают святые, ангелы, бог, Магомет, языческие боги, тени усопших, видения, чародеи и, наконец, олицетворения: Безбожие, Корыстолюбие, Злоба, Стыд и т. д.

В некоторых случаях Херасков прибегает к заимствованиям. Так, описание казанского леса сделано по образцу очарованного леса в «Освобожденном Иерусалиме»; пророчество Вассиана, показывающего Иоанну в видении судьбу России, напоминает схождение Энея в ад («Энеида») и сновидение Генриха IV в «Генриаде»; традиционен и ад, в котором мучатся нечестивые казанские ханы. В образе казанской царицы Сумбеки переплетены черты Дидоны («Энеида») и отчасти соблазнительницы Армиды («Освобожденный Иерусалим»).

Написана «Россиада» высоким слогом, соответствующим значению жанра, но, с точки зрения писателя-классика, — ясным и простым. Херасков, как и Сумароков, враг «надутости», «темноты»; он стремится к точному словоупотреблению.

«Россияда» была восторженно принята современниками как крупная победа русского классицизма; успех поддерживала патриотическо-гуманистическая тенденция; поднятие на щит русских «крестоносцев» примиряло правительство с заключающимся в поэме элементом оппозиционности. В отличие от «Чесмесского боя», «Россияда» содержит ряд религиозных мотивов, но они оттеснены желанием создать национальную и вместе с тем

дворянскую поэму, далекую от рабского подчинения правительственной идеологии.

Следующая по времени поэма Хераскова «Владимир» отражает масонские искания автора и тесно связана с розенкрейцерством, цель которого состояла в «познании бога, чрез познание натуры и себя самого по стопам христианского нравоучения». Ополчаясь на «умствование человеческое», розенкрейцеры стремились свергнуть высоко поднятый просветителями авторитет разума, а затем предприняли наступление на руссоистский культ чувства, физической природы человека, на страсти, — все то, что они называли «самостью человеческой», «брюховным миром». Только путем полного отречения от мирских интересов и «суемудрствований» исчезает греховный «внешний» и является «внутренний» человек, «малый мир» (микрокосм), в котором, «как солнце в малой капле вод», отражается жизнь «большого» мира. Рождение «внутреннего» человека и является темой произведения Хераскова. Герой ее князь Владимир представлен в начале поэмы как идеальный «просвещенный» монарх; страна, управляемая им, благоденствует:

Его правление подобилось весне.
Когда поля цветут и рощи в тишине.
Ко благу подданных его престол ступени,
Порфира щит для них, венец прохладны тени.

Однако для розенкрейцера важнее внутренний мир человека, и Херасков указывает на нравственное несовершенство своего героя:

Но славой окружив и пышностию трон,
Владимир под венцом был падший Соломон:
Поработил себя презренному кумиру;
Не богу вышнему, работал тлену миру.

Далее на протяжении пятнадцати песен в первом издании и восемнадцати — в третьем рассказывается о поисках Владимиром совершенной религии, о его пути от язычества к христианству, которое, по мнению автора, должно далеко отстоять от догм православной церкви и быть лишенным всякой обрядности.

В предисловии к третьему изданию поэмы Херасков говорит, что «Владимир» — не обычное эпическое произведение, повестпующее о битвах и рыцарских подвигах, а изображение «странствования внимательного человека путем истины, на котором сретается он с мирскими соблазнами, подвергается многим искушениям, впадает во мраки сомнения, борется со врожденными страстями». Главная цель — изъяснить «сокровенные чувствования души, с самою собою борющейся». Таким образом, по замыслу автора «Владимир» — опыт психологической поэмы, своеобразной масонской «Одиссеи» (помимо самой темы «странствования» человека, в произведении Хераскова есть ряд мотивов, навеянных «Одиссеей»); внешний мир дан только как фон, оттеняющий внутреннюю жизнь героя.

Развязка поэмы производит впечатление механической: «просветление» приходит в результате откровения, христианами становятся все действующие лица, не только Владимир; кажется, что чудо уничтожает роль «старца-рассудка» и снимает необходимость предыдущей борьбы. В конце поэмы художник уступает место розенкрейцеру, считающему, что высшей степенью познания является откровение, и только для того, чтобы достичь его, нужно воспитать разум и чувство, проведя «я» через горнило самопознания.

В письме к Лафатеру молодой Карамзин называет Хераскова лучшим из современных ему русских поэтов и добавляет: «Он сочинил две поэмы: «Россияда» и «Владимир»; последнее произведение остается еще непонятым моими соотечественниками». Весьма вероятно, что, помимо наличия известного комплимента наставнику, на что указывает В. В. Сиповский, поэма привлекала молодого масона как попытка в художественной форме поставить волновавший его вопрос «познай самого себя» и как произведение, вызывающее на дальнейшую деятельность в области раскрытия внутреннего мира человека.

Попытка психологического анализа в поэме «Владимир», обращение Хераскова к сентиментальным драмам, признаки чувствительности, проскальзывающие даже в «Россияде», характер его прозы свидетельствуют, что сближение Хераскова с «Московским журналом» было не случайным эпизодом, а итогом всей предыдущей деятельности. Связь с карамзинским направлением подчеркивается и последующими произведениями Хераскова.

Сохраняя пессимистический взгляд на мир, не чуждый и Карамзину, в поэме «Пилигримы, или искатели счастья» (1795) он говорит о бренности земного, о тщете человеческих поисков счастья, а в области формы подчиняется своим ученикам, разрабатывая легкий стих. Идя за Богдановичем, он пишет свою полушуточную, полусерьезную поэму разностопным ямбом; используя свой ранний опыт по созданию «сказочек», приближается к «Душеньке» в изяществе и легкости стиха, экспериментирует в области строфики и т. д.

Влияние новых элементов поэтики прослеживается и в поэме «Царь, или спасенный Новгород» (1800). Содержание ее, реакционное от начала до конца, направлено против французской революции, и по замыслу автора должно было представить «ужас безначальственного правления, пагубу ме-ждуусобий, бешенство мнимой свободы и безумное алкание равенства». Херасков предостерегает Россию от возможного увлечения «пагубным» примером и в подтверждение своей мысли обращается к истории. Тема поэмы — восстание Вадима Новгородского (названного Ратмиром) и «спасение» Новгорода Рюриком.

Интереснее произведение со стороны формы. Херасков создает новый образец поэмы, сочетая классическую поэзию с элементами предромантизма. Примечателен в этом отношении образ соблазненной Ратмиром девы Пламиры. В поэме разрушена «чистота» классического пейзажа и введены черты оссиановской поэзии, преломленной через поэзию Державина. Характерны такие «унылые» словосочетания, как «томная старость», «туманятся печальные реки», «печальная тишина», «угрюмый лес», «бледная тень». Херасков вводит цветные эпитеты, идущие, несомненно, от Державина; использует он и фольклорный прием отрицательного сравнения. Все эти приемы еще робки, но само их разнообразие говорит о том, что поэма была задумана как своеобразный эксперимент. Экспериментирует Херасков и в области строфики, и, наконец, рифмы (вторая глава поэмы написана без рифм).

В поэме «Бахариана» (1803), по указанию самого автора, следует видеть аллегорию. История Неизвестного, ищущего похищенную волшебницей Злодумой возлюбленную, — рассказ о всяком человеке, «плывущем бытия во бренной лодочке» и стремящемся соединиться с непорочностью, от которой его отделяют страсти и «прельщения».

Знай, что повесть странная сия,
Может быть, история твоя.

Аллегория в «Бахариане» тоньше, чем в других произведениях Хераскова. Она заслонена приключениями Неизвестного рыцаря в «латах кольчужных», определяющих характер этой волшебно-рыцарской поэмы в «русском вкусе».

В данном случае автор «Россияды» следует за представителями предромантической поэзии Н. А. Львовым и Н. М. Карамзиным, призывавшим к созданию антиклассической национальной «богатырской» поэмы. Восемь глав из четырнадцати написаны «русским» размером, в подзаголовке указано, что перед читателем — «волшебная повесть, почерпнутая из русских сказок», в нее введены «мамушки и нянюшки», «ветры буйные», «пыль столбом», медовые реки, конь Летунец, царь-девица. Ориентировка на народную поэзию звучит и в архаизированном названии, происходящем от старинного слова «бахарь» (сказочник). Нужно заметить, что эти штрихи почти исчерпывают «народность» поэмы, ибо, строя свое произведение на основании принципа «стихотворной вольности», Херасков обращается не столько к русскому, сколько к интернациональному сказочному материалу, вплоть до «Сказок 1001 ночи». Вводит он мотивы волшебно-рыцарских романов, поэм Ариосто, Виланда, античных мифов, в нескольких эпизодах повторяет