II. Смерть говорит

Мать видела, как мимо нее промелькнул и исчез этот черный силуэт, но она ничего не поняла и даже не пыталась понять, ибо перед мысленным ее взором вставало иное видение – ее дети, исчезнувшие во тьме.

Она тоже вышла из деревни, почти что вслед за проехавшей процессией, и пошла по той же дороге на некотором расстоянии от всадников, ехавших позади повозки. Вдруг она вспомнила, как кто‑то сказал «гильотина»; «гильотина» – подумала она: дикарка Мишель Флешар не знала, что это такое, но внутреннее чутье подсказало ей истину; сама не понимая почему, она задрожала всем телом; ей показалось вдруг немыслимо страшным идти следом за этим, и она свернула влево, сошла с проселочной дороги и углубилась в чащу Фужерского заповедника.

Проблуждав некоторое время по лесу, она заметила на опушке колокольню, крыши деревни и направилась туда. Ее мучил голод.

В этой деревне, как и в ряде других, был расквартирован республиканский сторожевой отряд.

Она добралась до площади, где возвышалось здание мэрии.

И в этом селении тоже царила тревога и страх. Перед входом в мэрию, около каменного крыльца, толкался народ. На крыльце какой‑то человек, под эскортом солдат, держал в руках огромный развернутый лист бумаги. Справа от этого человека стоял барабанщик, а слева расклейщик объявлений, с горшком клея и кистью.

На балкончик, расположенный над крыльцом, вышел мэр в трехцветном шарфе, повязанном поверх крестьянской одежды.

Человек с объявлением в руках был глашатай.

К его перевязи была прикреплена сумка, знак того, что ему вменяется в обязанность обходить село за селом с различными оповещениями.

В ту минуту, когда Мишель Флешар пробралась к крыльцу, глашатай развернул объявление и начал читать. Он громко провозгласил:

– "Французская республика единая и неделимая".

Тут барабанщик отбил дробь. По толпе прошло движение. Кто‑то снял с головы колпак; кто‑то еще глубже нахлобучил на лоб шляпу. В те времена и в тех краях не составляло особого труда определить политические взгляды человека по его головному убору: в шляпе – роялист, в колпаке – республиканец. Невнятный ропот толпы смолк, все прислушались, и глашатай стал читать дальше:

– "…В силу приказов и полномочий, данных нам, делегатам, Комитетом общественного спасения…"

Снова раздалась барабанная дробь. Глашатай продолжал:

– "…и во исполнение декрета, изданного Конвентом и объявляющего вне закона всех мятежников, захваченных с оружием в руках, и карающего высшею мерой всякого, кто укрывает мятежников или способствует их побегу…"

Какой‑то крестьянин вполголоса спросил соседа:

– Что это такое: высшая мера?

И сосед ответил:

– Не знаю!

Глашатай взмахнул бумагой и продолжал:

– "…Согласно статье семнадцатой закона от тридцатого апреля, облекающего неограниченной властью делегатов и их помощников, борющихся с мятежниками, объявляются вне закона…"

Он выдержал паузу и продолжал:

– "…лица, имена и клички коих приводятся ниже…"

Все прислушались.

Голос глашатая гремел теперь как гром:

– "…Лантенак, разбойник".

– Да это наш сеньор, – прошептал кто‑то из крестьян.

И по толпе прошел шопот:

– Наш сеньор!

Глашатай продолжал:

– "…Лантенак, бывший маркиз, разбойник. Иманус, разбойник".

Двое крестьян исподтишка переглянулись.

– Гуж‑ле‑Брюан.

– Да, это Синебой.

Глашатай читал дальше:

– "Гран‑Франкер, разбойник…"

Снова раздался шопот:

– Священник.

– Да, господин аббат Тюрмо.

– Приход его тут недалеко, около Шапеля; он священник.

– И разбойник, – добавил какой‑то человек в колпаке.

А глашатай читал:

– "Буануво, разбойник. Два брата Деревянные Копья, разбойники. Узар, разбойник…"

– Это господин де Келен, – пояснил какой‑то крестьянин.

– "Панье, разбойник…"

– Это господин Сефер.

– "…Плас‑Нетт, разбойник…"

– Это господин Жамуа.

Глашатай продолжал чтение, не обращая внимания на комментарии слушателей.

– "…Гинуазо, разбойник. Шатенэ, кличка Роби, разбойник…"

Какой‑то крестьянин шепнул другому:

– Гинуазо – еще его зовут «Белобрысый», а Шатенэ из Сент‑Уэна.

– "…Уанар, разбойник", – выкрикивал глашатай.

В толпе зашумели.

– Он из Рюйе.

– Правильно, это Золотая Ветка.

– У него еще брата убили при Понторсоне.

– Того звали Уанар‑Малоньер.

– Хороший был парень, всего девятнадцать минуло.

– А ну, тише! – крикнул глашатай. – Скоро уж конец. "Бельвинь, разбойник. Ла Мюзет, разбойник. Круши‑всех, разбойник. Любовинка, разбойник".

Какой‑то парень подтолкнул девушку локтем под бок. Девушка улыбнулась.

Глашатай заканчивал список:

– "Зяблик, разбойник. Кот, разбойник…"

Крестьянин в толпе пояснил:

– Это Мулар.

– "…Табуз, разбойник…"

Другой добавил:

– А это Гоффр.

– Их, Гоффров, двое, – заметила женщина.

– Два сапога пара, – буркнул ей в ответ парень.

Глашатай тряхнул бумагой, а барабанщик пробил дробь.

Глашатай продолжал:

– "…Где бы ни были обнаружены все вышепоименованные, после установления их личности, они будут немедленно преданы смертной казни…"

По толпе снова прошло движение.

А глашатай дочитал последние строки:

– "…Всякий, кто предоставит им убежище или поможет их бегству, будет предан военнополевому суду и приговорен к смертной казни. Подписано…"

Толпа затаила дыхание.

– "…подписано: делегат Комитета общественного спасения Симурдэн".

– Священник, – сказал кто‑то из крестьян.

– Бывший кюре из Паринье, – подтвердил другой.

А какой‑то буржуа заметил:

– Вот вам, пожалуйста, Тюрмо и Симурдэн. Белый священник и синий священник.

– Оба черные, – сказал другой буржуа.

Мэр, стоявший на балкончике, приподнял шляпу и прокричал:

– Да здравствует республика!

Барабанная дробь известила слушателей, что чтение еще не окончено. И в самом деле, глашатай поднял руку.

– Внимание, – крикнул он. – Вот еще последние четыре строчки правительственного объявления. Подписаны они командиром экспедиционного отряда Северного побережья, то есть командиром Говэном.

– Слушайте! – пронеслось по толпе.

И глашатай прочел:

– "…Под страхом смертной казни…"

Толпа притихла.

– "…запрещается оказывать согласно вышеприведенному приказу содействие и помощь девятнадцати вышепоименованным мятежникам, которые в настоящее время захвачены и осаждены в башне Тург".

– Как? – раздался голос.

То был женский голос. Голос матери.