Ростки флоры и фауны 1 страница

Римляне долго не разбирались в различиях родов и племен своих женщин. Своих детей они отличали по своей породе, она была заметна тогда, заметна и сейчас. Ораву признанных и непризнанных сыновей надо было учить. С усилением отцовских и сыновних привязанностей у римлян пробуждалось любопытство к новым родственникам и их укладу. Отцы рассказывали сыновьям байки о Риме, те — о своей Родине.

Дети росли в двуязычной среде, причем влияние латинского языка должно было уменьшаться от поколения к поколению. Подобное столкновение египетского, греческого и латинского языков в Египте изучено.[801]

Дети начинают учить язык еще в утробе матери.[802] Слушая речь матери малыш познает и создает после рождения язык.[803] А. Н. Хомский и С. А. Пинкер доказывают, что способность сознания к языку у людей врождённая.[804] Хомский отметил две главных языковых данности. Во-первых, каждое предложение, которое человек произносит или понимает, это принципиально новая комбинация слов, впервые возникающая в истории вселенной. Во-вторых, дети от рождения несут в себе знание закономерности осмысленного речевого строя, общего для грамматик всех языков, единую грамматику, которая подсказывает им, как выделять образчики словосочетаний в речи родителей.[805] То же утверждал В. фон Гумбольдт, говоря, что язык бесконечным образом использует конечные средства.[806]

Дети способны творить и творят язык. В случае с римскими отцами-невозвращенцами случился самый грандиозный в памяти человечества пример такого детского творчества.[807]

С. А. Пинкер[808] «выстроил аргументацию, которая ведет от болтовни современных народов к предполагаемым грамматическим генам. Самые решающие шаги на этом пути сделаны благодаря моей собственной профессиональной специализации — изучению развития языка у детей. Решающий аргумент состоит в следующем: сложно организованный язык универсален, потому что дети фактически вновь изобретают его, поколение — за поколением, не потому, что их этому учат, не потому, что они изначально умны, не потому, что им это полезно, а потому, что они просто не могут не делать это.

Хотя историческая лингвистика может проследить развитие современных сложно организованных языков до их более ранней ступени, это просто отодвигает проблему на шаг назад; нам нужно увидеть, как люди создали сложно организованный язык с нуля. И это можно сделать.[809]

Подобные известные случаи являются следствием работорговли по берегам Атлантики и возникновения рабства в южной-части Тихого океана. Возможно, памятуя о Вавилонской башне, некоторые хозяева табачных, хлопковых, кофейных и сахарных плантаций умышленно смешивали рабов и работников, говорящих на разных языках; другие хозяева предпочитали ту или иную национальность, но вынуждены были мириться со смешанным составом работников, поскольку альтернативы не было. Когда носителям разных языков приходится общаться, чтобы выполнять практические задания, но они лишены возможности выучить язык друг друга, они вырабатывают жаргон на скорую руку под названием пиджин.

Пиджин — это обрубленные цепочки слов, позаимствованные из языка колонизаторов или владельцев плантаций, сильно варьирующиеся в отношении порядка слов и с минимальным содержанием грамматики. Иногда пиджин становится лингва франка и постепенно усложняется в течение десятилетий, как это произошло в наши дни с пиджин английским в южной части Тихого океана. (Принц Филипп пришел в восторг, когда во время своего визита в Новую Гвинею узнал, что на здешнем языке его именуют букв, как fella belong Mrs. Queen 'парень принадлежать Госпожа Королева'.)

Д. Бикертон установил, что во многих случаях пиджин может быть одним махом преобразован в полноценный сложный язык: для этого нужно лишь оставить наедине с языком пиджин группу детей в том возрасте, когда они только начинают усваивать родной язык. Такое происходило, когда дети были изолированы от их родителей и за ними приглядывал рабочий, разговаривавший с ними на пиджин. Не удовлетворенные простым воспроизведением несвязанных цепочек слов, дети привнесли грамматическую систему туда, где ее не существовало ранее, результатом чего стал качественно новый и очень выразительный язык.

Язык, в который преобразуется пиджин в результате освоения его детьми, называется креольским языком.

Незадолго до начала нашего столетия произошел бум на сахарных плантациях Гавайских островов, и потребность в рабочей силе моментально исчерпала возможности местного населения. Рабочих привозили из Китая, Японии, Кореи, Португалии, Филиппин и Пуэрто Рико, и язык пиджин развивался быстро. Многие из рабочих-эмигрантов, которые стояли у истоков этого языка, были еще живы, когда Бикертон брал у них интервью в 1970-х гг.[810]».[811]

«Дж. Фишман следующей метафорой описывает понятие этнической преемственности: «Во все времена существует много способов соблюдать преемственность (или видимость преемственности) как desideratum[812] социокультурной жизни. Подобно „дедушкиному молотку“ (про который дедушка говорит, что он получил его в подарок ребенком — несмотря на то что если начать расспрашивать, то выяснится, что рукоятку молотка меняли на новую пять раз, да и саму головку — дважды), субъективная этнокультурная преемственность может сохраняться несмотря на то, что большинство ее составляющих меняется».

Изучая креолов Русской Америки, Н. Б. Вахтин, Е. В. Головко и П. Швайтцер пришли к выводу, что «старожильческие общности, описанные в этой книге, представляют собой смешанные группы, которые можно представить как расположенные на шкале от коренных к русским. Крайние точки шкалы, впрочем, являются сегодня не более чем идеальными возможностями и скорее всего никогда и не были ничем иным. Современная этническая и культурная реальность на российском Севере и во всем циркумполярном регионе — это, несомненно, смешение. Распространенные до сих пор бинарные классификационные схемы (коренной — некоренной) представляют собой — в лучшем случае — добросовестное заблуждение. Не спасают и альтернативные тернарные схемы (типа канадской), поскольку также базируются на расовых предрассудках и в конечном итоге сводятся все к той же бинарной оппозиции: так, канадские метисы (Métis) сегодня считаются коренным населением».[813]

Все эти умозрения вполне применимы и к детям римских отцов. Речь людей зависит от возраста.[814] Творческий гений ребенка привлекается к делу каждый раз, когда ребенок усваивает родной язык. Воспитание и образование мальчиков в воинском коллективе имеет свои неповторимые особенности.[815]

Рассказам отцов о Риме были присущи грубоватое латинско-италийское остроумие, точность, простота и ясность солдатской речи. Уклад и быт целого городка отцов были необычны, малопонятны, отличались от пресной жизни материнской родни. Они манили мальчишек, стремление подражать отцам росло. Мальчики проводили много времени среди пап, перенимая их простые взгляды, знания и речь. Следы обычаев отцов живы и ныне:

«Материалы о хорезмских мужских товариществах, равно как данные об аналогичных явлениях у других народов Средней Азии, говорят о том, что здесь мы имеем дело с весьма архаичным институтом, с пережитками мужских союзов, хорошо известных у многих народов мира, находившихся на стадии разложения первобытно-общинного строя. Мужские возрастные товарищества многое дают для понимания ряда явлений, входящих составной частью в свадебные обряды и обряды суннат-тоя, истоки которых в обычаях первобытно-общинных инициаций. Пережитком является бритье головы жениха, в некоторых местах с суннат-тоем связан обычай срезать особую косичку-кокюль, которую с младенческих лет отращивают мальчику».[816]

Саколатинские пиджины, созданные детворой и через века получившие письменное отражение, известны ныне как пракриты, креольскими языками можно назвать пáли и санскрит.

В создаваемом детьми языке просторечное латинское отец (atta) вобрало новые понятия, ранее присущие олитературенному папа (pater). «Изменение традиционных названий для отца, матери, супруга произошло при переходе от естественной семьи к образцовой (идеальной)».[817]

Русское папа имеет корень в этрусском и греческом. «Нам известны основные термины родства у этрусков. Так, clan означает сын, sec — дочь, puia — жена, а tusurthi(r) — супруги. Можно догадаться, что дедушка на этрусском языке — рара (ср. с греческим pappos), бабушка — ati nасnа, что дословно переводится как дорогая мать; брат — thuva, племянник — papacs, правнук — prumaths, внук — nejts, что сильно напоминает латинское nеpos. Nejts и nepos, рара и pappos — такие соответствия или заимствования говорят о том, что между этрусской и греко-римской семьями существовало большое сходство».[818]

У римлян военная служба была постоянным трудом, соленым разъедающим потом. Именно в римской военной среде родилась поговорка, приписываемая Домицию Корбулону (Корзинину): «врага надлежит побеждать лопатой».[819] Гней Домиций (Укротитель) Корбулон[820] был консулом 39 года, руководил восточной кампании Нерона, действовал также на территории современных Нидерландов и Сирии. Корзинин был женат на Кассии Лонгине (Длинной), а его дочь Домиция Лонгина в 70 году стала женой Домициана.

Тит Ливий убежден, что никто не может сравниться с римским лагерником в усердии (in opere) и перенесении тягот и лишений (tolerandum laborem) военной службы.[821]

С первых дней службы, до отставки и смерти воины «держались за руки в братстве, которое не распадалось даже после смерти».[822] Мнение и оценка узкого круга товарищей, братишек, братков, ревнивое соперничество с другими частями и коллективами непосредственно определяли поведение бойца.[823]

Слово легион (legio) этимологически и очевидно для римлян значило связка, вязанка, понятийно в современной русской речи — братство, братва, товарищи, други, дружина. Соответственно легионеры: братцы, братки, товарищи.

Сыновья становились частью этого братства. Они перенимали от отцов римский дух, доблесть (virtus Romana), причудливую для кочевников смесь искреннего послушания-предсказуемости, труда, выучки, опыта, стойкости и сплоченности (disciplina); нехитрые положения умеренности, воздержания, ловли золотой середины в непрочной жизни.

Disciplina как беспрекословное подчинение власти — будь то власть отца (disciplina domestica), власть магистратов или государства в целом — изначально часть римской доблести (virtus).[824] Важно помнить, что слово disciplina происходит от глагола учиться (disco), discipulus — ученик.

Высшим проявлением личного мужества считалась для отцов готовность встретить опасность лицом к лицу, когда это не вызывалось прямой необходимостью. Но тяжелее всего для отцов было объяснить сыновьям, что по римским законам, доблесть является благородной лишь в том случае, если она проявлялась в борьбе с внешним врагом, а не в междоусобной войне.[825] Петроний дает зарисовку благородной доблести:

«Но, пока я с искаженным лицом мечтал об убийстве и крови и дрожащей рукою то и дело хватался за рукоятку меча-мстителя, приметил меня какой-то воин, не то в самом деле солдат, не то ночной бродяга.

— Эй, товарищ, — крикнул он мне, — какого легиона? Какой центурии?[826]

А когда в ответ ему я весьма уверенно сочинил и легион, и центурию, он заявил:

— Ладно. Значит, в вашем отряде солдаты в туфлях разгуливают?

Догадавшись по смущенному выражению лица, что я наврал, он велел мне сложить оружие и не доводить дела до беды.

Ограбленный, потеряв всякую надежду на отмщение, поплелся я обратно в гостиницу, а через несколько времени, успокоившись, в душе даже поблагодарил этого разбойника за его наглость».[827]

В описанной Петронием сценке надо высоко оценить миролюбивую храбрость солдата, успокоившего вооруженного гуляку-соплеменника. В Советской армии бы сказали, что он «удержал товарища от недостойного поступка».

Сыновья невозвращенцев не считали врагами парфян. И не могли понять, зачем римляне дерутся друг с другом. Наивные вопросы детей рабынь заставляли думать и отцов. Обесчещенные поголовно, а значит ложно, обвинением в предательстве своего командира Красса, они вряд ли завидовали соотечественникам, убивающим друг друга. Участие в междоусобной драке римо-парфянского войска во главе с Титом Лабиеном и наличие родни в союзнических парфянам племенах позволяли невозвращенцам прочувствовать всю боль за Родину и Отечество за сто лет до того, как ее попытался передать в своем сочинении Лукан.

М. И. Драгомиров: «Цель военного сословия в народе заключается в том, чтоб бить врагов его с возможно меньшими усилиями и потерями».[828] Нежелание участвовать в братоубийстве может быть также основательной оправдательной причиной невозвращения. Такое мы видели и в новое время.[829]

Военные, чтобы не лишиться ума, очень часто его выключают, останавливают. Знаменитая армейская тупость, а точнее — прямота, простота, являются лучшим способом выжить.

Войти в подобное состояние просто. В армии его описывают многочисленные поговорки: пусть безобразно, зато единообразно. Копать отсюда и до обеда. Не торопись выполнять приказание, его могут отменить. Кто в армии служил, тот в цирке не смеётся. Чем больше в армии дубов, тем крепче наша оборона и так далее. Военные принимают события действительности как данность, не думая, остановив внутренний диалог, прекратив разговор с самим собой, без мышления, но осознанно.[830] Это самый уважаемый и трудный вид йоги:[831] йога царей.

Безусловная верность римлян присяге породила йогу и буддизм. «Благородный, пребывая даже в состоянии рассеянного сознания, обычного, естественного для всех живых существ, неотступно следует дисциплинарным предписаниям. Руководствуясь внутренней предрасположенностью к благому, он, подобно рядовому монаху, обходит близлежащие селения, занимаясь сбором подаяния в пользу монастыря и выполняет иные обязанности того же рода. Внутренняя предрасположенность к соблюдению дисциплинарных предписаний остается при нем как неотъемлемое свойство, ибо благородный в любом состоянии и в любой ситуации следует трем наставлениям — относительно нравственного поведения, помыслов и мудрости. Таким образом, вся повседневная жизнь благородного есть религиозная практика. Нирвана никогда не может быть дхармой обучающегося, потому что с ней связаны лишь те, кто более не нуждается в обучении, а также «обычные люди», следующие к высшей цели религиозной жизни мирским путем. «Обычный человек», отмечали теоретики Абхидхармы, может обладать дхармой Нирваны, но только за исключением того случая, когда он обременен всеми оковами. Другое дело, что удержать эту дхарму навсегда ему не под силу.

Итак, говорит Васубандху, существуют лишь восемь типов благородных личностей: четыре претендента на обретение плода подвижничества и четыре пребывающих с плодом. Это, соответственно, йогины, посвятившие себя вступлению в поток; вступившие в поток; претендующие на плод возвращения еще один раз; возвращающиеся еще один раз; претендующие на плод невозвращения в чувственный мир; анагамины; претенденты на архатство и архаты».[832]

Остановка ума цель нравоучения в Йога-сутре Патанджали, известной как раджа-йога, или йога управления умом. Патанджали даёт определение слова йога во второй сутре, которая является ключевой сутрой всего текста: «Йога есть обуздание волнений, присущих уму».[833]

Остановка ума цель нравоучения Будды. Раджниш пишет об этом так:

«Быть Буддой — это не трудная работа. Это не какие-то достижения, за которые вам нужна Нобелевская премия. Это самая легкая вещь в мире, потому что она уже случилась без вашего ведома. Будда уже дышит в вас. Просто немножко одобрения, немножко обратиться внутрь, — и это не может быть сделано насильственно. Если вы будете делать это насильственно, вы потеряете нить. Это очень деликатное дело. Вы должны вглядываться внутрь играя, несерьезно. Это то, что он имеет в виду, говоря: «Принимай события легко». Не принимайте ничего серьезно. Существование очень просто. Вы получили вашу жизнь без каких-либо усилий и вы проживаете жизнь без каких-либо усилий. Вы дышите достаточно хорошо, и вам не надо напоминать, что надо дышать; ваше сердцебиение продолжается даже во сне, так легко существование для вас! Но вы воспринимаете существование совсем по-другому. У вас слишком сжаты кулаки. Вы хотите, чтобы все было достижением. Просветление не может быть достижением.

Это то, что у вас уже есть, — как этого можно достигнуть? Это очень простое действие, вы можете сделать это сами. Нет никаких трудностей и никакой опасности в принятии событий легко, без усилий, но люди принимают их очень напряженно. Они принимают вещи серьезно, и это портит всю игру. И помните, жизнь есть игра.[834] Когда вы однажды поймете, что это игра, глубокая наполненность игрой возникнет сама по себе. Победа это не есть цель, цель — это играть тотально, весело, танцуя. То, что называется наполненностью игрой, очень существенно в исследовании вашего собственного существа».[835]

Йога-ярмо-иго (лат. jugum) римлян была очень тяжкой, но очень действенной. Слово йога выводят из санскритского корня йодж или йудж, имеющего много смысловых значений: упряжка, упражнение, обуздание, соединение, единение, связь, гармония, союз и т.п. Впервые встречается в Ригведе в связи со скачками на колесницах царя богов Индры или Сурьи (Солнца), влекомых быстрыми буйными конями.[836]

Современному русскому читателю схожий образ (Мои мысли — мои скакуны) донес О. М. Газманов в своей частушке.[837] Мельтешение ума и его покой иначе показаны В. О. Пелевиным в сочинениях Чапаев и Пустота и t.[838]

К скачкам римлян приучили этруски. «Спорт тоже был частью игр, устраиваемых на похоронах или в честь богов, и здесь этруски опять проявили себя прилежными учениками греков и учителями римлян. Традиции соблюдались четко: Тарквиний Старший, едва взойдя на престол, после первой же своей победы устроил игры, куда более роскошные и лучше организованные, чем при его предшественниках: «В качестве места для их проведения он выбрал Большой цирк, разместил сенаторов и всадников в ложах на высоте двадцати локтей и устроил Римские игры, где были и скачки, и кулачные бои, традиции которых были привезены им из Этрурии». Событие это произошло, скорее всего, в конце VII века до н.э. А во времена Цицерона знатные этруски еще держали конюшни со скаковыми лошадями: Авл Цецина, наследник одной из известнейших семей лошадников из Волатерры, участвовал в гонках квадриг в Большом цирке. Он привозил с собой в Рим ласточек и выпускал их, чтобы сообщить о результатах состязаний своим друзьям: птицы возвращались в свои гнезда, будучи окрашены в цвета партии, которая одержала победу».[839]

Скачки на колесницах[840] любил Цезарь. Светоний: «Зрелища он устраивал самые разнообразные: и битву гладиаторов, и театральные представления по всем кварталам города и на всех языках (перед началом Парфянского похода Рим кишел провинциалами. — Д. Н.), и скачки в цирке, и состязания бойцов, и морской бой. В гладиаторской битве на форуме бились насмерть Фурий Лептин из преторского рода и Квинт Кальпен, бывший сенатор и судебный оратор. Военный танец плясали сыновья вельмож из Азии и Вифинии».[841]

Романизация захваченных силой оружия земель, провинций (provincia), происходила однообразно. Римляне строили дороги. Военные лагеря обрастали поселками (canabae), где жили жены, подруги и дети лагерников, а также торговцы, маркитантки, другие гражданские и путешественники. Легионеры обрабатывали землю поблизости. Язык военных, италиков, разговорный и литературный, становился языком управления (этого долго не было на востоке) и пропаганды римского образа жизни. Сначала дети римлян вырастали двуязычными, потом двуязычие охватывало жителей провинции.[842]

Обычно после тяжелого труда римские лагерники собирались у костров и обсуждали прожитый день. Полковые песенники и запевалы выносили на суд товарищей свои новые частушки fescennini (басни). Об истории и содержании частушек-фесценнин в письме городскому Гаю рассказывает деревенский Гораций:

«Древние земледельцы, люди крепкие и довольные малым, после уборки хлеба облегчая в праздное время тело и самую душу, переносившую тяжелые труды в надежде их окончания, вместе со своими помощниками в работах — детьми и верною женой — умилостивляли землю поросенком, сильвана молоком, а цветами и вином гения, помнящего о краткости жизни.[843] Изобретенная вследствие этого обычная вольность частушек бросала деревенские колкости в ответных стихах. Повторяясь из года в год, эта свобода, всем приятная, выражалась в любезных для населения шутках, пока наконец шутка, сделавшись жестокой, не стала обращаться в явное неистовство и пока не стала распространяться на почтенные семьи, безнаказанно им угрожая. Уязвленные ее окровавленным зубом, люди почувствовали боль. Но и те, которых он не коснулся стали беспокоиться об общем положении. Был даже издан закон и назначено наказание с запрещением чернить кого бы то ни было злостным стихом. Те (т.е. насмешники) переменили тон и, боясь палки, были вынуждены вернуться к добродушной речи и забаве».[844]

«Fescennini versus представляли собой народный комический экспромт, широко распространенный во всей Центральной Италии, а в Фесценнии, под влиянием этрусков, постепенно приобретший художественную форму: благодаря этой первой обработке название фесценнины распространилось на все подобные проявления веселья на сельских праздниках».[845]

Русские еще недавно очень любили петь не только на отдыхе, но и во время своего труда. Русские военные частушки, шутки и песни также можно было счесть неприличными:

«— Даже зелено-золотистые жуки, называемые у нас хрущами, — рассказывал офицер, — составляют их любимую пищу, как для нас земляника или клубника.

Солдаты ели булки из кукурузной муки с малым добавлением пшеничной и мечтали о ржаном хлебе, щах и квасе.

Дороги были отличные, с канавами по бокам, наполненными стоячей водой. Русские войска шли споро. Появлялся Суворов на своей казачьей лошадке, скакал вдоль строя, приказывал: «Запевай!»

Вдоль по речке, вдоль да по Казанке

Серый селезень плывет…

С подголосками, с посвистом лихим солдатским неслась над полями италийскими удалая русская песня, изумляя самый музыкальный в мире народ. А когда вырывался перед строем ложечник и принимался трещать деревянными ложками да идти вприсядку, тут уж не мог утерпеть сам фельдмаршал — соскакивал с лошади и начинал кружить вокруг ложечника с платочком. За барышню».[846]

Русские первопоселенцы Енисея и северо-востока Сибири имеют один исток. Ангарские версии былины Добрыня и Алеша более ранние, чем все виды этой былины в восточной части русского Севера. «Охота к пению — характерная для сибирского крестьянства особенность».[847] Да и не только сибирского. Вятские крестьяне тоже любят постоянно напевать.[848]

Русские фесценнины-басни, врезавшись в детскую память, запоминаются на всю жизнь.

Из провала времени вырастает грандиозный образ римского учителя начальной школы: умудренного жизнью ветерана. Отцы давали начальное образование своим и чужим детям самостоятельно. Начальные школы были рассеяны по всей Италии. Рим покорил мир не только мечом — он победил его своим учителем начальной школы.

«Скромными и бедными были ученики начальной школы; беден и скромен был их учитель в Риме. Дело его было хлопотливым и трудным, дохода приносило мало, а почету — и вовсе никакого. Он не имеет права называться «профессором» — это титул преподавателей средней и высшей школы («грамматиков» и «риторов») — он всего-навсего «школьный наставник»; он не смеет сидеть в просторном кресле с высокой спинкой (кафедра) — оно предназначено только для грамматиков и риторов; императоры даруют «профессорам» большие привилегии — о «школьном учителе» они и не вспоминают. Затруднений ему, правда, не чинят: он не должен ни у кого спрашивать разрешения открыть школу, никому не должен представлять отчетов о ведении школьного дела; никто не присылает ему ни указов, ни распоряжений. Свобода у него полная — и открыть школу где угодно, и преподавать как хочешь, и умирать с голоду, если не хватит средств и способностей отвести от себя эту, по словам Гесиода, «жалостнейшую смерть». На такое невыгодное и незаметное место охотников, естественно, было мало. Занимали его с горя те, кому не удалось пристроиться в жизни лучше. Средней и высшей школой ведали обычно греки; учитель грамоты чаще всего был своим, земляком, уроженцем Италии. Изувеченный солдат, вынужденный до срока оставить военную службу, ремесленник или крестьянин, не способные по болезни или по старости к своему труду, решали открыть начальную школу — все-таки какой-то заработок».[849]

Изувеченных солдат среди пленных было в избытке.

Способы преподавания были не приспособлены даже для римских детей. Грамоту, которую теперь самый тупой ученик усваивает за несколько недель, римские школьники одолевали за несколько месяцев. Нечего и говорить, насколько наша арифметика легче римской. Четко вырисовывается нравственный идеал такого учителя: он жил «бедно и честно», был безукоризненно чист в отношениях с учениками. Люди безграмотные и неискушенные в юридических тонкостях могли на него вполне полагаться и быть уверены, что он передаст их последнюю волю в полном согласии с их мыслями и желаниями. Он не отвечал отказом на просьбы и никого в жизни не обидел:

«Только одна единственная надпись донесла до нас голос начального учителя. Жил он в Капуе (это был большой торговый город в Кампании) во времена Августа; звали его Фурием Филокалом (почти тезка Августу. — Д. Н.). Он сочинил для себя эпитафию, которую и вырезали на его надгробной плите; из нее мы и узнаем кое-что о его жизни и о его внутреннем облике. Жил он бедно; сам он говорит об этом, и бедность его засвидетельствована тем, что похоронили его на средства погребального общества (это были ассоциации бедняков, ежемесячно делавших скромные взносы в кассу общества, которое обязано было позаботиться о пристойном погребении своих членов). Заработок от школы был, видимо, ничтожным: Фурий вынужден был еще прирабатывать составлением завещаний. Был он в какой-то степени знаком с философией; учение пифагорейцев о том, что тело — темница для души, пришлось ему по сердцу. Он называл себя аврунком (одно из древних италийских племен); видимо, история и этнография родной страны его интересовали. Эпитафию свою сочинил он в стихах, правда, довольно неуклюжих; но тайной стихосложения как-никак владел. Для учителя грамоты был он человеком весьма образованным. Для Ливия гул детских голосов в школе и шум от работы в мастерских одинаково характерны для будничной жизни маленького италийского городка».[850]

Надписи — это весь античный мир вширь и вглубь, от Рима до глухих окраин провинций и зависимых территорий, от бездонного мрака веков до грани перехода в средневековье и до времени образования романских языков. В надписях мы видим маленького человека, изучением которого давно занимается русская литература. Маленький человек попадает в поле зрения античного писателя случайно и однобоко. Маленький человек в римской литературе — это либо жалкий бедняк-прихлебатель, либо жулик большего или меньшего масштаба. Грамотными в Риме были и свободные, и рабы.[851]

Буквы писать и читать солдаты умели. Уже в половине II в. до н.э. пароль в армии передавался не устно, а письменно: солдаты, тысячи тысяч крестьянских сыновей, умели читать.[852] Возможно, даже кто-то из образованных и успел взять с собой в поход свиток Лукреция с его «О природе вещей», не у всех же в поклаже парфяне нашли греческую литературную срамоту.

Дети переняли у отцов умение римского пальцевого счета.[853] Упражнения с числами для детей дошли до нас в афганских сказках.[854] Дети научились владеть привычными для легионеров орудиями. Они усваивали распорядок лагеря, распределение обязанностей, военные и бытовые обычаи.

Сыновья лагерников сплачивались в ватаги по подразделениям отцов. Неизбежным следствием полового недопонимания кочевниц и лагерников стало появление множества детей с неопределенным отцовством, сыновей полка, детей центурий. Такие видели отца в центурионе, командире того беспутного лагерника, на которого указывала мать.

Отцы уходили на войну вчерашними детьми, воспоминания о Риме оживали в соперничестве юнцов, воплощавших в себе омоложение их войскового товарищества.

«Между родами всегда существует известный антагонизм и соревнование, которое выражается, например, при борьбе, при бегах на лошадях, при добыче зверя, орехов и т.д. Одержавший верх становится предметом гордости целого рода. Впрочем, мне не доводилось ни разу убедиться, чтоб этот антагонизм переходил во вражду между родами. Проявление этого антагонизма лучше всего выражается в тех шуточных или бранных характеристиках, которые сочиняет один род про другой».[855]

Ё

В Центральной Азии хватало образованных греков, но тамошние греки худо понимали латинские говоры-диалекты, если вообще понимали. Классическая, литературная латынь еще не сложилась. Тогдашний язык римского простонародья донесли до нас надписи и такие сочинители как Невий, Плавт и Лукреций,[856] влияние греческого языка на речевую латынь нарастало с появлением переводов греческих развлекательных сочинений.[857] Римские военные вдобавок противопоставляли себя невоенным, которых именовали pagani.[858]

Красноречивый случай произошел в войсках Цезаря: когда солдаты десятого легиона в Риме с буйными угрозами потребовали увольнения и наград, несмотря на еще пылавшую в Африке войну, и уже столица была в опасности, тогда Цезарь, не слушая отговоров друзей, без колебания вышел к солдатам и дал им увольнение; а потом, обратившись к ним «граждане!» вместо обычного «воины!», он одним этим словом изменил их настроение и склонил их к себе: они наперебой закричали, что они — его воины, и добровольно последовали за ним в Африку, хоть он и отказывался их брать. Но и тут он наказал всех главных мятежников, сократив им на треть обещанную долю добычи и земли.[859]