А) Кто такой Иисус?

Ницше отвечает: некий человеческий тип, которому нужно дать психологическую характе­ристику.

Иисус несет в мир новую жизненную прак­тику, а не новое знание, перемену жизни, а не новую веру (VIII, 259). Им руководит "глубин­ный инстинкт", указывающий, "как должно жить, чтобы ощущать себя "на небесах", чтобы ощущать себя "вечным" (VIII, 259). То "блажен­ство", которым жил Иисус, которого он достиг своей жизненной практикой, есть "психологиче­ская реальность спасения" (VIII, 259).

Это блаженство заключается в том, чтобы "чувствовать себя дома в том мире, который не властна потревожить никакая реальность — в мире внутреннем" (VIII, 253). Иисус говорит только о нем: "жизнь" или "истина" или "свет" — этими словами он обозначает глубину внутрен­него мира; все остальное — вся реальность, вся природа, сам язык — ценны для него лишь как символы, знаки в сравнении, в притче" (VIII, 257). В предельно краткой форме это звучит у Ницше так: "Блаженство — единственная реаль-

[16]

ность; все остальное — знаки, чтобы говорить о ней" (VIII, 258). Все, существующее предметно, — мир, вещи — не более как "материал для прит­чи". Да, ни одно слово не понимается буквально, "но подобному антиреалисту это не только не мешает, а составляет главное условие, без кото­рого он вообще не может говорить" (VIII, 257). Вот почему не может быть никакого учения Иисуса, не говоря уж о каком-то однозначном и твердом учении: "Эту веру в принципе нельзя сформулировать: она живет и сопротивляется любой формуле" (VIII, 256).

Но как проявляется в слове и деле принци­пиальная установка на эту "истинную жизнь", эту "вечную жизнь", которая не "обещается" в пророчестве, а "существует здесь и теперь"?

Когда блаженный произносит слово, всякая однозначность обречена потонуть в символиче­ских образах и притчах. "Благая весть состоит в том, что нет больше противоположностей" (VIII, 256), то есть кончаются и исчезают все разли­чия. Иисус у Ницше говорит так, словно не су­ществует более ничего, что мы мыслим, восп­ринимаем и познаем как бытие, как сущее — в силу того, что оно различно, противопоставлено и тем самым определено.

А дело блаженного проявляется в том, что он проходит мимо мира, или сквозь мир, не позво­ляя ему себя затронуть. Какие же следствия дол­жны проистечь из подобной установки? Вот как выводит их Ницше.

Первая, с необходимостью следующая отсю­да заповедь: никогда ничему не противиться! Ничему не говорить "нет", всему говорить "да". Именно такую установку Иисус называет любо­вью. Его "жизнь в любви, без исключений, без дистанции" (VIII, 252) означает, что для него все равно близко. Он не делает "различия между чу-

[17]

жими и своими, между иудеями и не-иудеями" (VIII, 258). Это неизбирательная любовь ко вся­кому ближнему, к тому, кто случайно оказался сейчас рядом. Такая любовь действительно "ни­кого не презирает".

Но это непротивление любви не ограничи­вается тем, что игнорирует всякие различия. Христианин нс борется — не борется даже тогда, когда его собственная жизнь под угрозой. "По­добная вера не гневается, не осуждает, не защи­щается, она не "приносит меча". Христианин "не противится тому, кто держит против него зло, ни словом, ни в сердце своем" (VIII, 258). Он не вступает в борьбу ни при каких обстоятель­ствах, и потому "не показывается в судах и ни против кого не свидетельствует ("Не клянись!")" (VIII, 258).

Но если поколеблено в своих основах все различающее, деятельное отношение человека к миру, если то, что он привык звать действитель­ностью, оказалось лишь зыбкой символикой, существующей для того, чтобы говорить с ее по­мощью о подлинной действительности — о внутреннем блаженстве, тогда неизбежно и второе следствие, о котором Ницше говорит так: "Подобная символика par excellence стоит за пределами всякой религии, всех культовых по­нятий, всякой истории, всех книг, всех ис­кусств". "Знание" и "мудрость" Иисуса заключа­ются как раз в полнейшем неведении того, что такие вещи вообще бывают" (VIII, 257). "С куль­турой он не знаком даже понаслышке... и потому ему нет нужды даже отрицать ее... То же самое относится и к государству, к труду, к войне — он никогда с ними не сталкивался, и потому не имел причины отрицать "мир"... Ибо отрицать что бы то ни было для него решительно не­возможно..." (VIII, 257). А поскольку нет больше

[18]

никаких противоположностей, то нет и "понятий вины и возмездия. Грех и вообще всякое пред­полагающее дистанцию отношение между Богом и человеком отменено начисто" (VIII, 258).

А после того, как вся мировая действитель­ность растаяла, как мираж, становится — третье следствие — недействительной и смерть. "В Евангелии начисто отсутствует понятие естест­венной смерти: смерть не мост, не переход — ее просто нет, ибо она принадлежит иному, нере­альному, призрачному миру. Время, физическая жизнь с ее кризисами просто не существует для проповедников "благой вести"..." (VIII, 260).

Своей смертью Иисус подтвердил блаженст­во своей жизненной практики: "Этот "благовест-ник" умер, как жил: не ради "искупления людей", но для того, чтобы показать, как нужно жить". Именно так "ведет он себя перед судьями... ведет себя на кресте. Он не сопротивляется, не отста­ивает свои права... Он просит, страдает, он любит тех, кто причиняет ему зло, — он с ними и в них". И это принципиальная установка: "Не за­щищаться, не гневаться, не возлагать на кого-то ответственность... не противиться даже и злому — любить его..." (VIII, 261).

Характеризуя таким образом жизненную практику Иисуса, Ницше тем самым показыва­ет одну из принципиальных возможностей че­ловеческого бытия вообще. Он ставит вопросы так: что за люди, какого типа люди способны из­брать себе такой путь? какого рода человеком должен был быть Иисус? Подобные вопросы Ницше называет вопросами о физиологических условиях. И вот как он отвечает.

"Крайняя восприимчивость к страданию и раздражению, словно кричащая всему на свете "Не тронь меня!", не выносящая малейшего при-

[19]

косновения, ибо слишком глубоко его вос­принимает", приводит к инстинктивной нена­висти к реальности. "Крайняя восприимчивость к страданию и раздражению ощущает всякое сопротивление как совершенно непереносимое неудовольствие; единственное блаженство (удо­вольствие) заключается для нее в том, чтобы ничему больше не противиться", и потому она чисто инстинктивно исключает всякое отвра­щение, всякую вражду: "единственной, пос­ледней жизненной возможностью остается для нее любовь". Эту безграничную восприимчи­вость к страданию и раздражению Ницше на­зывает "физиологической реальностью" (VIII, 253).

В этом контексте вполне закономерна изве­стная характеристика, которую Ницше дает Иисусу: "Подобная смесь возвышенного, боль­ного и младенческого обладает хватающим за душу обаянием" (VIII, 255). Ему смешно, что Иисуса порой называют героем или гением. "Любой физиолог, строго говоря, употребил бы здесь совсем другое слово — слово "идиот"..." (VIII, 252). Слово "идиот" Ницше понимает при этом точно в том же смысле, в каком Достоев­ский называл "идиотом" своего князя Мышкина3.

[20]

Все, что усматривает Ницше в Иисусе, есть разновидность того, что сам он определяет как декаданс, с тем единственным исключением, что это декаданс не фальшивый, не насквозь изо­лгавшийся; все же прочие черты декаданса как формы гибнущей жизни здесь налицо во всей своей выразительности. К ним принадлежит и "инстинкт, обрекающий их на действия, заведо­мо наживающие им врагов в лице всех власть имущих — они сами создают себе своих пала­чей; инстинкт воли к ничто" (XV, 185). Так по­ступал Иисус — и умер на кресте.

Поистине удивительный портрет Иисуса ри­сует нам Ницше. И при том столь наглядный, столь убедительный в своей завершенной цель­ности. Возникает только один вопрос: соответ­ствует ли он хоть сколько-нибудь исторической реальности? Ницше отвечает так.

Евангелия не дают нам определенной и од­нозначной картины. Облик реального Иисуса приходится восстанавливать при помощи дога­док и критического анализа. С точки зрения Ницше, в Евангелиях зияет "пропасть между странствующим по горам, лугам и озерам про­поведником, чье обаяние напоминает Будду, хоть и является он на почве отнюдь не индий­ской, и во всем противоположным ему агрессив­ным фанатиком, смертельным врагом богосло­вов и священников" (VIII, 255). Первый для Ницше — действительный Иисус, второй — ин­терпретация, домысел, порожденный абсолютно чуждыми Иисусу инстинктами христианской пра-общины. Ницше решительно против того, чтобы смешивать черты "фанатика с типом Спа­сителя". И вообще, он очень скептически отно­сится к возможности выявить в Евангелиях ма­ло-мальски достоверную историческую реаль­ность. "Как можно, — пишет он, — вообще на-

[21]

зывать "источником" или "преданием" легенды о святых!" (VIII, 251)4.

Однако реальные черты "психологического типа могли, — по мнению Ницше, — сохранить­ся и в Евангелиях, вопреки самим Евангелиям, хоть и в изуродованном виде и вперемежку с чертами абсолютно чуждыми". Вопрос только в том, "возможно ли вообще еще представить этот тип на основе этого "предания" (VIII, 252)? На этот вопрос Ницше отвечает положительно и рисует свой портрет Иисуса.

Возникает и второй вопрос: существует ли в принципе психологическая возможность воз­никновения такого типа? На этот счет у Ницше нет никаких сомнений: "Христианская практика — вовсе не фантазия, так же как и практика буд-

[22]

дизма: это средство быть счастливым" (XV, 260). Но как психологическая возможность эта жизненная практика совершенно внеисторична, то есть она не возникла в какой-то специфиче­ской исторической ситуации и потому "возмож­на в любой момент", в любую эпоху, в том числе и сегодня. "Подобная жизнь еще и сегодня не только возможна, но для некоторых людей даже и необходима: подлинное, изначальное христи­анство будет возможно во все времена" (VIII, 265). Вот почему этот тип снова и снова возрож­дался на протяжении христианских тысячеле­тий, например, во Франциске Ассизском (VIII, 252) (но отнюдь не в таких людях, как Паскаль, чьи силы были сломлены идеалами извращен­ного христианства, — XV, 238 слл.). А поскольку эта жизненная практика возможна прежде всего в эпохи нарастающего декаданса, то для наших времен она подходит как нельзя больше. "Наш век в известном смысле созрел для этого (я имею в виду его упадок — декаданс) и напоми­нает времена Будды... И потому снова возможно христианство без абсурдных догм" (XV, 318).

В заключение сформулируем еще раз — сло­вами самого Ницше — в чем выражается эта христианская жизненная практика Иисуса: "Всякий, кто сказал бы сегодня: "Я не желаю быть солдатом", "Мне нет дела до суда", "Я не ста­ну прибегать к помощи полиции", "Я не желаю делать ничего, что может потревожить мой внут­ренний покой, и если мне придется из-за этого страдать, само страдание сохранит мне мой по­кой лучше всего на свете", — тот христианин" (XV, 299). А с точки зрения социологической Ницше высказался об этом христианстве так: "Христианство возможно как самая частная из форм частной жизни; оно предполагает узкое,

[23]

отъединенное от мира, абсолютно аполитичное сообщество — его место в монастыре" (XV, 298)5.