Пустырь

Стивен Гулд

ДЖАМПЕР: История Гриффина

Посвящается Ральфу Вичинанца, человеку, изменившему мою жизнь

ОДИН

Пустырь

Не часто, примерно раз в три месяца, мы с отцом забирались в машину и пускались в путь — через пригороды, мимо маленьких поселков, ферм и ранчо, пока не достигали места, которое я про себя окрестил Пустырем. Я видел однажды репортаж Би-би-си об этом, и там его называли, как мне показалось, Руби Калли, но теперь-то я понимаю, что правильно оно звучит как Руб-эль-Хали, «пустое место». Это могло быть, например, море песка, составляющее пятую часть Аравийского полуострова. Хотя для нас таким местом служило все что угодно — Долина смерти, Хильский заповедник или Пиренеи в Испании; однажды это был остров в Сиамском заливе, до которого мы плыли на маленькой лодке.

Непременное условие: место должно быть пустым, без людей. Ведь это единственная возможность тренироваться в безопасности.

— Мы с тобой просто не можем рисковать, Грифф. Придется поступать так, это единственный вариант.

Тогда мы жили в Соединенных Штатах, за пять тысяч миль от Англии, в Сан-Диего, в домике над гаражом на самом севере Бальбоа-парка, но когда папа произносил эти слова, мы находились за сотни миль к востоку от дома. Папа мчался по 98-й трассе, поворачивал на 8-ю, срезая путь, было жарко и ветрено, и вдоль дороги несло песок.

Мне тогда было всего девять лет, я ничего не смыслил, непрерывно задавал вопросы, а если сразу не отвечали, начинал канючить.

— Тогда зачем вообще это делать? Зачем все эти трудности?

Папа искоса взглянул на меня, вздохнул и вновь сосредоточился на дороге, стараясь увернуться от огромных прыгающих шаров перекати-поля размером с «Фольксваген».

— Все дело в том… Ты можешь этого не делать? Можешь убежать от себя? Видишь ли, по мне — это все равно, что проводить жизнь в инвалидном кресле, когда вообще-то можешь ходить. И делать вид, что тебе просто лень, будто это слишком сложно — когда всего-то нужно встать с кресла и, сделав пару шагов, взять необходимое, — то, что лежит на верхней полке. — Он слегка прибавил скорость, когда мы выехали на каменистый участок дороги, где пыль вздымалась не так сильно. — И черт подери, это дар! Чего ради ты не должен его использовать? Только лишь потому, что они… — Он сжал губы и снова уставился на дорогу.

В тот раз я не стал больше приставать к нему. Было несколько тем, которые мои родители не обсуждали. Например, о том, что случилось тогда в Оксфорде, когда я, пятилетний, прыгнул в первый раз со ступенек памятника Святым мученикам, перед толпой туристов. Ну, не прямо тогда, а сразу после, что и заставило нас уехать из Великобритании и потом непрерывно переезжать с места на место.

Отец внимательно следил за спидометром, сверяясь с картой. Он прежде здесь не бывал: наши Пустыри всегда были разные. Судя по спутанному клубку из перекати-поле, прицепившемуся к ограде пастбища, он понял, что пропустил поворот и сбавил скорость. Мы были одни на шоссе, отец сдал назад и повернул, переключая «Рендж-ровер» на полный привод, как только тот оказался среди зыбучего песка по ту сторону дороги.

— Расскажи мне правила, — строго сказал он.

— Пап, ну ладно тебе!

Я знал правила. Я выучил их в шестилетнем возрасте.

— Что, тогда обратно домой? Два часа будем еще пилить, но я-то выдержу.

Я поднял руку:

— Ладно, ладно! — и стал загибать пальцы. — Никогда не прыгать там, где кто-то может это увидеть. Никогда не прыгать рядом с домом. Никогда не прыгать в одно и то же место, или из него, дважды. И никогда, никогда, никогда не прыгать, если я не должен — или если ты или мама не велите мне это делать.

— А что значит, «ты должен»?

— Если меня собираются покалечить или захватить, если я могу пострадать или быть схваченным.

— Пострадать от кого?

— От кого угодно.

«Они». Вот все, что я знал. Неизвестные из Оксфорда.

— А что будет, если ты нарушишь правила?

— Нужно будет переехать. Снова.

— Да. Снова.

Мы ехали еще минут сорок пять, хотя машина шла на небольшой скорости. Достаточно. Проедем дальше — и окажемся слишком близко к границе. Не хотелось мозолить глаза службе иммиграции. Папа свернул в высохшее русло реки, и мы продолжали двигаться вперед, пока можно было различить дорогу, но вот по обеим сторонам возникли громады скал.

Нам понадобилось минут десять, чтобы взобраться на верхушку самой высокой скалы, где мы наконец смогли оглядеться. Папа взялся за бинокль и смотрел в него целую вечность. Наконец он сказал:

— Нормально. Только скалы, да?

Я приплясывал на месте.

— Ну, сейчас уже можно?

— Сейчас — да, — ответил он.

Я только посмотрел вниз, на машину, маленькую, практически игрушечную, у подножия скалы, — а через мгновение уже стоял рядом с ней, и песок обвевал меня, когда я возился с дверцей багажника.

Пока папа спускался, я успел переодеться в комбинезон и надеть очки, повесить на шею защитную маску. Когда он появился, с трудом пробираясь по песку и камням, я вынимал пейнтбольное ружье и контейнер с патронами и углекислотными картриджами.

Он сделал пару глотков из бутылки с водой, затем предложил ее мне. Пока я пил, он надел очки и зарядил ружье.

— Не жди, пока я выстрелю. Шарик летит очень быстро — может, двести футов в секунду, — но ты все равно вполне можешь прыгнуть прежде, чем он долетит до тебя, если находишься достаточно далеко. Пули летят со скоростью тысяча футов в секунду. Будешь ждать выстрела — и ты убит. Никому никогда не позволяй даже направлять на тебя оружие!

Я только начал надевать маску, когда он выстрелил, в упор, прямо мне в бедро.

— Вот хреновина! — крикнул я, хватаясь за ногу.

Краска была красной, и я был весь заляпан ею.

— Что ты сказал? — Папа старался выглядеть сердитым, но видно было, что это его позабавило. Я мог бы поклясться — он еле сдерживал смех.

Я моргнул, глядя на красную краску на руке. Нога болела. Болела сильно, но эти слова мне запрещено было произносить. Я только открыл рот для ответа, но папа меня опередил, снова подняв ружье со словами:

— Ладно уж. Плох не тот конь, что спотыкается, а тот, что спотыкается дважды…

Брызги краски разлетелись по гравию, но я уже отскочил на двадцать футов в сторону. Папа резко повернулся и выстрелил, но меня не задело — не потому, что я вовремя отскочил, а просто он промахнулся. Я почувствовал ветерок от пронесшегося рядом с моей головой снаряда, но в следующее мгновение уже был далеко за автомобилем, и второй выстрел просвистел в пустоте, прежде чем взорваться в кустарнике.

— Ладно! — крикнул он. — Играем в прятки, без правил!

Я развернулся и принялся громко считать. Сначала был слышен хруст его шагов по гравию, а потом — ничего. В ту секунду, как досчитал до тридцати, я прыгнул в сторону, на тридцать футов, ожидая услышать хлопок пейнтбольного ружья, но отца поблизости не было.

В русле просматривалось несколько песчаных участков, и на одном из них можно было различить вереницу широко разнесенных свежих следов, ведущих вдаль. Я прыгнул туда, не касаясь гравия, и пошел прямо по ним.

Мне было нужно найти его и не оказаться подстреленным. Но прыгать я мог сколько душе угодно. Внутри излучины расстояние между шагами на песке сократилось, но они тянулись еще футов пятьдесят и наконец прерывались посредине русла. Прерывались.

Папы там не было, и поблизости не было ничего такого, на что он мог бы встать. На долю секунды я задумался, а может… может, папа…

Шарик с краской попал мне в зад. Он не причинил такой боли, как предыдущий, однако ранил мою гордость. Я закрутился в прыжке и отлетел в сторону, на десять футов, поскальзываясь — за мной, должно быть, обвалилось фунтов десять грязи, и телепорт колебался в воздухе, где я только что был. Сжимающийся, блекнущий телепорт.

Папа вышел из-за кустарника. Ружье болталось у него на боку.

Я указал на череду следов на песке:

— Ты что, прыгнул?

Он засмеялся так, что было похоже на лай:

— Нет уж, дудки! Я всего лишь повернулся и пошел обратно по собственным следам! — Он махнул рукой в сторону камней у своего укрытия: — Сошел с песка вон там, и дело в шляпе.

Потом указал на землю пальцем и покрутил им, словно размешивая напиток соломинкой:

— Еще раз.

Я повернулся и стал громко считать. Он побежал, крикнув через плечо:

— Смотри не только на следы!

Примерно этим мы и занимались весь следующий час. Играли в прятки с правилами (это когда я не мог прыгать, пока не увижу его), и в салочки (при этом я должен был коснуться отца и исчезнуть, не дав себя подстрелить), и в колдунчиков (я мог прыгать только внутри большого квадрата на песке, пока папа стрелял, выстрел за выстрелом). Один раз он задел край телепорта, на противоположном конце которого я находился, и шарик с краской разорвался, разлетелся на пластиковые ошметки и фонтан брызг. В другой раз я прыгнул слишком поздно, и шарик влетел следом за мной, пронесся сквозь кустарник, четко повторяя мою траекторию, но миновал меня.

Отец был удивлен:

— Ого! Я, кажется, никогда такого не видел раньше!

В папином представлении телепорт — это что-то вроде волны от плывущего корабля. Я оставляю позади себя нечто похожее на турбулентность, а может, даже дыру.

Когда я прыгаю второпях, поскальзываясь, этот шлейф еще больше, он утягивает с собой много всякой фигни. Когда я сконцентрирован, телепорт если и появляется, то совсем крохотный, и исчезает почти сразу.

Мы наигрались вдоволь. Когда папа сказал «достаточно», у меня уже была очередная отметка на правой лопатке, но он и сделал семьдесят заходов. Папа дал мне выстрелить двенадцать раз по валуну — достаточно, чтобы разрядить последний картридж с углекислотой, и только после этого мы отправились домой.

Он ничего не сказал про то, что я матерился, а я — про то, как он подстрелил меня в ногу.

Мы были квиты.

По вторникам и четвергам я занимался карате.

У мамы была докторская степень по французской литературе, но она не работала. Я находился у нее на домашнем обучении. Она объясняла мне, что в обычной школе я бы умер со скуки, но однажды я слышал разговор, который родители вели на кухне, думая, что я сплю.

Папа сказал:

— Но что мы можем с этим поделать? Он еще слишком маленький для того, чтобы постоянно хранить такой большой секрет. Это нечестно по отношению к нему и слишком опасно. Может быть, потом, когда подрастет.

А мама в ответ:

— Он не ребенок. Ни один ребенок никогда так не разговаривает — он взрослый маленького роста. Ему придется сталкиваться с детской логикой и обдирать коленки, когда мы не сможем подстраховать его. Ему нужны друзья.

В качестве компромисса были выбраны занятия карате. Домашнее обучение предполагало еще и хоть какое-то подобие физкультуры, так что спортивные занятия были мне необходимы.

Думаю, папа пошел на это из дисциплинарных соображений и еще потому, что, побывав на тренировках, предположил, что дети там не разговаривают между собой. Ну да, нам не разрешалось болтать во время занятий, но это была программа для учащихся начальной школы в двух кварталах отсюда — все дети одного возраста. Естественно, мы разговаривали.

Мне нравился наш тренер, сенсей Торрес. Он не признавал любимчиков, был вежлив и осторожен и постоянно держал под наблюдением Полли МакЛенда.

Полли остался на второй год в пятом классе и ростом выдался точь-в-точь как сенсей Торрес. Он занимался карате с первого класса, имел зеленый пояс.

И еще — был очень вредный.

Мы все тренировались делать кумите с партнером. Это когда кто-то атакует ударом кулака, а другой делает блок и наносит ответный удар. Мне в партнеры достался Полли, и вскоре я понял, что его не интересует отработка приемов, ему обязательно нужно было причинять боль.

На занятиях существовало определенное правило «без контакта». Если ты делаешь выпад ногой или рукой, нужно остановиться, прежде чем ударишь. Этого правила придерживались строго, и если кто-нибудь его нарушал, он должен был прекратить поединок и даже запросто мог вылететь с занятий. Полли это знал. Кто-то из ребят рассказывал мне, что в четвертом классе Полли выгнан и из секции за постоянные нарушения и позволили вернуться только в прошлом году.

Вместо того чтобы исправиться, Полли нашел другой способ причинять боль: стал превращать свои блокировки в удары. Он делал блок настолько крепким, что партнер непременно оставался с синяками. Эффект был как от пейнтбольного шарика, выстрелившего в бедро прямым прицелом.

Тем не менее в тот день, стиснув зубы, я продолжал с ним бороться. Чтобы ударить с нужной силой, Полли приходилось отступать назад, наклоняясь перед тем, как встать в блок, что требовало от него начать движение практически до того, как я делал выпад. Но вот наступила моя очередь, я поменял ритм, выступил вперед, но слегка задержал выпад. Он сделал блок, но не успел и пропустил мою руку. Получилось, что она зависла у него прямо перед самым носом.

Сенсей Торрес засмеялся и велел всем поменяться партнерами. Позже он сказал мне: «Глаз-алмаз у тебя, Грифф! Но борешься ты плохо. В настоящей схватке не сможешь отразить удар, который еще не нанесен».

Полли подождал в раздевалке, пока я переоденусь, чтобы идти домой, и загородил передо мной выход.

— Эй ты, подлиза жалкий, думаешь, ты такой крутой со своим тупым приемчиком? Думаешь, выставил меня посмешищем перед сенсеем?

Может, папа был прав насчет того, что мне трудно держать рот на замке. Мой ответ сложился неожиданно, будто сам по себе:

— Чушь собачья! Чтобы выглядеть посмешищем, я тебе не требуюсь! Ты и сам справляешься.

Я мгновенно пожалел о сказанном; по большому счету, даже испугался, но как забрать назад свои слова, если они к тому же совпадают с тем, что ты думаешь?

Он тут же завелся, ярость разлилась по лицу красной волной, и сжал свои здоровенные кулаки.

Я не мог сдержать себя. Честное слово, я не хотел, я не собирался нарушать правила, но его кулак приближался к моему лицу как брошенный с размаху камень, и в следующую секунду я уже стоял в облаке пыли в расщелине, рядом с залитым краской валуном посреди Пустыря.

Я только что нарушил правила номер один и номер два (не прыгать возле дома и не прыгать у кого-то на виду), и может быть, даже правило номер четыре (не прыгать, если я не должен, а также если меня не пытаются захватить в плен или убить).

Похоже, я страшно влип.

Короче, мне пришлось соврать.

Я прыгнул обратно в школу, но не в само здание, а в укрытие между лестницей и оградой, где иногда ждал перед занятиями карате, когда прозвенит последний звонок с уроков. Мне нравилось сидеть там, никем не видимым, и наблюдать за детьми — как они бегают, как их встречают родители и как они играют на площадке.

Я проводил взглядом Полли, который брел странной походкой, постоянно оборачивался и таращился на школу. Я выдохнул. Он выглядел вполне сносно. Больше всего я боялся того, что Полли забежит следом за мной в телепорт, прежде чем тот исчезнет.

До моего дома всего пять минут пешком. Я одолел путь за две.

— Как прошло занятие? — спросила мама, когда я протопал вверх по лестнице на кухню, и посмотрела на часы. — Ты что, бежал?

— М-м да… Пить хочу!

Я засунул голову в холодильник, чувствуя, как горят мои уши. Я никогда не врал маме, Строго говоря, это не было ложью, но родители мне четко объяснили, что умолчать о чем-то — тоже означает соврать.

Я вынырнул из холодильника с бутылкой «Гаторейда». Мама уже достала стакан из посудомоечной машины. Она легонько обняла меня за плечи и поставила стакан на кухонный стол.

— На ужин будет пирог со свининой. Ты хочешь с картошкой или рисом?

— С рисом.

— Брокколи или зеленые бобы?

Я скорчил гримасу.

— Если уж так надо, пусть будет брокколи.

Она засмеялась:

— Зато потом — десерт!

Я кивнул и направился было в свою комнату, но она ухватила меня за шкирку.

— Ты в порядке? — и приложила ладонь к моему лбу.

— Что такое?

— Ты даже не спросил, какой десерт. Мне кажется, ты тяжело болен. Возможно, это смертельный недуг, предположим, лихорадка Эбола.

— Ха-ха. Ладно, ну и какой десерт?

— Малиновый торт.

Я сказал: «Превосходно!» — чтобы сделать ей приятное, на самом деле мысль о еде заставляла мои кишки свернуться в тугой узел.

— Знаешь, я пойду, пожалуй, решу задачку-другую по математике, ладно?

Она в притворном ужасе шарахнулась от меня.

— Еще это может быть бубонная чума! Но давай лучше не будем спрашивать «почему». Скоро все разъяснится. А еще может быть, это помутнение рассудка, правда временное. Не будем обращать на это внимание.

Пока я шел к себе в комнату, слышал, как она развивала тему:

— А может, он еще сделает упражнение по астрономии или выучит параграф по истории, или напишет одно-два эссе по французскому? Если бы только нам удалось обнаружить этот вирус под названием «пойду-ка-делать-домашнее-задание», был бы шанс разбогатеть. Мамаши по всему миру пресмыкались бы у моих ног. Осмелюсь даже предположить — не исключено, что меня вообще причислили бы к лику святых! А что? Вполне возможно…

Я с грохотом захлопнул дверь своей комнаты.

Полли никогда в жизни не проболтается. Да и что он мог бы сказать? Он их тех мальчиков, которые не любят выглядеть дураками, возможно потому, что и на самом деле не очень умны. Настолько ли он глуп, чтобы растрепать об этой истории? Если бы он просто сказал, что я дал деру, как маленький, я бы не возражал. Мне все равно.

Довольно долго, усевшись за уроки, я зависал над длиннющим примером на деление. По большому счету, математику я любил. Там или получается, или нет. И никаких подводных камней. Но каждый раз, когда отвлекался от решения задач, я вновь принимался думать о Полли и моем прыжке. Даже рисование, мое обычное спасение, на сей раз не действовало.

Короче, я сделал целых три задания.

За ужином мама и папа беседовали о предстоящей деловой поездке, так что мне не пришлось много разговаривать. Я знал, что откажись я от еды, они уж точно начали бы что-то подозревать. Съел сколько мог, но еда легла свинцовой тяжестью в мой желудок.

— О чем ты задумался, Грифф?

— Что? Ой, да ни о чем, пап!

— Ты на стенку таращился минут пять. Не увидел на ней никакой таинственной руки, надеюсь? Мене, мене, текел, упарсин, и все такое.

Папа иногда бывает странноват.

— Да нет, я о примере задумался, трудно было решить. И еще о сегодняшнем карате. И как мы играли в пейнтбол в пустыне. — Все это — правда. И все ложь.

Он кивнул. Оба смотрели на меня, и казалось, будто слова правды проступают у меня на лбу. Я чувствовал, как начинают гореть уши. Не могу понять, почему неприятные ситуации так бесконечно длятся…

И тут я вспомнил самый лучший способ отвлечь родительское внимание — задать вопрос. Он может касаться математики или персонажей «Маленького принца» Экзюпери, подойдет любой. Вопрос должен занять родителей, отвлекая от неудобной для меня темы, которую они вот-вот собирались обсудить. Недостаток у этого способа только один: отвлекались они уж очень надолго.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, как десять поделить на три? Знаю-знаю, ответом будет: три, запятая, три, три, три, три, три, три, три, и так далее. И так до бесконечности. Но откуда это известно? Может, в какой-то момент там появится два? Или четыре? Это называется рациональным числом, но, на самом-то деле, что здесь рационального?

Мама достала блокнот, папа откопал старый учебник, и к тому моменту, как я через полтора часа вышел из комнаты, они все еще продолжали доказывать друг другу, что это действительно функция десятичной системы исчисления.

— Да, если разделить десять на три, получится…

Я захлопнул дверь комнаты и рухнул лицом вниз на кровать. Надо было им сказать. Но мне так не хотелось снова переезжать.

Было еще рано, но я разделся и постарался забыться в чтении, рисовании, даже математике. Потом без напоминания почистил зубы, вызвав еще больше комментариев с маминой стороны. Она зашла поцеловать меня перед сном. Папа, стоя на пороге комнаты, сказал:

— Спокойной ночи, Грифф.

Мама спросила:

— Хочешь, чтобы дверь была закрыта?

— Да.

— Спокойной ночи, милый.

Обычно я засыпаю мгновенно, но в этот раз никак не мог выкинуть из головы то, что произошло. Я соврал. Я нарушил правила.

Они никогда не узнают. Только Полли видел, да и кто ему поверит, даже если он проболтается?

Я засунул голову под подушку, но это не помогло. Я-то знаю. Не важно, узнают ли папа с мамой. Я буду помнить об этом всегда.

Я поднялся. Родители еще не спали — по крайней мере, я слышал, что у них работал телевизор. Они имели обыкновение смотреть поздний выпуск новостей и выпивать по чашечке травяного чая. Это составляло часть их повседневной жизни, последний ритуал перед сном. Иногда мне удавалось незаметно прошмыгнуть в холл и подсматривать за ними. Большую часть времени мама дремала, пока папа смотрел спортивный выпуск, а папа над ней подтрунивал.

Я открыл дверь. Нужно сказать им. Как бы то ни было, нужно все рассказать. Я сделал шаг, и тут зазвонил дверной колокольчик.

У меня засосало под ложечкой. Полли? Его родители? Кто-то из школы?

Папа выключил телевизор, прежде чем подойти к двери, за ним, зевая, поднялась с дивана мама. Она еще не успела заснуть, ведь выпуск новостей дошел только до прогноза погоды. Увидев меня в дверном проеме, она нахмурилась.

Я слышал, как папа открыл дверь, которую я не мог видеть из-за стены кухни.

— Мистер О’Коннер? — это был женский голос. — Прошу прощения за позднее вторжение, но я хотела бы поговорить с вами о Гриффине. Я из службы домашнего обучения, сокращенно СДО.

Мама резко повернула голову:

— Ничего подобного.

— Простите? — произнес женский голос.

— Ничего подобного. Нет такого СДО. Есть Объединенный школьный округ Сан-Диего или Городские школы Сан-Диего. Не существует никакого отдела домашнего обучения.

— Отлично. Будь по-вашему, — сказала женщина.

Ее голос, до этого мягкий и извиняющийся, стал вдруг твердым как камень.

Мама отступила на шаг от двери, и я увидел, как расширились ее глаза. Ее рука дернулась в моем направлении и указала назад, четко давая понять, что мне следует вернуться в комнату.

Я отступил, но оставил дверь открытой, чтобы все слышать, но единственное, что услышал, были папины слова:

— Опустите нож. Мы не вооружены. Чего вы хотите?

Из родительской комнаты, в другом конце холла, раздался грохот.

Возле двери мужской голос, судя по акценту, британец из Бристоля, произнес:

— Где ваш сынок?

Папа крикнул:

— Грифф!..

Раздался звук удара, и папин голос прервался. Мама закричала, и я прыгнул…

…в гостиную, кругом в воздухе летали страницы из журналов, а с книжных полок сыпались книги.

Папа стоял на коленях, держась рукой за голову. Там, в гостиной, находились двое странных мужчин и женщина, и они все отскочили, как только я появился, и гораздо быстрее, чем это когда-либо удавалось папе, выхватили какие-то чудные, прежде мной невиданные пистолеты. Я подался назад, на кухню, вдребезги разбивая чашки и тарелки вдоль стены и раковины, и услышал, как выстрелили те странные пистолеты, приглушенно, почти так же, как ружья для пейнтбола, но только еще с необычным свистящим звуком, и вот те люди уже целились в меня, стоя у холодильника. Мама крикнула: «Беги!» — и толкнула одного из мужчин на другого, но женщина продолжала стрелять, и мне обожгло шею, и вот я уже стоял у валуна, залитого лунным светом, в брызгах краски — за сотни миль от дома.

Потом я прыгнул обратно, но не на кухню. Я оказался в темном гараже под домом и вскарабкался на верстак, чтобы достать до верхней полки, где папа хранил ружье для пейнтбола. Снаружи раздались шаги, и кто-то с силой ударил по двери, чтобы открыть ее, но на ней был тяжелый засов — такой у нас опасный округ.

Я зарядил ружье углекислотным картриджем. Верхняя часть двери разлетелась в щепки, но засов еще держался. Я неумело зарядил трубчатый магазин шариками с краской, когда ошметки двери влетели в помещение. Толстый ствол одного из странных пистолетов появился в проеме, и я прыгнул, на сей раз — в свою комнату.

На лестнице раздались шаги, и я прыгнул снова, обратно в гостиную. Мужчина прижимал нож к маминому горлу, а папа лежал на полу, неподвижный.

Я выстрелил мужчине в глаза, прямым попаданием.

Он завопил и упал навзничь, зажимая глаза. Раздался выстрел, и что-то ударило меня в бедро, я снова отпрыгнул в сторону, стреляя в лоб приближающемуся мужчине в холле. Рука взметнулась к его лицу, но он разрядил в меня свое оружие, и множество маленьких снарядов с проволокой между ними пронеслись по воздуху к моей голове. Я прыгнул и оказался позади него, он повернулся, и я выстрелил ему в мошонку, дважды.

Он перегнулся пополам, и в этот момент я увидел маму.

Она лежала на полу, скорчившись на боку, истекая кровью.

Штукатурка обрушилась рядом с моей головой от пуль, врезавшихся в стену, натянувших проволоку. Я упал на колени, оцепенев.

Лужа крови возле папы была еще больше, из его спины торчал нож.

Человек, которого я подстрелил в мошонку, крутился волчком, доставая пистолет. Я выстрелил ему в лицо еще раз, задев скулу. Он разрядил свое оружие, но проволока пролетела в холл, над моей головой, срывая со стен картины. Я ударил его прикладом ружья, ударил сильно, и еще раз, и еще. Он выронил пистолет, и его глаза закатились.

Я бросился к маме с папой, а потом дальше, к двери. На лестнице послышались шаги. Я было поднял ружье для пейнтбола, но тут что-то ярко вспыхнуло со стороны двери, и снаряд пробил ружье, ударив меня по лбу.

Я упал навзничь, теряя сознание, проваливаясь в бесформенную темноту, но вместо того, чтобы удариться об стену, упал на песок с гравием.

Пустырь. Мама. Папа. Пусто.

Я попробовал поднять голову, но луна расплывалась и мигала перед глазами.

Пусто.

ДВА