Ростки флоры и фауны 4 страница

«Помимо трех крупных древнеиндийских царств — Чера, Чола и Пандья — существовали земли, принадлежащиме мелким правителям или племенным вождям, которые иногда сохраняли самостоятельность и успешно отбивали набеги соседей, но чаще, уступая силе, становились либо их союзниками, либо данниками. В стихотворениях и поэмах постоянно упоминаются военные столкновения, иногда значительные. Поэты, например, сообщают, что пандийский царь Чежиян обратил в бегство армии Чолов и Черов в битве при Кудаль (т.е. Мадурай), осадил город Мусири в Чере и, наконец, разгромил в битве при Аланганаме объединенную армию Черов, Чолов и князей Тидияна, Ежини Ерумеиюрана, Ирунговенмана и Порунана».[980]

Главный герой древнетамильской лирики — бог-прародитель Муруган, убивший злого Сура. Его мать Коттравей является властительницей района палей (смерть, кровь, страдания, сухость, огонь).[981]

В языке Ригведы r и l выступают независимо от условий как r.[982] Неразличение этих звуков обычное дело в восточных языках: до сих пор это яркая особенность китайского. Санскритское арий (ấrya-), которое переводят как знатный или благородный, можно прочесть и как латинское alius — другой. В русском языке другой в краткой форме — друг, в германских — *druhti-, отсюда дружина (trustis).[983]

Перед нами замечательная и очень долгая игра смыслов.

Появляется и процветает в это время в Индии и город Тагара, упомянутый Птолемеем и в Перипле Эритрейского моря:[984]

«Из [расположенных] в самом Дахинабаде наиболее значительны два рынка — Пайтана, отстоящий от [залива] Баригаз на 20 дней пути на юг; от него же дней на 10 на восток — другой огромный город Тагара».[985] Ныне это город Тер в районе Усманабад штата Махараштра. Археологи прослеживают четкое римское влияние в этом городе в первые века нашей эры по терракотам.[986]

Вергилий в Буколиках откровенно любуется своими пастухами, ведущими скромную сельскую жизнь. В Аркадии, куда Вергилий помещает своих пастухов, природа напоминает мантуанскую (Узбекистан, Киргизия? — Д. Н.). Воскрешая в стихах родные места, Вергилий создает пейзаж, ностальгически окрашенный в мягкие, словно в легкой дымке, цвета.[987]

Пастухом был индийский бог Кришна, родившийся в городе Матхура,[988] где по археологическим свидетельствам была мощная джайнская община.[989] В Джатаках, где описываются прошлые жизни Будды и его последователей, Кришна выступает как прошлое воплощение одного из самых близких учеников Будды и главного генерала дхармы (дхарма-сенапати) Шарипутры, которого в буддистском искусстве и иконографии изображают правой рукой Будды.[990]

Самой древней в Махабхарате считается история войны Пандавов и Кауравов, начиная изложение с Шантану (прадеда главных героев), и завершаясь смертью Кришны и исходом Пандавов.[991] Кришна был пастухом.

«Последнее по времени событие, описанное в эпосе Махабхарата, — это грандиозная битва между народами пандавов и кауравов, которая, как считается, произошла в 3102 году до н. э. на Курукшетре (Курском поле).[992] Именно с этого события традиционная индийская хронология начинает отсчет самого плохого временного цикла — Калиюги (или времени царства богини смерти Кали)».[993]

«Курукшетра почитается как одно из главных индуистских мест паломничества, так как здесь произошло великое сражение между Кауравами и Пандавами, описанное в "Махабхарате". Это была 18-дневная битва между добром и злом, в которой Пандавы стали победителями. Также здесь, перед началом битвы, Кришна поведал Арджуне "Бхагавадгиту" — Божественное послание. В самых первых стихах Бхагавадгиты Курукшетра описывается как Дхармакшетра, поле праведности. Она также известна и как Брахмакшетра — поле Брахмы, бога Творца. Курукшетра считается священным местом и для сикхов. Место, где Гуру Нанак останавливался во время своего пребывания на Курукшетре, известно как Гурудвара Сидхбати».[994]

Основателем джайнизма[995] считается кшатрий Вардхамана или Джина Махавира. Он проповедовал ненанесение вреда всем живым существам в этом мире. Дело джайнизма основано, в первую очередь, на самосовершенствовании души для достижения всеведения, всесилия и вечного блаженства. Всякая душа, преодолевшая телесную оболочку, оставшуюся от прежних жизней, и достигшая нирваны, называется джиной. В древних текстах джайнизм часто приравнивается к джайн дхарме и шраман дхарме.[996] Ядром литературы джайнизма является канон шветамбаров (श्वेताम्बर, śvetāmbara, облачённые в белые одежды), составленный, как ныне считается, в конце IV века до н.э. В соответствии со священным джайнским писанием, Бахубали (Гоматешвара) был вторым из двухсот сыновей первого титханкары Бхагавана Ришабха, Ришабхадевы (Ришабханаты), правителем царства Таксашила (Таксила). В ходе войн со своим братом Бхаратом, Бахубали завоевал все царства последнего, победив самого Бхарата в пяти поединках. Однако, не пожелав причинить вреда брату, Бахубали отказался от своего царства в его пользу и сделался монахом.

На изображениях основателей джайнизма обычно слева в колпаке — Рушабха, первый из 24 титханкаров (тех, кто вновь открывает дхарму, буквально означает создатель переправы), герой легенд, чье существование не было подтверждено историками; справа — Махавира в виде Будды, последний из 24 титханкаров, который систематизировал и реформировал религию и философию джайнизма.

История очень напоминает рассказ Фраата Аполлонию Тианскому. В истории борьбы братьев-правителей можно увидеть отражение соперничеств в Парфии или Риме. Да и Рим был основан двойняшками-близнецами, пастухами Ремом и Ромулом, после чего один убил другого:

«Предание говорит, что уже тогда на Палатинском холме справляли существующее поныне празднество Луперкалии и что холм этот был назван по аркадскому городу Паллантею Паллантейским, а потом Палатинским. Здесь Евандр, аркадянин, намного ранее владевший этими местами, завел принесенный из Аркадии ежегодный обряд, чтобы юноши бегали нагими, озорством и забавами чествуя Ликейского Пана, которого римляне позднее стали называть Инуем. Обычай этот был известен всем, и разбойники, обозленные потерей добычи, подстерегали юношей, увлеченных праздничною игрой: Ромул отбился силой, Рема же разбойники схватили, а схватив, передали царю Амулию, сами выступив обвинителями. Винили братьев прежде всего в том, что они делали набеги на земли Нумитора и с шайкою молодых сообщников, словно враги, угоняли оттуда скот. Так Рема передают Нумитору для казни.

Фавстул и с самого начала подозревал, что в его доме воспитывается царское потомство, ибо знал о выброшенных по царскому приказу младенцах, а подобрал он детей как раз в ту самую пору; но он не хотел прежде времени открывать эти обстоятельства — разве что при случае или по необходимости. Необходимость явилась первой, и вот, принуждаемый страхом, он все открывает Ромулу. Случилось так, что и до Нумитора, державшего Рема под стражей, дошли слухи о братьях-близнецах, он задумался о возрасте братьев, об их природе, отнюдь не рабской, и его душу смутило воспоминанье о внуках. К той же мысли привели Нумитора расспросы, и он уже был недалек от того, чтобы признать Рема. Так замыкается кольцо вокруг царя. Ромул не собирает своей шайки — для открытого столкновения силы не были равны, — но, назначив время, велит всем пастухам прийти к царскому дому — каждому иной дорогой — и нападает на царя, а из Нумиторова дома спешит на помощь Рем с другим отрядом. Так был убит царь.

При первых признаках смятения Нумитор, твердя, что враги, мол, ворвались в город и напали на царский дом, увел всех мужчин Альбы в крепость, которую-де надо занять и удерживать оружьем; потом, увидав, что кровопролитье свершилось, а юноши приближаются к нему с приветствиями, тут же созывает сходку и объявляет о братниных против него преступлениях, о происхождении внуков — как были они рождены, как воспитаны, как узнаны, — затем об убийстве тирана и о себе как зачинщике всего дела. Юноши явились со всем отрядом на сходку и приветствовали деда, называя его царем; единодушный отклик толпы закрепил за ним имя и власть царя.

Когда Нумитор получил таким образом Альбанское царство, Ромула и Рема охватило желанье основать город в тех самых местах, где они были брошены и воспитаны. У альбанцев и латинов было много лишнего народу, и, если сюда прибавить пастухов, всякий легко мог себе представить, что мала будет Альба, мал будет Лавиний в сравнении с тем городом, который предстоит основать. Но в эти замыслы вмешалось наследственное зло, жажда царской власти и отсюда — недостойная распря, родившаяся из вполне мирного начала. Братья были близнецы, различие в летах не могло дать преимущества ни одному из них, и вот, чтобы боги, под чьим покровительством находились те места, птичьим знаменьем указали, кому наречь своим именем город, кому править новым государством, Ромул местом наблюдения за птицами избрал Палатин, а Рем — Авентин.

Рему, как передают, первому явилось знаменье — шесть коршунов (sex voltures), — и о знамении уже возвестили, когда Ромулу предстало двойное против этого число птиц (nuntiato augurio cum duplex numerus Romulo se ostendisset). Каждого из братьев толпа приверженцев провозгласила царем; одни придавали больше значения первенству, другие — числу птиц. Началась перебранка, и взаимное озлобление привело к кровопролитию; в сумятице Рем получил смертельный удар. Более распространен, впрочем, другой рассказ — будто Рем в насмешку над братом перескочил через новые стены и Ромул в гневе убил его, воскликнув при этом: «Так да погибнет всякий, кто перескочит через мои стены». Теперь единственным властителем остался Ромул, и вновь основанный город получил названье от имени своего основателя».[997]

Ж

Бывшие пастухи особенно ценились в римской армии. Варрон обронил драгоценнейшее замечание, что «не всякая народность дает людей, подходящих к пастушеским занятиям: бастулы и турдулы, например, в пастухи не годятся, а галлы очень хороши, особенно если дело касается лошадей и мулов». К Спартаку сразу же присоединилось много пастухов. В начале II в. до н.э. пастухи были грозой всей Апулии: претору пришлось выступить против них с регулярным войском. Когда в правление Тиберия какой-то отставной солдат-преторианец затеял поднять восстание, он обратился с призывом прежде всего к калабрийским пастухам. Пастушья среда были спящим вулканом, который каждую минуту мог проснуться. Пастухов делало особенно страшными еще то, что в физическом отношении все они были как на подбор молодец к молодцу:

«Турдулы выделялись среди испанских племен своей культурностью: Страбон писал о них, что «из иберов они самые образованные»; он же отмечал их мягкость и уживчивость; к концу I в. н.э. «им малого не хватает, чтобы стать совсем римлянами». Земледельцы и садоводы, обладатели больших овечьих стад, пасшихся на полях и равнинах, они, конечно, не подходили для той суровой кочевой жизни, которая ожидала италийского пастуха. Бастулы — полудикое горное племя — страшны были самой своей дикостью, а, кроме того, как пастухи имели они дело преимущественно с козами. Пастухи были деятельными участниками самых страшных рабских восстаний, иногда — их организаторами и зачинщиками. В первом сицилийском восстании ведущая роль принадлежала пастухам: один из вождей его, Клеон Киликиец, сам был пастухом-табунщиком». [998]

Рабы-гастарбайтеры[999] вытесняли италийских пастухов на Родине. То, что среди центурионов и лагерников было много бывших пастухов не вызывает никаких сомнений. Вергилий описывает непростую жизнь некоторых пастухов и особенности употребления ими вина в Буколиках:

Бдительный римлянин так в привычном вооруженье

С грузом увесистым в путь отправляется, чтобы нежданно

Перед врагом оказаться в строю, раскинув свой лагерь.

Иначе — там, где скифы живут, близ вод Меотийских,

Там, где желтый песок, взбаламученный, крутится в Истре,

Там, где Родопы загиб под самый полюс протянут.

Там в хлевах, взаперти, подолгу содержат скотину;

Нет там в поле травы и нет листвы на деревьях,

Но, безотрадна, лежит подо льдом глубоким, в сугробах

Снежных земля, и они в семь локтей высоты достигают.

Там постоянно зима, постоянно холодом дышат

Кавры. [1000] Смурую мглу там солнце рассеять не в силах,

Мчится ль оно на конях наивысшего неба достигнуть

Иль колесницу купать в румяных волнах Океана.

Вдруг на бегущей воде застывают нежданные корки,

И уж река на хребте железные держит ободья, —

Прежде приют кораблей, теперь же — разлатых повозок.

Трещины медь там нередко дает; каленеют одежды

Прямо на теле; вино не течет, топором его рубят. [1001]

Действительно, холода, превращающие вино в лед, непривычны в Западной Европе. Зато сильные холода в Скифии обычная картинка, рисуемая словесниками: Луканом, Валерием Флакком, Фестом Авиеном. Особое место занимают описания Овидием скифских холодов, поскольку сделали картину вечной скифской зимы как бы канонической.[1002]

Вот Овидий обращается к Августу, благодаря его за то, что у него не была отнята жизнь, состояние и гражданские права:

«Ты приказал, чтобы я в ссылке посетил равнины Понта и рассек Скифское море ссыльной кормой. По приказу я прибыл на уродливые берега Эвксинского моря — эта страна лежит под ледяной осью, и для меня мучительно не столько всегда холодное небо или земля, постоянно обожженная белым льдом, или то, что варварский язык незнаком с латинскими словами и что греческая речь побеждена гетскими звуками, сколько то, что я со всех сторон окружен близким Марсом и что низкая стена едва делает нас недосягаемыми для врага».[1003]

Ничто, кроме творчества, не утешает поэта в ссылке:

«Гляжу ли я на местность, — местность непривлекательна, во всем мире не может быть ничего печальнее ее, на людей, — люди едва ли заслуживают этого имени, и в них больше звериной дикости, чем в волках: они не боятся законов, но справедливость отступает перед силой, и над побежденной законностью нависает воинственный меч. Шкурами и широкими штанами они оберегаются от жестоких морозов, а их страшные лица покрыты длинными волосами. У немногих еще сохранились остатки греческого языка, но и те уже от гетских звуков стали варварскими. В этом народе нет никого, кто бы мог случайно сказать хотя бы обыденные слова по-латыни. Я сам, римский поэт, — простите, Музы! — вынужден по большей части разговаривать по-сарматски. Хотя и стыдно, но признаюсь, что сам уже с трудом подбираю латинские слова, так как отвык».[1004]

Пленные италики познакомились с афганскими холодами раньше Овидия. Для бывших среди них пастухов, народа сметливого, одеваться в шкуры было не в диковинку. Пастухи до сих пор носят подобие шкуры: бурка, вид плаща у казаков и у кавказских народов, польск. burka (XVII в.). М. Р. Фасмер связывает это слово с бурый. Предлагаю связь с лат. furca: бурка,[1005] наброшенная на воткнутые в землю колья, играла роль заслона или палатки.[1006]

Бурка-шуба-тулуп весьма удобная верхняя одежда для защиты от переохлаждения. Холод не тетка, это узнали для себя германцы под Москвой, Ленинградом и Сталинградом в зимы 1941–1942 гг. Это общее наблюдение: «Облик Харбина[1007] с продажей КВЖД стал резко менятся. В первую очередь перемены коснулись самой дороги: не стало русских кондукторов и стрелочников, исчезли русские носильщики. Меньше стало русских извозчиков. Закрылись многие русские частные предприятия. Зато в Харбине стали появляться все новые признаки японского присутствия: флаги Японии по торжественным дням вместе с флагами Маньчжоу-Го, мужские и женские кимоно, которые тогда еще носило японское гражданское население.

— И как только они переносят наши тридцатиградусные морозы с ветром в этой легкой одежде? — удивлялись русские, глядя на японцев, смело и степенно шествовавших в кимоно по заснеженным улицам города.

Японские переселенцы, действительно, с завидным упорством старались акклиматизироваться. Многие, не меняя национального стиля одежды, с помощью шерстяных набрюшников и респираторов, которые широко рекламировались, пытались одолеть суровые маньчжурские зимы. Для русских, привыкших носить зимой меховые шапки, шубы и теплую обувь (валенки или бурки), сначала такой облик пришельцев казался интригующим, а потом привыкли, и перестали обращать внимание. Но все же отдавали должное их упорству в деле закаливания.

Военные же в зимнее время были одеты соответственно климату — крытый тканью полушубок, меховые шапки-ушанки, теплые ботинки. В другое время года — суконная форма цвета хаки, кожаные ботинки».[1008]

Пастухи, выходцы из Средиземноморья, познакомились с азиатскими холодами и модами раньше.

Пастухам покровительствовал Пан, которого в Италии именовали Фавном и изображали в виде козла. В греческой традиции это Латин — сын Одиссея и Цирцеи. Фавн — италийский бог, покровитель лесов и полей, пастухов и стад, отождествляемый с Паном:

Рощу царь показал, которой Убежища имя

Ромул дарует опять, и под камнем холодным Луперкал

(Имя дано ему в честь паррасийского Пана-Ликея). [1009]

Инуй — италийский бог лесов и полей, покровитель стад, то же, что и греческий Пан.[1010]

У центурионов и лагерников, бывших до ухода в поход пастухами или из семей пастухов, был особый взгляд на семью. «Женщины сопровождали своих мужей пастухов в их странствованиях, налаживали, по приходе на место, несложное хозяйство, помогали в уходе за стадом и готовили пищу. Жизнь оказывалась даже для пастуха-раба неожиданно щедрой: он мог быть уверен, что ни его подругу, ни его детей от него не отберут по первой прихоти. Больше, чем кто-либо в рабской среде, мог ощущать пастух прелесть домашнего очага: «наскоро сложенная хижина» была для него по-настоящему своим домом. Раб, живший в сельской усадьбе, обычно получал в качестве собственности некоторое количество мелкого скота. Получал его и пастух-раб, и это сулило — с полной реальностью — свободу в недалеком будущем. Несколько штук овец, которыми он располагал, давали верный доход; пастух продавал с них шерсть, а при слабом контроле мог всегда еще кое-что добавить из шерсти хозяйских овец и увеличить свой доход за счет хозяина. Если хозяин желал получить с него очень высокий выкуп, то и в таком случае за несколько лет пастух мог набрать требуемую сумму, и надежда на свободу гарантировала хозяину старательную службу пастуха».[1011]

Луперкал — посвященная Пану пещера в склоне Палатинского холма. Ее непонятное самим римлянам название связывали со словом lupus — волк и находили объяснение этому в культе Пана-Ликея (волчьего — от греч. λύκος — волк). По другим версиям, имя пещеры связывали с волчицей, вскормившей близнецов Ромула и Рема. Паррасия — область в Аркадии, центр культа Пана-Ликея.

Через почти полтысячи лет золотая волчья голова закрасуется на тюркских знамёнах. В двух легендах о происхождении тюрок первое место принадлежит прародительнице-волчице.[1012] Тюркский каганат, Тюркютский каганат (Кёктюрк — небесные тюрки) — крупное средневековое государство в Азии, созданное племенным союзом тюрок (тюркютов) во главе с правителями из рода Ашина.[1013] Одно из крупнейших государств в истории. В период наибольшего расширения (конец VI века) управляло землями Северо-Восточного Китая (Маньчжурии), Монголии, Алтая, Восточного Туркестана, Западного Туркестана (Средней Азии), Казахстана и Северного Кавказа.[1014]

Н. Я. Бичурин (Иакинф): «Дом Тугю, по-монгольски называется, как ниже увидим, Дулга [Тукюе]. Предки тукюеского Дома обитали от западного моря на запад и одни составляли аймак. Это есть отдельная отрасль Дома Хунну,[1015] по прозванию Ашина. Впоследствии сей род был разбит одним соседним владетелем и совершенно истреблен. Остался один десятилетний мальчик. Ратники, видя его малолетство, пожалели убить его: почему, отрубив у него руки и ноги, бросили его в травянистое озеро. Волчица стала кормить его мясом. Владетель, услышав, что мальчик еще жив, вторично послал людей убить его. Посланные, увидя мальчика подле волчицы, хотели и ее убить. В это время, по китайским сказаниям, волчица эта появилась в стране на восток от западного моря, в горах, лежащих от Гао-чан на северо-запад. В горах находится пещера, а в пещере есть равнина, поросшая густою травой на несколько сот ли окружностью. Со всех четырех сторон пещеры лежат горы. Здесь укрылась волчица и родила десять сыновей, которые, пришед в возраст, переженились и все имели детей. Впоследствии каждый из них составил особливый род. В числе их был Ашина, человек с великими способностями, и он признан был государем: почему он над воротами своего местопребывания выставил знамя с волчьею головою — в воспоминание своего происхождения. Род его мало по малу размножился до нескольких сот семейств».[1016]

«Волк, или серый волк, или обыкновенный волк (Canis lupus) — хищное млекопитающее семейства псовых. Вместе с койотом (Canis latrans) и шакалом (Canis aureus) составляет небольшой род волков (Canis). Кроме того, как показывают результаты изучения последовательности ДНК и дрейфа генов, является прямым предком домашней собаки, которая обычно рассматривается как подвид волка (C. l. familiaris). Этимология слова волк (болг. вълк, серб. вук, словен. vоɫk, чеш. vlk, польск. wilk, белор. воўк, укр. вовк) мутная. Обычно происхождение связывается со значением волочь, уволакивать, таскать (скот): волоку, волок, волока, волокуша.

(Но может наоборот? Волоку etc. от волка? По аналогии с именем шаромыга из франц. сhеr аmi, дорогой друг, обращения солдат наполеоновской армии к русским зимой 1812–13 гг., получившем в русском значение бродяга и дармоед и давшим глагол шаромыжничать? — Д. Н.).

Волки моногамны, то есть на одного самца приходится одна самка. Кроме того, для волков типичен семейный образ жизни: они живут стаями от 3 до 40 особей — семейными группами, состоящими из пары вожаков — альфа-самца и альфа-самки, их родственников, а также пришлых одиноких волков. Пары образуются на неопределённо долгий срок — до тех пор, пока один из партнёров не погибает. Внутри стаи наблюдается строго обозначенная иерархия, на вершине которой находится доминирующая пара, затем следуют взрослые члены семьи, одинокие волки и в конце щенки последнего помёта. Как правило, инстинкт заставляет хищников искать себе партнёра и территорию для размножения вне своей стаи. Рассеивание достигших половой зрелости зверей происходит круглый год, и щенки одного помёта обычно вместе не спариваются. Вид волк делится на огромное множество подвидов».[1017]

Иногда волки опасны для человека. Вот случай, происшедший полтора века назад в местах, где на несколько веков осели римские невозвращенцы:

«Чай поспел, достали чашки, баурсаки, сухари. Сидим у маленького огонька, пьем чай, закусываем. И вдруг недалеко от нас раздался протяжный и низкий вой, на который кони ответили храпом.

— Волк, — сказал Лобсын. — Подает сигнал другим, что нашел добычу, с которой в одиночку не может справиться.

— Созывает их на помощь, — подтвердил я. — Сколько их набежит? Нужно приготовить ружья, у меня десять патронов с картечью и пять с крупной дробью.

— А ливорвер не забыл? — спросил Лобсын, который никак не мог запомнить слово револьвер.

— С собой, шесть пуль и столько же в запасе.

— Хватит, пожалуй! Не сотня же соберется.

Двустволку и при ней патронташ я оставил в углу фанзы, а револьвер в седельной сумке. Принес и то, и другое, зарядил двустволку картечью и поставил под рукой, револьвер положил возле себя.

— Придется нам, видно, не спать всю ночь! — заявил Лобсын. — Коням дадим по две горсти сухарей и несколько баурсаков. Кормушки у меня с собой.

Вой повторился, но в отдалении и с перерывами, в трех-четырех местах.

— Отзываются на призыв. Но пока горит огонь — близко не подойдут.

При свете огонька мы насобирали еще вокруг фанзы все, что могло гореть, вплоть до самых мелких кустарников. При этих сборах Лобсын отошел немного дальше и возле ямы-шахты увидел волка, который быстро скрылся в шахту.

— Я бросил вслед ему большой камень и, должно быть, попал, он завизжал там в шахте, — сообщил калмык, сбрасывая охапку хвороста.

Мне очень хотелось спать и я сказал:

— Нам обоим караулить не нужно. Будем по очереди, один у огонька, другой вздремнет.

— Ладно. Я еще не хочу спать. Покараулю.

Я прислонился к стенке фанзы и сразу заснул. Приснилось мне, что мы опять роем землю в фанзе при каком-то странном красном свете и нагребли уже целые кучи кварца. Повернуться некуда в фанзе, а все еще попадаются целые глыбы и я ворочаю их легко, словно куски хлеба. А Лобсын роет рядом и что-то приговаривает, — и вдруг вместо него, вижу, роет волк, лапами землю разгребает, а зубами хватает кварц и рычит. Повернулся ко мне, широко раскрыл пасть, высунул язык — зубы у него все блестят, золотые. И внезапно бросился на меня сильно толкнул в грудь лапами, а золотыми зубами щёлкнул перед самым носом.

Тут я проснулся, потому что Лобсын теребил меня за плечо.

— Погляди-ка, Фома! Караульщики клада собрались, хотят помешать нам взять золото.

Я протер глаза. Наш маленький огонек освещал только несколько сажен впереди фанзы, а дальше, шагах в двадцати, в темноте светилось несколько пар волчьих глаз. Когда пламя вспыхивало, охватывая новый кустик, положенный на огонек, я различал морды, настороженные уши и контуры тел. Я насчитал девять пар этих глаз в охватившем нас полукруге».[1018]

О волках и их значении в природе мы знаем мало. Но без сомнения, волк животное важное. Пример И. И. Акимушкина: «В 1953 году фермеры в штате Колорадо дружно принялись истреблять койотов — мелких степных волков. "Но они немедленно прекратили его, — пишет Жан-Поль Арруа, генеральный секретарь Международного союза охраны природы, — обнаружив, что стоимость ягнят и телят, жизнь которых спасали, не компенсировала ущерба, наносимого их полям кроликами, грызунами округа".

"Если исследовать, пишет доктор И. Т. Боуд о степных волках, — рацион нескольких койотов, окажется, что они убили домашней птицы и скота на сумму 500 долларов. В остальном же пища их состояла преимущественно из мышей и крыс, которые, если бы они не были съедены хищниками, уничтожили бы зерна на 700 долларов. Вывод, кажется, ясен: благодаря нескольким койотам мы получили 200 долларов прибыли"».[1019]

Собаки любят ловить крыс даже в Тибете.[1020] «В понятии кавказских горцев волк — самый поэтичный зверь».[1021] О волке любят писать словесники. Например, И. А. Крылов:

Мой Волк сидит, прижавшись в угол задом.

Зубами щелкая и ощетиня шерсть,

Глазами, кажется, хотел бы всех он съесть;

Но, видя то, что тут не перед стадом,

И что приходит, наконец,

Ему рассчесться за овец, —

Пустился мой хитрец

В переговоры,

И начал так: «Друзья! К чему весь этот шум?

Я, ваш старинный сват и кум,

Пришел мириться к вам, совсем не ради ссоры;

Забудем прошлое, уставим общий лад!

А я, не только впредь не трону здешних стад,

Но сам за них с другими грызться рад,

И волчьей клятвой утверждаю,

Что я...» — «Послушай-ка, сосед»,

Тут ловчий перервал в ответ:

«Ты сер, а я, приятель, сед,

И волчью вашу я давно натуру знаю;

А потому обычай мой:

С волками иначе не делать мировой,

Как снявши шкуру с них долой».

И тут же выпустил на Волка гончих стаю. [1022]

Замечательно описал травлю волков их одомашненной родней Л. Н. Толстой:

«— Караюшка, отец, — кричал Николай. Древний урод, калеченый Карай был немного впереди лошади и ровным скоком, сдерживая дыханье и не спуская глаз, спешил к опять на мгновение присевшему в это время волку. Муругий молодой, худой, длинный кобель своры Наташи с неопытностью молодости подлетел спереди к волку и хотел схватить его. Волк быстро, как нельзя было ожидать от него, бросился к неопытному кобелю, лязгнул зубами, и окровавленный, с распоротым боком кобель, поджав хвост, бросился в сторону, отчаянно и неприятно визжа. Волк поднялся и опять двинулся вперед, между ног пряча полено. Но, пока происходило это столкновение, Карай, с своими мотавшимися на ляжках войлоками и нахмуренными бровями, был уже в пяти шагах от волка, все не изменяя свой ровный скок. Но тут, как будто какая-то молния прошла сквозь него, Николай видел только, что что-то сделалось с Караем: он двумя отчаянными прыжками очутился на волке и с волком вместе повалился кубарем. Та минута, когда Николай увидал голову волка с разинутой, лязгающей и никого не достающею пастью, поднятой кверху, и в первый раз всю фигуру волка на боку, с усилием цепляющегося толстыми лапами за землю, чтобы не упасть на спину, была счастливейшей минутой в жизни Николая. Николай был уже тут же над ним и заносил уже ногу, чтобы слезть принимать волка. Карай сам упал через волка. Шерсть его поднялась, он весь дрожал и делал своими съеденными зубами отчаянные усилия, чтобы встать и перехватить из шиворота в горло».[1023]

Иногда словесники пытаются влезть в шкуру волка и пишут от его имени, например, Г. Гессе[1024] и Дж. Лондон.[1025] В. С. Высоцкий даже сделал это в размер:

Улыбнемся же волчей ухмылкой врагу,